Талант копирования проявился в мальчике необычно рано, он с такой скоростью выводил карандашом длинные уверенные линии, что рождение рисунка казалось наблюдателю чудом.
Его коронной фишкой было рисование вслепую. Рассмотрев оригинал, неважно что – портрет, живое лицо человека или чучело дикобраза, Виктор закрывал глаза и создавал на бумаге копию, которой могли гордиться и человек, и дикобраз. Разумеется, каждый второй советовал ему рисовать деньги. Виктор смеялся и в два счета набрасывал червонец, заменяя профиль Ленина изображением податчика этой светлой идеи. Все, к чему он прикасался, обращалось в шутку, но не злую и обидную, как было принято в то время, а легкую и бодрую, как ай-нэ-нэ.
Однако, при наружном раздолбайстве, Виктор задумывался о том, чтобы использовать свой талант для карьеры, например, стать главным художником Монетного двора. После школы он отправился в Ленинград учиться промышленному дизайну. Семейная легенда гласит, что на вступительном экзамене Виктор устроил перформанс слепого рисования и сорвал аплодисменты приемной комиссии.
– Плюньте на дизайн, юноша! – якобы воскликнули экзаменаторы. – Займитесь нетленкой! Вы можете отображать действительность в ее революционном развитии!
Но юноша отказался, заявив, что нетленка требует фантазии, которой он лишен, да и бог с ней, потому что ему достаточно ловкости рук. В этих словах звучала цыганская мудрость: искусство должно быть прикладным. К чему морочить себе голову творческими поисками? Гораздо лучше морочить окружающих, создавая волшебные иллюзии.
Сдав экзамены, Виктор поселился в Ленинграде, на берегу Невы, в общежитии, куда девушки являлись по вечерам для снятия с себя точных копий. Он делал их с удовольствием и в большом количестве, обожая девушек за то, что они, как вино, всегда дают нужный эффект. На искусство он принципиально чихал. Девушки и вино отвечали ему доступностью. Искусство, закованное в кандалы соцреализма, влачило тогда жалкое существование.
По всему выходило, что парень должен быть в шоколаде с его легкой рукой и жгучим обаянием, но вмешалась политика. Ангел истории широко открытыми от ужаса глазами наблюдал тайное венчание Молотова и Риббентропа. Хитрый Сталин получил в приданое Финляндию. Виктору дали задание отработать этот калым.
Его призвали в Воздушные силы, научили крутить штурвал фанерного биплана с пулеметом и отправили на фронт, где командование полюбило новобранца как родного. Виктора любили везде, но тут была особая причина. Он срисовывал неприятельские позиции лучше всякой аэрофотосъемки. Причем делал это буквально на лету, в продуваемой ветрами кабине, при температуре минус тридцать.
Экстремальные условия работы летающий рисовальщик воспринимал как вызов. Ему хотелось знать, можно ли химичить карандашом на морозе, под свист ветра, когда самолет делает вираж и хвост дымится, прошитый выстрелом из зенитки. Оказалось – можно. Виктор остался доволен новым опытом. Командование осталось довольно Виктором. Даже финны, чьего мнения никто не спрашивал, остались довольны результатами Зимней войны.
«Ньет, ньет, Молотофф!» – распевали финны, поедая не доставшееся красноармейцам мороженое.
Конечно, история могла бы повернуться к нам другим боком, если бы Виктор, отложив карандаш, начал строчить по врагам из пулемета, как призывала Клавдия Шульженко. Нам ведь самую малость не хватило пороху, чтобы сломить упрямых чухонцев. В этом случае Хельсинки был бы наш и Гитлер не выдумал бы план «Барбаросса», незначительным эпизодом которого стал воздушный бой в небе над Смоленском осенью сорок первого года.
8
Война – это когда из твоей квартиры исчезают люди. Но ты спокойно относишься к этому факту. Потому что в других квартирах происходит то же самое. Люди исчезают по всему городу. Можно сказать, что у тебя все как у людей.
Ты живешь в тылу. Выстрелов здесь не слышно. Тебе на голову не падает огненный дождь и железный град. Война – это только слово, объясняющее исчезновение людей из квартир и конфет из магазинов. Твой город находится далеко от линии фронта, которую ты не можешь увидеть своими глазами. Линия фронта, в отличие от линии горизонта, существует только в воображении. Конечно, ты ходишь в кино, где показывают разрушенные мосты, горящие дома, кресты самолетов в небе, розы взрывов на земле. Но ты ведь и раньше видела такое в кино. До войны. До того, как из твоего дома начали исчезать люди. С некоторыми из них ты бывала в детстве на утренних сеансах, а потом на вечерних фильмах про любовь и героев, умирающих за красивые глаза блондинок. Ты мечтала стать блондинкой, которая вдохновляет мужчин на подвиги. А те, кто сидел в зале рядом с тобой и тискал в темноте твою руку, они мечтали стать героями. Ваши мечты сбылись. Ты покрасила волосы, учишься в институте и сдаешь экзамен по античной литературе. Тебе объяснили, что герои всегда исчезают. Ты чувствуешь, что живешь в героическое время. Но тебе постоянно хочется плакать.
