– А я уже это слышала! Это называется де-фи-цит. Ну, как туалетная бумага.
– Неужели у Анны Георгиевны туалетная бумага в дефиците?
– Ну да… Мы, как и вы, салфетками пользуемся. Мама с тетей Нелей, которая говорит, что это буржуйство и трата денег, спорит: нельзя попу вытирать газетами!
– А воспитанным девочкам нельзя такие слова говорить! – включается в разговор Анна Ароновна и неодобрительно качает головой.
– А как надо говорить? – хитро улыбаюсь я, потому что на эту тему совсем недавно бабушка спорила с мамой.
– Ну… э-э-э-э… Например, просто сказать «пользоваться газетами»…
– Для чего?
– Чтобы… э-э-э-э, чтобы вытереть себя.
– Где?! – ликую я.
– Так, все! Хватит! – строго говорит Анна Ароновна и торопливо переводит разговор на другую тему: – Сегодня светлый и большой праздник, и мы с тобой сейчас его начнем праздновать так, как праздновали в старину. Вот, держи! – Мы обмакиваем дольку сладкого яблока в мед и говорим: «Тапуах бэ дваш», что означает пожелание сладкого нового года.
Я беру яблоко и, хотя терпеть не могу мед, съедаю кусочек с большим удовольствием. Действительно, сладко! Анна Ароновна берет с блюдца кружочек вареной морковки и протягивает его мне.
– Мы едим морковь «гезер» и просим, чтобы все наши заслуги приумножились, а все плохое, что нам предназначалось в новом году, прошло мимо нас.
Я кривлюсь, стараясь делать это незаметно, но беру и морковку. Ох и жадины были эти древние евреи. Моя бабуля, например, никогда не дает мне вареную морковку. Даже из холодца выбрасывает.
Анна Ароновна видит все, но от традиции отступать не намерена. Она протягивает мне перышко зеленого лука, кусочек отварной свеклы и один сушеный финик:
– Мы едим лук, свеклу и финики и просим небо уничтожить и иссушить всех наших врагов.
Я съедаю предложенное, замечаю на блюдце кусочек тыквы и сразу заявляю, что тыкву есть не буду, даже если она сто раз волшебная.
– Мою тыкву будешь! Она особенная! Мы едим тыкву и просим отменить все суровые приговоры нам и возвеличить, приумножить наши заслуги.
– Такое уже про морковку было!
– Было, да не то! Ты знаешь такое слово «кара небесная»?
– Да. Так баба Аня говорит.
– Так вот, «тыква» на древнем арамейском языке будет «кара».
Я лижу языком кусочек тыквы и осторожно откусываю его. Он действительно вкусный: нежный, кисло-сладкий, пахнет ванилькой.
– Мы еще будем позже есть с тобой баранину и рыбу. Баранью голову наш народ ест, чтобы всегда быть во главе, а не в хвосте. А рыбу, чтобы наши семьи плодились и размножались и чтобы нас было так много, как рыбы в море.
– А у вас еще гранат остался!
– Ох ты ж и глазастая. Держи! Этот гранат я купила специально для тебя! Мы едим гранат, «чтобы заслуг наших стало много, словно зернышек в гранате». В гранате есть всего 613 зернышек, по количеству заповедей Торы. Ты уже знаешь, что такое Тора?
– Да. Это ваша волшебная книга. Почти такая же, как наша Библия. Но если она написана на таком же старом языке и непонятными словами, как у бабушки Ксены в деревне, то мне ее нипочем не прочесть!
– А это тебе от нас с Анечкой! – Дядя Боря куда-то отлучился и вернулся с красивой картонной коробкой. – Это настольное детское лото. Будете с девочками во дворе играть в слова и учить географию и зоологию. И чтобы я тебя больше во дворе с картами и играми «в дурака» не видел!
– Ух ты! – я прихожу в полный восторг и тут же высыпаю на стол яркие картонные карточки. Мои самые любимые передачи – «В мире животных» и «Клуб кинопутешестенников». Теперь обе эти передачи будут у меня в одной игре!
Покрутившись еще с полчасика на кухне Беренштамов, я убегаю во двор. Уж больно мне хочется похвастать новенькой игрой. И я знаю точно, что даже взрослые девочки, а не только мои ровесницы, которые толком и читать-то не умеют, будут играть со мной в лото с удовольствием.
Увы, не в этот раз…
Детвора всех возрастов действительно крутилась во дворе, в районе детской площадки, выносимых и накрываемых потихоньку столов, но еще больше людей столпилось в отдаленной части нашего дома-корабля, там, где сараи образуют своеобразный закуток, защищенный от ветра и пыли. Дядя Вова Кот закончил малярное обновление лавочек и теперь вместе с супругой и еще несколькими женщинами они сооружали походные печки из кусков старого кирпича, складированных «для общего пользования». Это могло означать только одно: сегодня соседки будут варить повидло. Таких коллективных «дней повидла» было в году всего два. В начале июля всем двором варили повидло из абрикосов, в сентябре – из слив-угорок. Даже с учетом каких-то промышленных масштабов зимних заготовок, которые производились в каждой семье, среди мочений, квашений, засолки и варки варений, повидло стояло особняком. Его варили в больших тазах, смазанных снаружи жидкой землей – «глиной» – часов по пять, помешивая огромными деревянными веслами. Через пару часов кипения на костре повидло начинало снайперски плеваться и стрелять раскаленными каплями. Готовить его дома по этой причине не было никакой возможности – пропала бы кухня. А вот на костре, прикрываясь крышками от выварок, словно щитами, – совсем другое дело. На сливы (как и на абрикосы) и сахар сбрасывались коллективно. Мешали веслами тоже коллективно, по очереди, меняя друг друга. «Своими» были только банки, в которые раскладывалось готовое ароматное повидло. Детворе доставались тазики и большие паляницы белого хлеба, которыми подчищались густые обварки со дна и со стенок посуды.
