— Закинул в сани мешок, опять на крыльцо взошел… — прошептал Демьян. — Никак в дальнюю дорогу собрался… Ого!..
— Что — ого?
Демьян, не удостоив канцелярского начальника ответом, распахнул калитку и вбежал во двор с кумушкой наперевес, словно в штыковую атаку. Маликульмульк, как мог, последовал за ним и увидел такую картину.
Эмиль Круме стоял у саней, имея на плече длинный мешок — а, статочно, и не мешок, а завернутое в холстину человеческое тело. Он собирался свалить этот груз в сани — но окаменел, глядя на подбегающего Демьяна. Тот, подбежав, намерился было ударить Круме в живот деревянной ногой кумушки примерно так, как учил пехотинцев покойный фельдмаршал Суворов. Но Круме был мало того, что не дурак, но еще и ловок — он, присев, подставил под удар свой продолговатый груз, да так ловко, что Демьян, сам того не желая, сшиб тело с плеча и отправил прямиком в сани.
Затем они обменялись кулачными ударами — полудюжиной, как показалось Маликульмульку. Круме был выше, руки имел длинные и знал, как использовать это преимущество. Пока Маликульмульк, опомнившись, подбежал к саням по глубокому снегу, занеся над головой свою неизменную трость, Круме опрокинул противника, схватил лошадь под уздцы и бегом повел ее за дом — туда, где наверняка мог огородами спуститься к реке. А уж коли попадет на реку — то поминай как звали. Разве только Паррот не побоится стрелять среди бела дня.
Демьян ловко вскочил и, оставив кумушку, побежал за Круме. Он скрылся за тем же углом, а Маликульмульк почему-то остановился. Ему послышался стон.
Взбежав на высокое крыльцо, он распахнул дверь, в два шага одолел сени и оказался в просторной комнате, убранной на немецкий лад, заставленной ящиками и двухведерными бочатами. Там никого не было — а ощущение, будто стонет умирающий, привязалось и не отпускало. Маликульмульк даже нагнулся и заглянул под стол. Тогда лишь он увидел на светлом деревянном полу темные пятна. Стянув перчатку, он потрогал пятно. Кончик пальца сделался красным — свежая кровь…
Одно из двух небольших окон, прорубленных на высоте человеческого лица, смотрело на реку. Она была в двух сотнях шагов от дома. Маликульмульк подошел, вытянул шею и увидел, как Круме сводит лошадь с некрутого откоса на лед. Демьян был уже в нескольких шагах от него, а навстречу выбежал Паррот — разумеется, с пистолетом. Помочь им Маликульмульк не мог — он мог лишь смотреть и просить Господа: Боже, помоги, дай нам изловить злодея! Но молитва была, видать, неправильная — Круме бросился в сани и послал лошадь прямо на Паррота; тот, отскочив, выстрелил и промахнулся; Демьян попытался бегом догнать сани, поскользнулся и упал.
Круме держал путь в сторону двинского устья. Санки делались все меньше, снегопад съедал очертания, темное пятно таяло, таяло… пропало…
Тогда Маликульмульк вышел из комнаты, где только что совершилось убийство, медленно сошел во двор и по Демьяновым следам направился к реке. Увидев, что Демьян и Паррот возвращаются, он стал махать им рукой, показывая: сюда, ко мне, в дом!
Втроем они поднялись наверх.
— Тут был Теодор Пауль, — сказал Паррот. — Это его кровь. Мы опоздали — и мы можем опять опоздать, если задержимся тут. Бедный Теодор Пауль мог нам рассказать, кто подговорил его отравить нашего герра Струве. Если бы вы сразу поехали сюда, Крылов!..
— Он бы спрятался и не стал со мной разговаривать, — хмуро ответил Маликульмульк.
— Но при вас этот чертов Круме не посмел бы его заколоть, как поросенка.
— Если бы меня впустили в дом…
— Не посмел бы. Черт, мы спугнули его… куда же он теперь отправится? Зная, что мы здесь, он может въехать в крепость и — прямиком в Николаевскую богадельню…
— Там Давид Иероним.
— Давид Иероним никогда никого пальцем не ударил… вы, наверно, тоже…
— А чего мы тут ждем? — спросил Демьян, устав слушать перепалку на немецком языке. — Догонять же надо! Он с покойником далеко не уедет — где-то труп выкинет! А славное тут хозяйство, чего только нет…
Сбитенщик принюхался.
— Травами пахнет! А что в бочатах?
Их было три, и стояли они рядком, словно братья; похоже, с одинаковым содержимым…
— А в бочатах, сдается, тот самый бальзам, который выкрали с лелюхинской фабрики, — ответил Маликульмульк. — Помнишь, как мы ее сторожили?
— Нужно спешно найти ормана, — перебил его Паррот. — И ехать на помощь Гринделю. Скажите вашему другу — пусть бежит на улицу. Может, ему повезет.
Когда Демьян ушел, Маликульмульк присел, примерился, обхватил бочонок и поднял его, сильно прогнув спину и выставив брюхо.
— Откройте мне дверь, Паррот.
— Вы с ума сошли?
— Я должен убедиться, что это — украденный бальзам. И доказать, что в аптеке Лебедя продают лелюхинский бальзам!
— Для чего?
— Для того, чтобы распутать всю интригу вокруг бальзамного рецепта.
