Представляя Чехова с лодочником в ледяной первомайской реке, Дима размышлял о том, что крыша над головой важнее искусства. Утони тогда лодочник – и неизвестно, где бы сейчас кантовался молодой специалист. Без «Чайки» и «Вишневого сада» жить можно.
В одиночестве лезет на ум странное. Нездоровые мысли бродят в голове одинокого человека, как пациенты по коридорам дурдома. Лежа на спине, Дима смотрел в паутину и думал, какая жалость, что Галя испытывает неприязнь к столичной жизни. Чувство страха, маскируемое чувством юмора, мол, не имею большого интереса к Большому театру.
Он уважал в своей жене всё, даже непонятное. Но сам по себе предпочел бы Москву. Там хотя бы есть тротуары. А в Большой ходить не обязательно. Однако штука в том, что он давно уже не сам и не по себе. Поэтому мается сейчас один в Сибири и готов терпеть, сколько понадобится, лишь бы получить жилье.
Однако в очереди на квартиру стоял весь завод и лично главный инженер. У молодого специалиста мысли о будущем были как щи – кислые. Жрать тем временем нечего. Отправляя ползарплаты в Иваново, Дима сидел на картошке с крупой и не отказывался только от курева. Из Иванова в ответ приходило унылое:
«Милый Димуська!
Не могу понять, почему ты молчишь? Уж не хвораешь ли ты? Я в очень плохом положении. Со среды пошла третья неделя, как я хвораю. Сил никаких нет. Лежу одна, как собачонка. Спасибо Нюре с Андреем, а то бы подохла. МВ ни разу не зашла в комнату, Виктора попросила сходить в аптеку. Он больше не приходил и лекарства не принес. Очень плохо с сердцем. Не поправляюсь потому, что голодная. Есть ничего не могу, а что съем – сейчас же вырвет. Мне уж все равно, только бы не мучиться. Мне предлагают по состоянию здоровья получить инвалидность. Завтра нужно идти во ВТЭК, но я, наверно, не пойду.
Деньги получила, спасибо. У тебя, конечно, на уме 100 упреков, но мне все равно. У меня грязь в комнате, пол не метен две недели, посуда грязная, лежу хуже собаки. Вижу, что никому не нужна. Ребенок заброшен. Что ест – не знаю. В голове все путается. Вот и всё. Я даже перестала ждать твоих писем. Ты ведь злой и несправедливый. Не пиши. Если мать бросила, то про тебя что говорить. Будь здоров и счастлив. Целую крепко. Галя».
После прочтения тоска наваливалась, как подушка, и ноги отказывались идти на вокзал. Было страшно заплакать под музыку среди толпы. Чужие люди, а все равно неудобно.
Занимающий в комнате вторую койку пожилой – сорокалетний – Михалыч успокаивал:
– Сибирь, сука, вредная. Слезы и неволя.
Он вкалывал на заводе грузчиком. До этого воевал, до войны сидел. Такая биография в Советском Союзе тиражировалась миллионами экземпляров. Михалыч не любил вспоминать прошлого, не мечтал о будущем, он кайфовал в текущем моменте. По выходным жарил на примусе вымя и лакомился разливным пивком. Приглашал Диму разделить с ним трапезу. Дима вежливо отказывался. Во-первых, нечем ответить. А главное, ужасный вкус. Вымя – говно, пиво – моча. Михалыч не обижался. Сочувствовал заброшенному в стесненные обстоятельства. А что? Каждый имеет право считать свою жизнь трудной. Особенно если с детства сидел на хорошем месте у окошка или на пляже с газеткой, не зная горя. Во время войны летал, как бабочка, по воздуху. Кнопку тык, бомбу хлобысь – и ауфвидерзеен! Не война, а танцы в доме культуры.
Только одна вещь из жизненного багажа соседа возбуждала в Михалыче интерес. Море, которое Дима видел своими глазами.
– Какое оно? – допытывался Михалыч. – Правда, что ли, без берегов? Совсем черное? А в Белом вода как молоко, что ли? Не верю!
Сибиряк по природе нигилист, ни во что не верит, но с удовольствием интервьюирует пришельцев. Слушает в охотку, так что у рассказчика язык распускается, как цветок. Перед лицом Михалыча Дима чувствовал себя морским волком. Брехал от всей души, перелистывая соленые волны, как страницы завиральных средневековых атласов. Бессовестно населил Черное море китами, в которых лично бросал гарпун. Хвастал знакомством с аргонавтами. Добавил пиратов под веселым роджером. Куда без них? Сосед наслаждался. Вымя, море. Что еще нужно рабочему человеку?
– Сеанс! – жмурился он, блаженно облизывая ложку.
С ним было хорошо. Жаль, что его арестовали, когда на заводе случился пожар и следователю приглянулась биография И.М.Петрова, судимого в тридцать седьмом по пятьдесят восьмой. Михалыч тогда строил оперный театр в Новосибирске и торжественно обещал закончить к двадцатой годовщине Великого Октября. Но вредная японская разведка любой ценой старалась испортить нам праздник. С этой целью она вербовала изменников. Рихард Зорге предупреждал из Токио: Михалыч – вредитель, ему прислали чемодан золота для осуществления саботажа через подкуп и спаивание строительных бригад. В новосибирском НКВД трудились романтики с богатым воображением. Разве что художественного вкуса им не хватало самую малость. Иван Петров с чемоданом самурайского золота – придет же такое в голову! Умный Михалыч не подписал бредятины, которую они сочинили. Отрицалово спасло ему жизнь. Остальных японских шпионов пустили в расход, а этот сохранил себя для новых процессов. После войны томское следствие было страшно признательно грузчику за его довоенное упрямство. Дело ему оформили без проволочек и в лучшем виде. Михалыч пошел на второй срок.
