этого на палку и выйду на парад.
С удовольствием перевирал классиков, приговаривая «бабушка, бабушка в фартуке белом, что ты там строишь, кому?», или «дай, бабушка, на счастье лапу мне», или еще какую-нибудь ерунду. Однажды совсем потерял берега и позволил себе злую шутку над бабушкиным здоровьем. А это всегда было святое. Инцидент произошел осенью девяносто восьмого года. Телевизор сообщил новости о дефолте. Галина схватилась за сердце и легла на диван. Дед в тот момент курил на лестничной клетке. Вернувшись и обнаружив спутницу своей жизни в растрепанных чувствах, он изобразил пальцами пистолетик и, с громким смехом, произнес «пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой». Бабушку подбросило, как пружиной. Она обругала мужа паровозом, продымившим последние мозги. Он в ответ смеялся и давал сигнал к отправлению:
– Ту-ту-у!
– Кого мне подсунули? – вопрошала пространство Галина. – Это какой-то посторонний старик!
– Я – посторонний старик, – поддакивал дед.
– Верните моего Диму!
– Дима-а! – он заглядывал под диван, под кресло, под газету на подоконнике.
Галина была в отчаянии. А мне, по глупости, эта сцена казалась забавной. Я воображал себя писателем, наблюдающим жизнь. Хотя даже тогда понимал своим крохотным IQ, что вижу не лучшие ее минуты.
На просьбу рассказать о переезде в Киев дед ответил: приехали голые на тарелках. И ушел курить, забыв что пять минут назад уже делал это.
Он вернулся к курению после пятнадцатилетнего перерыва, имея перед тем сорокалетний стаж потребителя «Беломора». Рассказывал, что все годы воздержания ему снилось, будто курит любимые папиросы с картой ГУЛАГа и даже сигареты с фильтром, которые вообще-то не уважал.
Во сне он дымил сигарами Погарской фабрики, мимо которой отступал с остатками своей эскадрильи в сорок первом году. Немцы разбомбили их аэродром на второй день вторжения. Советские летчики как муравьи ползли по земле на восток в поисках исправных самолетов. Возле Погара они встретили брошенный поезд с табачной продукцией и набили ею вещмешки, из-за чего имели козырное положение во всяких бартерных сделках до конца войны.
Снились ему настоящие кубинские сигары в коробках с золотыми феминами, снилась махорка в оранжевых цибиках, голландский трубочный табак и даже северокорейские сигареты «птичка» за пять копеек, о которых ходила шутка, что их набивают морской капустой.
Ровно в семьдесят пять лет, прямо во время юбилейного обеда, дед махнул рукой на данное любимой жене обещание «больше никогда не дышать этой гадостью» и опять стал наслаждаться жизнью.
Когда он вернулся с перекура, я подверг его память новым атакам и выяснил, что про тарелки был никакой не бред, а чистая правда. Имелись в виду фарфоровые блюда, которые Елена Карловна расписывала, обучаясь дизайну в швейцарской школе. Блюда висели на стенах одесской квартиры. Их пустота казалась символической. Они пережили гражданскую войну. Но до Киева не доехали, превратились в средство передвижения, будучи проданы антиквару.
На вогнутой поверхности, не знавшей прикосновения пошлого супа, юная Елена когда-то изобразила фривольные сценки: пастушок заигрывает с пастушкой, поднося к ее алым губкам свою свирель.
7
Перед выпускными экзаменами бабушка учила меня анализировать «Мертвые души» на твердую пятерку.
– Помещики, которых встречает Чичиков, – говорила она, – делятся на два типа. Запомни: человек-кулак и человек-ладонь. Ноздрев и Собакевич – кулаки, Манилов и Коробочка – ладони. Плюшкин совмещает в себе оба этих типа, так как все, собранное им, пропадает зря.
Время было такое. Нельзя было человеку, а тем более юноше, думать своей головой. Это называлось «заниматься глупостями» или «страдать херней». Повсюду, особенно в сочинениях, требовались правильные мысли. Но их не хватало, как и всего остального. Поэтому репетитор-словесник был нарасхват, как шаман в период засухи у аборигенов Папуа и Новой Гвинеи. Я был счастливцем, имеющим собственного шамана.
– Запомнил? – спрашивала Галина. – Кулак и ладонь. Два типа. Очень просто. В жизни то же самое. Посмотри на нас с дедом. Он типичный кулак – все собирает, а я ладонь – отдаю.
Советская школа учила, что литература отражает жизнь. Лев Толстой как зеркало. Лев Толстой – зеркало как. Эта мысль считалась настолько правильной, что оспаривать ее решались только психи, не боящиеся диагноза «вялотекущая шизофрения».
Лично я боялся диагноза, но все равно выбрал вялотекущую несколько лет спустя, когда передо мной встал серьезный выбор между шизофренией и Афганистаном. Помню табличку «Психиатр» на двери кабинета в военкомате и фразу «сочиняет стихи абсурдного содержания» из медицинского заключения.
– Вы не хотите исполнять интернациональный долг! – с укором произнес глава комиссии, убеленное сединами светило карательной психиатрии. – Почему?
– Хочу быть персонажем Сэлинджера.