— Оставьте этот дурацкий бочонок! — вдруг закричал Паррот. — Если не будет ормана — придется идти пешком, бежать! Тут же окраина — может, ближайшее место, где можно взять ормана, — Гостиный двор!..
Маликульмульк, не говоря ни слова, развернулся и ударил в дверь задом. Затея удалась — он попятился и в сенях проделал тот же трюк.
Потом пришлось разворачиваться очень осторожно, чтобы не слетать со скользких ступенек.
Философ и должен быть упорен, так говорил он себе, продвигаясь с бочонком к калитке, философ должен презирать телесные трудности и идти избранным путем, неужели человек, преследовавший своей сатирой саму покойную императрицу, не выдержит поединка с бочонком бальзама?
Сколько до Гостиного двора, он не знал, но полагал — не более полуверсты. Полверсты для вставшего на задние лапы медведя, который осознает свою силу, — разве много? Вот только трость, как продвигаться по заснеженным улицам без привычной и надежной трости?
Слушать, что говорит Паррот, он решительно не желал.
В мире больше не было Паррота. Снегопад его съел.
Калитка открывалась вовнутрь. Пришлось ставить бочонок в снег. Потом поднимать. Удовольствие сомнительное — однако иного пути нет. Есть пустынная улица, ведущая через весь Московский форштадт к крепости. Есть тишина, которую не слишком портят детские голоса из переулка. Ну что же, сказал себе философ, вот прекрасное средство сократить дорогу — считать шаги. Раз, два, три, четыре, трость придется добывать новую, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, если у Паррота недостанет ума…
— Да ваше же превосходительство! — закричал, возникнув перед ним, Демьян. — Что это вы?! Совсем сдурели?!
Демьян был ловок и сообразителен — он отнял у Маликульмулька бочонок и установил в снегу, велел ждать, побежал за тростью и за кумушкой, вернулся же с маленькими салазками на деревянных обледенелых полозьях, происхождение коих было весьма туманно — скорее всего, салазки он отнял у детишек, для которых снегопад — главный праздник. Бочонок взгромоздили на салазки, сверху пристроили кумушку. Откуда-то взялся молчаливый Паррот и возглавил процессию. Шел он быстро, то и дело оборачивался — высматривал ормана. За ним Демьян тащил салазки, замыкал шествие недовольный Маликульмульк. Ему вспоминался Теодор Пауль — живой, услужливый, работящий. Чем же соблазнили бедолагу? Мог ли быть этим соблазнителем Эмиль Круме? Он спрятал горе-отравителя в доме, принадлежащем Преториусу, но что, коли он сделал это всего лишь по просьбе сводной сестры Клерхен? Однако Круме убил Теодора Пауля — или же кого-то другого, и успел вывезти тело, но где в таком случае аптекарский подмастерье? Было над чем поломать голову…
Ормана встретили на подступах к Гостиному двору и тут же подрядили его до Рижского замка. Насилу уместились в санках вместе с бочонком. По дороге Маликульмульк растолковал Демьяну, что бочонок нужно доставить к Южным воротам и велеть вызвать дворецкого Егора Анисимовича, тот все поймет, если сказать, что гостинчик — от господина Крылова. После чего сбитенщику следовало спешить к Николаевской богадельне — как знать, может, и его помощь потребуется.
Маликульмульк и Паррот велели от Карловских ворот выезжать на Большую Кузнечную. Там они сошли у крытого перехода в проходной двор, который в рыцарские времена звался Иоанновским подворьем, и молча пошли к богадельне.
У двери они остановились и разом сделали одинаковый жест: извольте, сударь, проходить вперед. Тут лишь Паррот впервые за весь день улыбнулся.
— Нам нужен Вайс, Крылов, — сказал он, — младший смотритель Герман Вайс. Что бы ни случилось — спасать его, а старуху — как выйдет. Потому что она будет лгать и изворачиваться, или даже молчать, как каменное надгробие, а он, скорее всего, заговорит.
— Это он приютил ее в богадельне?
— Да.
Воздух в Риге был не самый свежий — как и во всякой крепости, но по сравнению с ароматами богадельни уличный запах, в котором главный тон задавали конский навоз, деготь и кухонные отбросы, казался райским благоуханием. Здешних жителей мыли, надо полагать, очень редко, а чистое белье старикам выдавали по большим праздникам.
Паррот взбежал по лестнице, заглянул в коридоры, в комнаты. Маликульмульк тем временем степенно вошел в трапезную, оттуда — на поварню. Встретились они на лестнице, и каждый, не дожидаясь вопроса, помотал головой: нет, Круме не появлялся.
— Он, верно, покатил вниз по Двине. Если выкинуть мертвое тело на льду, где-нибудь за Кипенхольмом, снег припорошит его — и потом оно в ледоход уплывет себе в море, — сказал Маликульмульк. — Если так — то он скоро здесь будет.
— И хорошо, коли один. У него есть господин, чьи тайные поручения он выполняет.
— Видау?
— А с чего вы взяли?
Маликульмульк несколько смутился. Той ночью он ведь так и не признался Гринделю с Парротом, что за дама пряталась под одеялом.
А меж тем одно то, что Софи подослали к канцелярскому начальнику в сопровождении Эмиля Круме, уже было дурным знаком.
Какая связь между рябым полукровкой и бывшим бургомистром? Тогда Маликульмульк как-то не придал особого значения этой связи: очень вероятно, что богатый бюргер прикормил для некоторых поручений простолюдина. Но простолюдин — убийца, а это уже меняет дело.