Когда стало известно, что Виктор Первый пропал без вести, девушки заплакали по всей стране. Но сильнее всех Галя. Она плакала каждую свободную минуту и выплакала бы все глаза, если бы имела больше времени. К счастью, у нее было очень плотное расписание: учеба, танцы, чтение книг, встречи с интересными людьми. С мужчинами в форме. Их было очень много. Целая колода для марьяжного пасьянса. Некоторые вылетали на первом круге, другие ложились перед ней снова и снова. Далеко идущий поэт, галантный рыботорговец из Нормандии, офицеры и джентльмены. С ними было хорошо, но в свободное время она плакала. Сохранились ее письма с размытыми строчками в тех местах, куда падали слезы. Часть текста уничтожена слезами, как позиции неприятеля бомбами с самолета хорошего парня Димы, занимающего в сердце Гали все больше места.
Он выкупал ее своими признаниями. В ответ на ревнивый вопрос А с другой ты снова будешь изображать, что не умеешь целоваться? – отвечал обстоятельно: Я не умел целоваться до встречи с тобой. И сейчас плохо умею. Но при желании всему можно научиться. По правде говоря, я тебе этого говорить не хотел, но скажу… несколько дней, стоя на посту, я учился целовать себе руку и искал лучшего понятия. Конечно, таким способом шедевра достичь нельзя, но какой-то успех есть…
После этого мастеровитые стихи Миши звучали странно, как будто их написал покойник:
И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: ребята, дайте знать Ирине —
У нас сегодня пели соловьи.
Конечно, он – большой талант, думала Галя и закрывала книгу, возвращаясь к письмам Димы, от которых в душе играл ветерок удовольствия:
…мы с тобой так много и горячо целовались вчера, что забрали у бога все тепло, и тепла не осталось для погоды. Резко стало холодно. Ты, наверное, на футбольный матч пошла легко одетой. Смотри не заболей. Ты же знаешь, что я тебе болеть не позволяю!
«Вопрос в том, кто разрешил тебе мной командовать?» – отвечала Галя. Но ей нравился его стиль. Когда мужчина превращается в письмо, сразу видно, чего он стоит. Ему бы еще вьющиеся волосы в придачу, и был бы он совсем как Витя: летчик, художник, брюнет. Они даже почти одного роста. Минус: Дима – серьезный. Плюс: никаких соперниц, посторонних девиц у него на коленях, чуть только отвернешься.
Дима и Витя. Она их постоянно сравнивала. Живой и мертвый. Тот, что в прошлом, и тот, который обещает будущее.
При этом она вовсю целовалась с другими. Не стесняясь, ходила на футбол одетой легко, и даже очень. Много танцевала, выбирая красивых офицеров, пополняющих тайную колоду. Ездила в Москву кушать с подругами мороженое в Парке культуры, у фонтана. Однажды весной, в предпоследний год войны, московская подруга, с завистью рассматривая Галины кудряшки, открыла ей свои планы на будущее:
– Вот найду себе кудрявого – и будут у меня кудрявые дети.
– А я, – ответила Галя, – сама могу родить такого.
Этот диалог вдруг показался ей странно знакомым, как будто она уже играла его в драмкружке или когда-то, сидя на облаке, подслушивала болтовню двух девиц. Фонтан замер как нарисованный. Капли воды остановились в воздухе, тысячи капель с маленькими хвостиками, устремленные вверх, к большому, горячему, круглому, дающему жизнь. На одно мгновение Галя забыла слово солнце. Но это было очень долгое мгновение. Потом налетел ветер и обрызгал ее лицо. Галя засмеялась. Пазл сложился. Дима и Витя больше не соперничали у нее в уме. Она почувствовала, что готова произвести Виктора на свет, и точно знала, кто ей для этого нужен. Остальное было делом техники.
В тот же вечер она написала Диме, что согласна выйти за него замуж. Через три месяца они поженились в Энгельсе, честь по чести, с шампанским и криками «горько», огласившими столовую авиабазы. Откуда взялось шампанское? Из Франции, конечно. От Цезаря. Узнав, что Галя сделала выбор, парень не поскупился и даже произнес что-то красивое, типа «в память о непрожитой жизни».
– Мерси боку! – поблагодарила Галя. – Ни о чем не жалей. Если к другому уходит невеста, еще неизвестно, кому повезло.
Цезарь не понял. Но за два года, проведенных в России, он привык к состоянию неопределенности.
Вторым пунктом магического плана было зачатие новой жизни. Осенью, узнав о своей беременности, Галя написала мужу «будет Витя». Ультразвука тогда еще не изобрели. Беременные обходились приметами и предчувствиями. Галя не сомневалась в том, что носит мальчика.
Это была дерзость, вроде попытки дворцового переворота. Мария Васильевна лишилась сна, ревнивые чертики прыгали в ее взгляде. Чувствуя свою растущую женскую силу, Галя наконец осознала, для чего был нужен этот растянувшийся на три года кастинг возлюбленных. Ее Витя, вернее, его дух, носился в темном пространстве бестелесности, пока она раскладывала свой пасьянс. Наконец она решилась подать ему знак. Он увидел огни аэродрома и зашел на посадку.