Она знала, что если это найдут у нее в чемодане бдительные таможенники, то по головке не погладят. Но что делать? Воздух пьянил. Хотелось либертинажа и авантюры. Тридцать пять лет она не совершала безумных поступков и, наверное, уже не совершит. Пенсионный возраст. Последние стихи от редких поклонников, желающих платонических отношений. Жизнь прошла, на Quai Voltaire очнулась пожилая женщина с книгой в руке. Мимо, по набережной, течет интернациональная река вечной молодости. Грохот транзисторов, гормоны музыки, шипение кофемашин, ароматы французской кухни, вонь винной блевотины, бензиновый туман, смех волосатых, блеск чернокожих, все разноцветное. Книготорговец с моржовыми усами показывает большой палец и зовет мадам в бистро обмыть де Сада по-быстрому. Аншанте! Мадам русская? Эмигре или советик? А впрочем, какая разница? Женщина прекрасна вне контекста. Вдруг налетает ветер из прошлого. Слова на вокзале: мы поедем в Париж весной.
Хорошо бы навсегда отключить машинку памяти, чтобы не раздражал зуд несбывшегося. Laissez-moi, monsieur. Мадам себе не принадлежит, она член организованной группы. Столько всего было за эти годы, вы не представляете, разные обстоятельства незаметно что-то меняли внутри до полного однажды неузнавания себя в зеркале. Девочка из Иванова опрокинула бы с вами стаканчик. Она ничего не боялась. Ей было бы интересно узнать, что вы за морж такой, выныривающий из Сены со своим товаром. Но я, к сожалению, не способна ее заменить. Беспокоюсь, что нас увидят мои товарищи, которые с удовольствием донесут о том, что я поддалась на провокацию и, возможно, уже завербована. Это будет очень нехорошо. Я не могу скомпрометировать мужа, он работает на секретном заводе, известном как почтовый ящик номер семь, руководит цехом номер десять, производящим двигатели для подводных лодок и космических ракет. За полет Гагарина мужа наградили орденом. Теперь вы понимаете, почему наш город закрыт для иностранцев? Нельзя допустить, чтобы вы, месье, засунули свой нос в дырку забора, окружающего завод, где честно трудится Дмитрий Павлович Филимонов.
Как хорошо, что вы не понимаете ни слова. Я могу выболтать военную тайну и, пользуясь непреодолимостью языкового барьера, сознаться, что в КГБ родного города меня знают под кодовым именем Букинист. Так что мы с вами в некотором роде коллеги. Спасибо за книгу. Оревуар.
Советский
Дорогие Галина Алексеевна
и Дмитрий Павлович!
Примите наши поздравления по случаю
Нового года и пожелания – прожить 1987 год так же, как и 1986-й, и даже лучше!
Здоровья, счастья, благополучия.
Целуем.
1
Она собирала книги, как грибы. Три тысячи томов на пятидесяти квадратных метрах. Только инженерный гений ее мужа мог втиснуть в пространство хрущевки такое количество духовности. Ikea отдыхала, когда Дмитрий Павлович вытачивал очередной стеллаж. Работа начиналась с эскиза, который становился чертежом на розовой миллиметровке. Каждый миллиметр стены был учтен и использован, словно в кабине корабля «Восток-1». Не исключено, что инженерный гений применял науку дизайнеров из КБ Королева. Так проявлялась его любовь к бабушкиному книголюбию.
Еще он дарил ей бриллианты. На каждый юбилей совместной жизни. Золотые и платиновые кольца хранились в чреве библиотеки. Духовность отлично маскирует все что угодно. Толстые и скучные романы, вроде «Вечного зёва», служили тайниками для коробочек с драгоценностями. Начиная с семнадцатой страницы содержание книги было аккуратно вырезано… Впрочем, вы и сами знаете, как это делается.
Начиная с семнадцати лет я использовал эту квартиру для секса. По субботам бабушка и дедушка уходили в гости или на прогулку. Соседки ненавидели их променады. «Они люди гордые – стихами говорят», – злобно фрякали соседки, когда из подъезда выплывала элегантная пара. Галина Алексеевна: итальянский плащ, французский шарфик, изумрудные серьги. Дмитрий Павлович: кашемировое пальто, гладко выбрит, аккуратная седая щеточка усов. Супруги под руку чинно удаляются в направлении бульвара.
А внук тем временем трахает подружек среди собраний сочинений. Среди книжных новинок. Под сенью девушек в цвету. Тогда еще водились в живой природе семнадцатилетние девственницы. Сюрприз! Одна из них ни в какую не хотела расставаться со своей жемчужиной. Коварный соблазнитель, я пошел на хитрость и показал ей бабушкин тайник, за что был щедро вознагражден. Сначала девицей, а потом бабушкой, проницательно заметившей, что ее украшения лапали.
– Так-так, – сказала она, – киножурнал «Хочу всё знать!». Ну хорошо. Раз ты такой любопытный, я кое-что расскажу.
Внезапно, без объявления войны, она вывалила на мою голову всю правду о том, что случилось, когда английский Володя написал письмо советскому брату.