Жаль, конечно. Зато освободилась койка. В профкоме намекнули: если Дима подаст на нее заявление, как семейный, то его рассмотрят. Он написал заявление и неожиданно получил добро.
Теперь он глядел на потолок не в романтической хандре, а по-хозяйски, замышляя побелку. Мерил шагами комнату, прикидывая, сколько осталось времени до приезда жены с ребенком и как сделать ремонт на медные деньги. Пол, стены, потолок – все было в убитом состоянии. Но всего сразу не исправишь. Бедному человеку приходится думать только о главном.
Магический
«С Новым годом,
С новым счастьем!
Наш хороший мир цветущий!
Здравствуй, радость!
Юность, здравствуй!
Здравствуй, светлый мир грядущий!»
1
Главное похоже на слона, которого щупают слепые историки. Бывает, что им почти удается объять необъятное. Но зачем? Вот в чем вопрос. Помните того самодура из Древнего мира, который заказал своим бородатым мудрецам написать для него полный курс всемирной истории? С налогами в его государстве был полный порядок, вот он и чудил, не считая казны. Переглянувшись, обрадованные мудрецы попросили грант на десять лет.
По истечении срока к парадному входу во дворец прибыл караван верблюдов, груженных сундуками с пергаментами (страшно подумать, какой был бюджет у проекта), на которых излагалась история всех народов, когда-либо населявших землю. Прикинув, сколько лет уйдет на чтение эпопеи, заказчик впал в ярость. Стал орать и топать ногами, как человек, сам не знающий, чего он хочет.
– Господин желает более короткую версию? – уточнили мудрецы, когда правитель устал и присосался к кувшину с розовой водой.
– Да, идиоты! Мне нужен дайджест вашей долбаной кладези премудрости.
– Через три года будет готово.
Три года спустя мудрецы подогнали ко дворцу вереницу осликов.
– Что это?! – простонал заказчик.
– Краткий курс. Меньше невозможно-с.
Самодур скрипнул зубами:
– Слушайте сюда. Вы очень сильно рискуете. Я испытываю огромное желание скормить вас крокодилам, но удержусь и дам вашей редколлегии последний шанс. Напишите мне только главное. Самое главное!
С перепугу мудрецы заговорили по-немецки:
– Аллес кляр, мой фюрер! Кардиналпункт! Вы получите его завтра.
Было бы весело, если бы утром они приехали на собаках. Но мудрецы, чувствуя сгустившиеся над головой тучи, решили обойтись без спецэффектов. Явились пешком, одетые скромно, с маленьким сундучком, который, поклонившись, вручили своему капризному господину. Тот вставил в замочную скважину золотой ключик, не без трепета открыл сундучок и увидел пергамент с единственной фразой: «Они рождались, жили и умирали».
Вот и я думаю, что еще тут скажешь? Так всё и было. Причем много раз. Добавить практически нечего. Разве только один маленький флешбек.
На берегу Уводи, в лесопарковой зоне предвоенного Иванова, Галя (17) и Дима (19) блуждают темными аллеями после заседания драмкружка. В тот вечер репетировали «Грозу» – пьесу об электрификации всей страны и самоубийстве Надежды Аллилуевой. Галя играет луч света в темном царстве. Она старается быть роковой, как Джин Харлоу. На голове у нее кудряшки, и ложка касторки выпита для томности взгляда. Взволнованный Дима курит двадцатую папиросу, предвкушая небесное блаженство:
– Почему люди не летают? – спрашивает Галя.
В ответ он так подробно описывает два учебных полета на «этажерке», что становится ясно – любовного опыта у него примерно вдвое меньше, чем авиационного. Это приятный сюрприз, но плохая новость. Смелой атаки ждать не придется. До конца его увольнительной осталась всего одна ночь. После восхода солнца он дунет в свою часть и пропадет с радаров на две недели.
– Вы такой приземленный. Хоть и летчик, – смеется Галя. – А я говорю о мечте. У вас есть мечта?
Эту подачу юный воздухоплаватель тоже пропускает. Что-то несет об архитектурном институте, куда он вернется после армии, окончит с красным дипломом, распределится на Украину, будет строить дома в Киеве, Одессе, Полтаве. Галя вздыхает – какой зеленый!
Они плутают в ненавистном лабиринте невинности, по расходящимся тропкам наводящих вопросов, которые уводят в самую чащу девственного леса, где все дозволено. Однако зануда и там заливается соловьем, излагая свою биографию так подробно, как будто ему не девятнадцать, а девяносто. После войны он переменится, будет скупо дозировать воспоминания, и Галя еще пожалеет о неповторимости той ночи, когда она злилась, чувствуя, как бездарно уходит время. Интуиция девушки работает лучше советского Информбюро и подсказывает, что на свидании в августе тридцать девятого нельзя терять ни минуты. Топнув ногой, Галя прерывает пустую беседу: