– Не может быть! – замотала головой Агнес.
– Почему?
– Ну как же! Вспомните, эта несчастная женщина в полубреду приняла вас за священника и каялась в обмане – почему же она тогда ни словом не обмолвилась о том, что отравила Ларкинса? Убийство – грех куда более тяжкий…
– Как вариант – потому что не считала преступлением защитить своего ребенка. Она считала себя виновной перед его женой – оттого, что обидела невинную, никакого зла не сделавшую ей женщину. Но Ларкинс, который причинил ей столько страданий, был в ее глазах чем-то вроде мерзкой крысы, которую отравить —милое дело. Никто же не мучается угрызениями совести, если поставил капкан на крысу и он сработал?
– Может, вы и правы, – задумчиво отвечала Агнес, – а кто еще?
– Мэгги, – спокойно отвечал Невилл.
– Но почему?
– А вы помните исцарапанное лицо Ларкинса? Если у него была привычка не пропускать ни одной горничной, то почему не предположить, что он и ее не пропустил?
– Она же его дочь! Хотя, да…
– Именно: он же этого не знал. Он пытался, она его исцарапала… И вот, чтобы уничтожить мерзкого склизкого старикашку… Что ей стоит подсыпать опиум в еду – это же ее обязанность накрывать на стол!
– Верно. А третья – миссис Виллоуби? Думаете, это она стояла на крыльце, когда ее увидел мальчишка? Ротонда, шляпа – все похоже. Но – нет, – Агнес покачала головой, – не сходится, одна вещь не сходится.
– Да?
– Допустим, она пришла к нему. Он – шантажист, она – жертва. Разговор между шантажистом и жертвой – это, наверное, ссора? Или демонстрация взаимного презрения, неприязни… И как в пылу ссоры она ему подсунула яд?
– Но она же его бывшая жена. Что ей стоило, например, сказать: «Ах, все, как в былые времена! Помните, как я разливала чай во время наших чаепитий? Давайте вспомним былое, и я по старой памяти буду разливать чай».
– На месте Ларкинса я бы насторожилась, – подняла брови Агнес, – уж не хочет ли она мне чего подсыпать…
– Я бы тоже, – согласился Невилл, – но я бы заподозрил скорее, что она хочет меня разжалобить, и сыграть на сентиментальных нотках. И с удовольствием показал ей, что на меня это не действует. Но про яд бы не подумал…
– А вдруг полицейский прав? Вдруг Ларкинс сам принял яд? Чем плох вариант с долговой тюрьмой? Если бы он туда попал, то его бы никто оттуда не вытащил.
– Но у него ведь проявилась надежда! Раньше положение было безвыходным. А тут – возможность шантажировать и получить огромный куш!
– Ладно. Кто еще?
– Джеймс, – безмятежно отвечал Невилл.
– Но Невилл! Зачем ему?…
– А представь, что он в настолько доверительных отношениях с семейкой Виллоуби, что ему рассказали…
– Ну, это уж никак невозможно – они же не могут рассказать всей правды.
– Всей правды – не могут. Но могут рассказать только часть ее. Сказать, что его папаша шантажирует чем-то… хотя нет. Сам факт шантажа предполагает наличие постыдной тайны. А наш маленький Джеймс не таков, чтобы простить женщине слабость, ошибку, опрометчивый поступок… Не смешно ли, дорогая? Он требует от женщины быть безупречно слабой – но ведь именно такие, слабые женщины и легко поддаются искушению. Она должна быть неосведомленной о жизни – но именно неосведомленного человека легче всего ввести в соблазн. Нельзя есть яблоко и иметь его целым, но он именно этого и хочет…
– И что же теперь?
Словно отвечая на вопрос Агнес, напольные часы в гостиной тихо зашипели, а затем мелодично прозвонили двенадцать раз.
– Полночь, дорогая. Пойдемте спать!
***
…Серый туман, и почему-то душно. Как картинки в калейдоскопе, сменяются виды… вот ночлежка с веревками, на которых повисли измученные обрванные люди – и она, Агнес, входит туда с ребенком на руках… вот Ларкинс, он отнимает у нее ребенка и уносит, а она бежит за ним по темным лабиринтам узких лондонских переулков, все бежит, а Ларкинса уже нет… или это он мелькнул там, в конце улицы? Она бежит снова… и с каждым мгновением понимает, что потеряла ребенка безвозвратно. Она хочет крикнуть: «Я передумала! Верните мне мою девочку!» – но вместо голоса своего она слышит какой-то ватный задушенный шепот, и с каждым мгновением ей все более непонятно – куда бежать? Она заблудилась в этих лабиринтах. Надо вернуться, она все равно ничего не найдет. А повернувшись назад, сразу видит кухню – видит серое, нищее помещение, и только топорик для рубки мяса сверкает на стене…
И надо готовить, готовить. Крошить овощи, резать лук, помешивать на сковородке, и вдруг – крик: «Помогите!»
Каким-то шестым чувством Агнес понимает, что ее на помощь зовет ее дочь: она хватает со стены топорик для мяса, тяжелый, острый как бритва… Она полна решимости уничтожить того, кто сломал жизнь им обеим! Сжимая тяжелый топорик в руках, она бежит к выходу из кухни… и просыпается.
Еще несколько минут она пытается осознать, где она и что с ней. Надо бежать куда-то: Мэгги, ее дорогая доченька, Мэгги зовет на помощь, а она тут валяется… в этой мягкой красивой постели под балдахином. Но Мэгги там, в доме Ларкинсов. Значит, надо одеться, и нанять кэб, чтобы ехать туда, в дом Ларкинсов, чтобы спасти Мэгги. Но она ведь не успеет! Однако и не ехать нельзя, вот только где ее вещи? Такая тьма! Агнес зажигает свечу на столике и оглядывается по сторонам.