Дрова выделяли жители первых трех подъездов. Но в «повидловарении» принимали участие и семьи из общежития.
Я уже говорила о том, что подлинный интернационализм нашего дома, как, впрочем, и большинства других домов нашего южно-украинского города, чувствовался в первую очередь в кухне (как сборной солянке смешанных рецептов всех национальностей и даже фамилий). Еще у нас были общие сказки и общие игры. Мы играли в еврейские «штандера» и «слова», в казахскую «белую кость», в татарский «скок-перескок», в украинскую «печку» («вышибалочку»), а также в «колдуна», русскую лапту, советские и интернациональные «море волнуется раз» и «резиночки».
Наши мамы и чуть реже бабушки так же коллективно обменивались рецептами и бегали друг к другу в гости проверять «ну, и как оно у тебя получилось». В сараях стояли бочки с заготовками. На кухнях, в погребах и даже на балконах в специальных ящиках теснились толстопузые «бутыльки» – трехлитровые банки, ценимые на вес золота. Литрушками и тем более поллитрушками на Украине не пользовался в наше время практически никто.
Солили же и квасили в нашем дворе все подряд. Начиналось лето с огурцов (малосольных). Затем оно перетекало в клубничное ароматное варенье, в малину-пятиминутку, в квашеные и маринованные огурчики. И так до самого октября. Главным условием для приготовления всех солений являлось количество секретных добавок и обилие ароматной зелени. В ход шли хрустящие на зубах резко пряные листья и стебли хрена, перезревший до умопомрачительного аромата сельдерей, и укроп, и дубовый лист, а также листья вишни, черной смородины и терна, душистый и горький перец, чеснок, лавровый лист. Травами, добавками и специями делились щедро, без утайки и прижимистости. Пробу из бочек тоже снимали всем двором (для этого открывали бочки сразу в нескольких сараях, чтобы никого не объесть). Я до сих пор помню вкус и аромат помидоров, плавающих в кисло-сладком волшебном рассоле в кружках репчатого лука, хрустящих стебельках петрушки и дольках пряного маринованного чесночка. Китайские, Беловы и Уманские отлично готовили баклажаны: в бочки складывались и фаршированные, и просто маринованные. У Котов всегда было бочки три квашеных арбузов, а у нас в сарае – патиссонов, слив и яблок. А вот капусту в бочках не квасили. Ее закладывали в выварки и хранили обязательно на балконе, чтобы она подмораживалась и была хрусткой и от чудесного рассола, и от кусочков льда с морозца. Да и есть капусту начинали уже после Нового года, в конце января. До тех пор подъедались остальные припасы…
Однако праздничный день подходит к концу, и на долгие три месяца, почти до самого Нового года, наш двор погружается в унылую осеннюю спячку. И не только наш двор, а весь город. Вероятно, мои взрослые земляки так сильно выложились за минувшие летние месяцы, так «напахались» на собственных огородах, дачах, «садках», на непременных коллективных выездах на уборку ягод, фруктов, арбузов, дынь, картошки, капусты и прочего (за которые платили не рублями, а мешками и ведрами урожая), что золотокосые сентябрь, октябрь и ноябрь воспринимаются ими так, как их детьми воспринимались летние каникулы: можно спокойно возвращаться с работы и усаживаться у телевизора.
Наша семья телевизор почти не смотрела. Маме было просто некогда. Это она так говорила. Для бабушки Ани и чуть-чуть для меня, хотя я прекрасно знала, что мама лукавит. Просто первые два часа после работы мама, как правило, проводила вместе со мной в гостях у тети Нели, или у Мирры, или даже у тети Вали Беловой. И они занимались тем, что вели бесконечные, неинтересные, часто одни и те же разговоры о том «как оно все вообще»… Женщины почему-то страшно жалели мою маму, шепотом называя бабушку Аню «она» и делая при этом страшные глаза:
– А он позвонил, да?
– Да…
– А ОНА? ОНА не позвала тебя к телефону?
– Ну, как обычно. Просила забыть этот номер. Хорошо, что я Вадика заранее предупредила.
– А он?
– Ну, он может звонить только тогда, когда может…
– Люська, зачем тебе этот балетный? Гастроли, бабы, выпивка… И Инку он еще ни разу не видел. Мог бы вас к морю свозить.
– Ну, какое там… ОНА не отпустит…
– Мам, можно я к Анне Ароновне?
– А? Что? Беги! Но к семи часам чтоб как штык дома!
Конечно, как штык. В семь часов у мамы начиналась совсем другая жизнь. В это время (плюс 30–40 минут) с работы обычно приезжала бабушка. Чаще всего со своими партийными коллегами. Они раскладывали в гостиной ворохи папок и бумаг, а мама должна была подавать им чай или легкий ужин. На кухне принимать гостей не полагалось. Телевизор тоже включать не полагалось. Исключение делалось только для меня, когда ровно без пятнадцати девять баба Аня громко извинялась перед гостями и сообщала им, что ребенку перед сном необходимо посмотреть мультфильм. Я терпеть не могла эти обязательные обрезанные на кусочки мультики. Мне больше нравилось, когда мама, или бабушка, или особенно моя Мирра рассказывали мне на ночь истории из жизни, похожие на сказки. Иногда я сама им рассказывала истории, которые сочиняла тут же, под пушистым пледом, чуть переиначивая услышанное за день.