– Деда взяли за жопу, – начала рассказ бабушка-филолог. – Его вызвали и сказали, что теперь он должен сотрудничать. Незадолго до этого мы получили трехкомнатную квартиру, казавшуюся нам огромной. Помню, как Дима пришел вечером с работы, а на нем нет лица. Я испугалась. Думала, кто-то умер. И тут он говорит: «По средáм (она всегда произносила правильно, с ударением на последний слог) нам придется уходить из дома с шести до девяти вечера».
Ларчик открывался просто, но с мерзким скрипом. Несколько лет квартира была конспиративной. На кухне, где мы распивали чай, гэбэшные кураторы встречались со стукачами.
– Невозможно было отказаться от их предложения, сам понимаешь, – объясняла бабушка. – Но нам сказали, что это ненадолго. Им часто приходилось изменять место встречи с агентами, чтобы тех не засекли.
– Кто?
– Откуда я знаю! Думаешь, за ними никто не следил?
В шпионов тогда играло полстраны. Кто-то за деньги, а большинство – потому что их «взяли за жопу». В закрытом городе подозрительность достигала высокой степени безумия. Цензура следила, чтобы на фотографиях в заводской многотиражке не была видна линия горизонта. А то, не дай бог, НАТО использует газету для пристрелки. Паранойя была нормой жизни. Нас это, конечно, не извиняет. Мы по самые уши сидели в жидком дерьме. Дедка за репку, бабка за дедку, внучек за бабку. Пока они были живы, я никому не выдал их страшной тайны. Носил ее в себе, как соучастник. Тайна прекрасно дополняла невротическую картину внутреннего мира советского юноши. Я боялся стать голубым, а еще узнать о том, что у меня есть еврейские корни. Слава КПСС!
В то время уже вышел на экраны фильм «Покаяние», но Галина рассказывала историю ни разу не исповедальным тоном. История имела двойную мораль: а) не доверяй посторонним; б) не показывай мою заначку первой встречной манде.
– Все не так просто, как ты думаешь, – вздыхала бабушка. – Ты просто не понимаешь.
Вот эти слова: «вы не понимаете» и «все не так просто» – они меня бесят. Сразу представляю мужчину в штатском, который зевает, разглядывая фотографии на стенах чужой квартиры, пока в кухне строчат донос, а потом где-то еще одного бедолагу берут за жопу.
Галина завершила рассказ таким поворотом сюжета:
– Когда они пришли за ключами, я попросила их не привлекать к сотрудничеству нашего сына (моего будущего отца). Они обещали, что не будут этого делать, потому что никогда не вербуют членов одной семьи.
Ну как им было не поверить, если они обещали? Мы ведь знаем, каких строгих правил держались наши кураторы.
Они говорили дело, даже когда нагло врали в лицо. Этот кошмар и правда оказался недолгим, но вовсе не из-за того, что контора держала слово, а по техническим причинам. Явку провалила Мария Васильевна, которую забыли предупредить.
В то время она уже давно была Бабой Маней. Выезжая из Иванова, вся в переживаниях, на свадьбу Виктора Второго, она перепутала даты. Отбила телеграмму, что будет в четверг, а сама явилась в среду. Простительная оплошность для коммуниста ленинского призыва, дожившего до Густых Бровей, эпохи противоречивой. С одной стороны, мы имели женщину в космосе и Вашингтон под прицелом. А с другого бока у нас шерсти не хватало. В мирной жизни прогресс хромал на четыре ноги, и поезда из европейской части влачились до метельного Томска долгих четыре дня, как после войны. Немудрено, что путешественница обсчиталась.
Кстати, Брови ей совсем не нравилась, вызывали раздражение, казались вульгарными, лишенными революционной чистоты. «Выщипать бы Ему эти Брови!» – ворчала Баба Маня, не скрывая своих чувств перед телевизором. Строгая и прямая, как балерина у станка, она стриглась по-мужски с 1918 года, жила не по лжи и только однажды поступилась принципами – ради спасения жизни любимого внука.
Разумеется, она не могла пропустить его свадьбу. Такое событие, столько волнений! Осенью шестьдесят восьмого года, в среду, во второй половине дня, путешественница спустилась на твердую землю станции Томск-1, где ее никто не ждал. Ни с цветами, ни без цветов. Баба Маня удивленно приподняла бровь, но, поскольку не имела вредной привычки нервничать по пустякам, как-то объяснила для себя неприбытие родственников и, подхватив тяжелый чемодан с подарками, зашагала навстречу приключениям по известному ей адресу, куда от вокзала было рукой подать – через площадь, трамвайную линию, две лужи и три переулка, а потом налево.
Местный житель, привычный к отсутствию тротуаров и прыжкам через ямы, одолел бы дистанцию за пятнадцать минут. Но семидесятилетняя женщина не могла сразу достичь больших успехов в паркуре. Она дважды коротко отдыхала на чемодане, который ставила прямо в осеннюю грязь. Долго сидеть не получалось – земля начинала причмокивать, как живая, засасывая человека и его багаж во глубину сибирских руд.
Баба Маня достигла конца пути ровно в тот момент, когда пробил роковой шестой час и трое серых мужчин юркнули в подъезд буквально перед ее носом. Никто из них не уступил дорогу старухе. Пагубная невоспитанность. Пропустили бы ее с вещами вперед и сразу поняли, что бабка чапает в