Теперь до нее начинает постепенно доходить реальность. Она не старая кухарка, она – Агнес Парсон, урожденная Мэйси. Она – жена Невилла, она у себя дома, а Ларкинса уже убили, и, видимо, Мэгги спасли, ведь она же точно помнит, что вчера ее видела – хорошенькую, в форме горничной…
– Агнес? Что случилось? – Невилл спрашивает сонным голосом, повернувшись на подушке.
– Мне сон приснился, что надо бежать спасать Мэгги… что надо ехать туда, в тот дом… я только сейчас поняла, что ее уже спасли, – отвечает Агнес.
– Кто спас, от чего?
– Ну как – кухарка ее спасла от Ларкинса, – Агнес задувает свечу и укрывается одеялом, – она его топориком для мяса… такой большой, блестящий, висел в одном ряду со сковородками…
Голос ее становится сонным, она с наслаждением укладывается на бочок, вытягивается и засыпает. Но с Невилла сон слетел совершенно. Как же он сразу этого не понял… Ведь это так очевидно. Порой, воистину, надо спрашивать себя не «что могло случиться», а «чего не могло не случиться», и все встает на свои места!
***
Утром после завтрака он спускается в комнату для прислуги. Старуха не померла, и даже вроде повеселела слегка, это хорошо.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает он вежливо, но вид у него плотоядный, как у кота.
– Ох, сэр, получше, благодарю вас.
– Вы мне вчера много интересного наговорили, – замечает он и видит, как лицо у женщины вытягивается от беспокойства, – кстати, как вас зовут?
– Рози Марвелл, сэр.
– Вы мне вчера сказали, – говорит он медленно и лукаво, – что это Мэгги ударила топориком для мяса старого Ларкинса, оттого, что он к ней приставал…
На лице у Рози написал подлинный ужас.
– Не могла я сказать такого – она этого не делала!
– Ну как же – вы сказали, что он к ней приставал, ведь он-то не знал, что он ее отец, а она знала…
– Нет! Не знала она, и сейчас не знает, истинный бог.
– Рози, вот в чем загвоздка: я, конечно, не хочу передавать ее в руки полиции – я понимаю, она защищалась, но все же держать на должности горничной убийцу… мало ли что ей в голову взбредет, вдруг она и на нас накинется, если ей что-то покажется обидным. Увы, придется ее уволить…
– Нет, – хрипло говорит старуха, и цепляется за руку Невилла, – я всю правду скажу. Это я Ларкинса убила, как вы сказали, взаправду – топориком для мяса. А Мэгги тут вовсе ни при чем, не выгоняйте ее… Я все расскажу…
– Ну, рассказывайте.
– А вы оставите Мэгги? Не выгоните ее?
– Если она невиновна, то конечно оставлю.
– Господь вас благослови! Слушайте: он и правду к ней приставал. Я ведь, когда ее к себе взяла, я так думала: он уже совсем старенький, куда ему! Ан нет – привычки у него поганые никуда не делись. Я-то хотела ее подкормить, она же всю жизнь голодала в этом приюте; приласкать – она же ласки не видела, бедная девочка, – Рози зажмурилась и отвернулась, чтобы смахнуть слезу.
– Вы думали, он безопасен, а он…
– Да! Но в тот день я ошиблась. Он ее позвал и говорит: сходи за сигарами. Она ему – мол, табачник в долг не дает. А он: а ты ему глазки сострой, улыбнись, или мне женщину учить, как это делать? Или ты еще не женщина, ну так давай я поучу тебя кое-чему…
Она ему лицо ободрала и вырвалась, прибежала ко мне вся в слезах. Я говорю: ладно, иди за табаком. А сама думаю – что ж делать-то? И такая черная тоска меня душила! Сколько же я от него вытерпела! Сколько Мэгги моя натерпелась в этом приюте из-за него, проклятого! А теперь он на нее, на свою дочь… И ведь не скажешь, что мол, дочь она твоя, пожалей ее – выгонит же. А не уступит ему Мэгги – тоже выгонит. Ну никакого выхода нет!
А Мэгги вернулась и пошла табак относить – я слышу, она кричит: «Помогите!». Тут я и вскинулась. Все, что накипело, за все эти годы! У меня в руках был топорик для рубки мяса – так с ним и выбежала, смотрю: а он Мэгги обхватил… только я одного не поняла. Я думала, он к ней пристает. А на самом деле ему плохо было, он встал и падать начал. А тут Мэгги: он опереться хотел, чтобы не упасть, хоть бы обо что – ну и повис на ней, обхватил всю. А она сама на ногах удержаться не может, еле стоит, зовет на помощь…
– А вы истолковали это по-своему, – заметил Невилл.
– А что мне еще-то было подумать?!
– Да, репутация в конце концов работает на вас или против вас, – согласился он.
Они помолчали, потом Рози спросила робко:
– Вы меня в полицию сдадите?
– Нет, Рози. Его кто-то отравил, понимаете? Ему не просто так стало плохо: пока Мэгги ходила за сигарами, в дом вошел посетитель, и ухитрился влить в Ларкинса отравы – опия, да столько, что он бы точно не выжил… и он был уже, по сути, мертвый, когда вы его ударили топором. Если кто и убийца – то это отравитель. Но кто это – я не знаю. Скажите, а у вас нет никаких догадок?