Светило покачало головой.
– Молодой человек, вы не далеко пойдете.
И оказался прав. Сам вскоре эмигрировал в Израиль, а я остался на родине, у корыта изящной словесности.
Что касается бабушкиной характеристики деда, то я с ней в принципе согласен, но не осуждаю. Станешь, пожалуй, кулаком, пережив голодомор.
Примерно через год после того, как Елена Карловна с детьми поселилась в Киеве, Сталин запретил украинским крестьянам сеять хлеб, одновременно разрешив всему советскому племени отмечать Новый год. Два решения вождя разъединили древний имперский принцип circus et panem и отразились на судьбе подростка Мити Филимонова. А также всей его семьи.
В Киеве они быстро привыкли вставать из-за стола с чувством голода. Новый год вернулся, хлеб исчез. Точнее, дешевый хлеб. Коммерческие магазины приводили в ужас своими ценами.
Как в торгсине на витрине
Масло, сыр и колбаса.
А рабочий с голодухи
рвет на жопе волоса.
На улицах лежали невидимые тела голодающих крестьян и рабочих. Их в упор не видели ни представители власти, ни рядовые граждане. Только западные журналисты, проныры вроде Артура Кестлера, у которых зрение было устроено по-другому, замечали трупы в пейзаже. Остальные ничего не видели, а когда им пытались об этом рассказать, напрочь теряли слух.
Были и другие проблемы. Не хватало елочных игрушек для украшения вновь легализованных новогодних елок. Киевские газетчики писали на эту тему возмущенные фельетоны.
Митя, которому в декабре того года исполнилось тринадцать, внимательно читал газеты и думал, что неплохо бы заполнить лакуну рынка. Он стал подбирать на улице перья (странное дело: перьев было полно, но куда-то исчезли голуби), раскрашивал и прилаживал веера-хвосты волшебным жар-птицам. Мастерил дирижабли из фольги и картона с праздничными буквами СССР на блестящем боку. Катал из войлока советских дед-морозов, терпеливо накалывая цыганской иглой красные звезды на их буденовках.
По воскресеньям юный кустарь отправлялся на базар сбывать готовую продукцию. Игрушечный бизнес имел успех. По окончании торгов Митя отстегивал копеечку смотрящему за рынком, татуированному польскими ругательствами бандиту-западенцу, а сам шел на Крещатик покупать булки и марки. Ирочка любила чай с булками. Филателия была Митиной первой страстью. Приказчик коммерческого магазина заворачивал хлеб в плотную коричневую бумагу, которая идеально подходила для создания новых игрушек.
Митю забавлял этот круговорот. Оберточная бумага после обработки превращалась в купюры с водяными знаками, а те в свою очередь становились почтовыми марками. Цветные треугольники и квадратики, бумажные ключики, открывающие двери любого жителя планеты. Хочешь – отцу напиши, хочешь – Сталину.
Так мальчик однажды и поступил – отправил тирану поздравительную открытку с Днем ангела, не забыв приписать, что имеет счастье родиться тем же числом. Елена Карловна очень испугалась, когда почтальон принес на квартиру ответ из Кремля в деревянной коробке. Хотя чего тут, по здравому размышлению, бояться? Кремлевские жители давно разучились делать бомбы своей молодости. Да и резона взрывать жилые дома в тот исторический период у них не было никакого. Почта и телеграф захвачены. Танцуй, Митя!
Короче говоря, из Москвы прислали конструктор. Жаль, что на исходе двадцатого века дедушка не умел припомнить, какой симулякр рождался после стыковки деталей. Стеклянный, оловянный, деревянный? Большой, маленький? С колесиками или нет? Мы забыли. Цензура сновидений вытеснила подробности.
В памяти осталось главное – посыл, вложенный в посылку мудрым вождем. Отдариваясь конструктором, Сталин давал Мите Филимонову недвусмысленное указание: сделай сам! Не жди милостей от природы. Дерзай! Ты молод, полон будущего, и руки твои растут откуда надо. Отыщи элементы судьбы в окружающем мире, сложи их единственно верным способом.
Это было такое счастье – стать видимым для Великого! На одно мгновение взгляд из далекой кремлевской башни упал на заурядную киевскую семью, и все осветилось. Какое-то особое чувство… – наверное, правильно будет назвать его ликованием – порхало по квартире до самого Рождества. Оно заставляло примус петь высоким голосом. Оно освещало лица многозначительной радостью даже во сне.
Оно бы, пожалуй, задержалось у Филимоновых дольше, это ликование, но в январе умерла Ирочка. Менингит уничтожил ее за несколько дней. В бреду девушка что-то торопливо рассказывала по-французски. Она любила болтать на этом языке с матерью.
Конечно, посылка тут ни при чем. Простое совпадение. Деревянный ящик. Однако Мите расхотелось писать письма. Он стал настоящим коллекционером, сажал марки на липкие язычки папиросной бумаги и надежно закрывал в кляссере.
Когда вырос, корреспондировал иногородним родственникам мало и неохотно. По большим праздникам, в буквальном смысле.
8
Осенью, накануне Миллениума, дед все-таки докурился до сердечного приступа. Зав. отделением кардиологии сказал: