— Сюда, мистер! — громко выкрикнул фермер, — Можете себе позволить заплатить пенни за яблочко? Возьмите с собой, для жены и для детишек.
Женщина взглянула на Ретта ясными голубыми глазами и сказала:
— Джимми, может, у джентльмена нет ни жены, ни детишек. Может, ему некого угостить яблочком.
Лицо фермера погрустнело.
— Как это некому дать яблочко? Господи помилуй! В каком мире мы живем, Сара Джун, в каком мире!
Рассмеявшись, Ретт попросил яблок «эзопус шпице и бург»[60] — ему понравилось название этого сорта.
Накладывая целый пек[61] яблок в куль, женщина спросила, есть ли у него дети.
— Трое.
— Как их звать?
— Уэйду Хэмптону будет девять через месяц. Элле дайте припомнить — четыре годика, и моей Бонни Блу — год, восемь месяцев и четыре дня.
— Ваша любимица? Вы прямо светитесь, когда думает о ней.
— Она моя, именно моя. Красавица.
— Уверена, что так. — Женщина опустила руку в один из бочонков поменьше и достала три крупных желтых яблока. — Этот сорт называется «коптильня», он слишком сладок для взрослых, зато детей за уши не оттащишь. — Заворачивая каждое яблоко отдельно в газетную бумагу, она приговаривала: — Вот это для Уэйда Хэмптона, это — для Эллы, а самое большое, думаю, будет в самый раз для маленькой мисс Бонни Блу. Нет-нет, какая плата за гостинцы для детей!
Она перевязала кулек, уложив яблоки для детей на самом верху, а Ретт спросил:
— Как давно вы женаты?
— Давно, Сара Джун? — Фермер рассмеялся — Почитай, целую вечность.
Легким движением он уклонился от шлепка и продолжил:
— Пожалуй, не смогу даже вспомнить, когда я был неженатым. О, печальные времена. Эта женщина — истинное бедствие.
Тут все же шлепок его половины достиг своей цели, и супруги весело рассмеялись.
— Моя Сара могла в свое время выбрать кого угодно. Парни так и вились вокруг нее, будто пчелы вокруг яблочного тесса для сидра. Но Сара выбрала меня. Любовь — хлипкая штука. Каждый день приходится испытывать ее на прочность.
Ретт приторочил кулек за седлом, вскочил на лошадь и поскакал легким галопом по Митчелл-стрит. Они со Скарлетт жили в особняке на Пич-стрит. Они тратили на ужин и «Кимболл-хаус» больше денег, чем эти старики-фермеры нарабатывали за неделю. Самый важный человек в Атланте, губернатор Буллок, заезжал к ним в гости.
Но Ретт и Скарлетт никогда не разыгрывали друг друга, не смеялись вместе над глупыми шутками. Никогда.
И Скарлетт так ни разу и не сказала, что любит его. Зная, каков мог быть ее ответ, он не спрашивал.
Временами Ретту казалось, что он падает с высокой вершины, не в силах предотвратить катастрофу. Хотя они не прожили со Скарлетт в браке и трех лет, он, как и старый продавец яблок, не мог вспомнить времени, когда они не были женаты. Реальность перепалок со Скарлетт затмевала для него объятия всех прежних женщин.
Ретт определенно любил ее и не мог покинуть. Скарлетт же считала, что ее любовь — Эшли Уилкс. Ретт исполнял любые ее прихоти, покупал все, что ей приглянулось.
Временами он презирал себя. Неужели он рассчитывал, что может купить ее расположение? Возможно, испытав счастье, получив все, о чем мечталось, Скарлетт наконец смогла бы открыть ему сердце.
Она обожала свои лесопилки, поскольку в душе была проницательным дельцом. И еще она любила их оттого, что могла быть рядом с управляющим, Эшли Уилксом. Как сего дня. Когда она вернулась домой, ее взгляд еще витал там. Иногда Ретт жалел, что не дал янки повесить Эшли.
Дом Батлеров был мрачноватым и роскошным, с резными стенными панелями, тяжелой мебелью и шторами от потолка до пола.
Ретт вручил куль с яблоками Мамушке, объяснив, что обернутые в бумагу нужно отдать детям, когда Бонни встанет после полуденного сна.
— Мистер Ретт, детям страшно понравятся «коптилини», — заметила Мамушка доверительно. — Такие сладкие у меня аж зубы от них болят.
Он взбежал вверх по лестнице в детскую. Войдя, приложил палец к губам, чтобы остальные дети не разбудили Бони, и поправил ей одеяльце. Ресницы — тончайшая паутинка, ничего нежнее нет в целом свете. По какой-то причине на глаза навернулись слезы. Уэйд тянул его за рукав, а Элла молча пыталась его усадить. Стоило сесть в кресло, как Элла тут же забралась к нему на колени. Отчего дети пахнут совсем не так, как взрослые?
Уэйд что-то ему показывал: невзрачный серый камушек, который превращался в красный, стоило его лизнуть.
В детскую зашла Скарлетт. Что-то в ее взгляде обеспокоило его.
— Хочу поговорить с тобой, — сказала она и прошла в свою спальню.
Без единого слова Уэйд убрал чудесный камушек в карман. Спустив с колен Эллу, Ретт взъерошил ей волосы.
Он закрыл за собой дверь спальни.
— Ретт, я решила, что больше не хочу иметь детей.
Боже, как она красива. Красива и слепа. Если бы она добилась осуществления своей мечты и получила Эшли Уилкса, он ей больше не был бы нужен. Лишь недостижимое способно удовлетворить Скарлетт.
— Согласен, трех вполне достаточно, — сказал он.
Она покраснела.
— Ты знаешь, что я имею в виду…
Проклятье, отчего она не поймет! Они ведь могли бы быть счастливы. Даже больше…
Я стану закрывать дверь своей спальни на ночь.
— Не трудись. Пожелай я тебя — никакие замки меня не остановят.
Затем он снова вернулся в детскую, где Уэйд и Элла встретили его улыбками. Улыбками!
Еще чуть-чуть — и малышка Бонни проснется, они все спустятся на кухню, съедят по яблоку и, может быть, вместе посмеются над глупой шуткой.
Глава 38БЕЛЫЙ БАЛАХОН
Розмари Хейнз Раванель стояла на крыльце своего дома и уголок рта у нее нервно подергивался. В остальном лицо Розмари оставалось бесстрастным. Вдруг на нее смотрят? Возможно, кто-то видел, как она подобрала со ступеней сверток. К примеру, тот джентльмен, что приветствует ее с тротуара, приподняв шляпу. Или всадник, проехавший мимо. Действительно ли качнулась занавеска в окне второго этажа дома напротив или ей показалось? Черт возьми! Гореть им в аду!
В свертке, который она внесла в дом, было три ярда дешевой белой материи, красная ленточка для креста на груди и записка, написанная корявыми печатными буквами: «Дорогая мисси, пожалуйста, сделайте из этого балахон и маску для ку-клукс. И побольше размером!»
Рождественские гирлянды из остролиста в холле радостно зеленели, поблескивая красными ягодками. Можжевеловый венок на двери гостиной источал замечательный свежий аромат.
В ее доме!
Розмари швырнула сверток на пол.
— Как они смеют! — прошептала она, часто дыша, словно пойманный воробышек.
Когда умерла окончательно Южная Честь? В атаке Пикегта, при Франклине? Неужто все благородные люди пали смертью храбрых?
Розмари стало дурно.
До чего же низвели понятие Чести: какой-то негодяй пожелал произвести на приятелей-клансменов впечатление тем, что его балахон, наряд убийцы, был сшит женой самого командира.
«О нет, сэр. Мне ничего о ку-клукс-клане не известно. Да, я сшила балахон, похожий на тот, что вы описываете, но не знаю, ни кто принес ткань, ни кто в него облачился. Сшив балахон, я положила его вечером на ступени крыльца, а наутро его там уже не было.
Об убийствах я ничего не знаю, как и об избиениях негров и белых республиканцев. Говорите, негритянок насилуют?
Сэр, не знаю и о том, что семьям негров приходится уходить в леса, не знаю, что их хижины жгут дотла. Мой муж?
Эндрю часто уезжает. Порой его нет целыми неделями. Но уж не жене расспрашивать мужа о том, где он бывает. Говорите, мой муж — заметная фигура в ку-клукс-клане? Эндрю никогда не говорил мне ни о каком ку-клукс-клане».
Газеты Чарльстона писали о «так называемом» ку-клукс-клане и журили республиканцев за преувеличения:
«Уильяму Чампиону прошлой ночью нанесли визит Некоторые Граждане, которым, по всей видимости, не нравилось, что он подстрекает негров к неповиновению. С тех пор мистера Чампиона никто больше в обеих Каролинах не видал».
«Найденное на платформе тело опознали: это сенатор Артур Дебоуз, радикальный чернокожий законодатель. Хотя множество пассажиров ожидали тогда на платформе прибытия полуденного поезда, никто из них не смог опознать напавших на мистера Дебоуза, и они беспрепятственно уехали».
Приезжая в Низины, Эндрю обычно останавливался в старом рыбацком лагере Конгресса Хейнза. Порой Розмари об этом узнавала, лишь когда он снова покидал стоянку.
А порой, совсем ранним утром, ее будили шаги Эндрю под дверью спальни.
Эндрю так исхудал, что, казалось, даже вытянулся, стал выше ростом. Когда Розмари с ним заговаривала, он морщился, словно удивляясь ее опрометчивости. А на настойчивые вопросы о фирме «Хейнз и сын» отвечал отстраненно, будто она и не задавала их вовсе.
Как-то ноябрьским утром Розмари, сойдя в прихожую, случайно посмотрела на сапоги мужа возле скобы для снимания обуви, где он их оставил прошлой ночью. Голенища были забрызганы бурыми пятнами, а мысы покрыты толстой коркой запекшейся крови. На вытянутой руке Розмари отнесла их к двери мужниной спальни и оставила там.
О делах Эндрю Розмари узнавала на рынке Чарльстонa.
— Как я понимаю, ваш муж побывал в округе Йорк… Все достойные белые леди ему благодарны!
— Миссис Раванель, моя кузина из глубинки до смерти боится, что ночью явятся ниггеры и зарежут ее прямо в постели. Миссис Джозеф Рэндольф из Сентревилля. Прошу, упомяните имя миссис Рэндольф своему мужу.
— Вчера я видела вашего мужа с Арчи Флиттом и Джоузи Уотлингом на Ривер-роуд. Ну и суровый же у них был вид, доложу я вам.
Негритянские торговцы рыбой и овощами, которых Розмари знала всю жизнь, теперь отводили глаза.
Когда Эндрю снова попытался привлечь Джейми Фишера в Клан, тот ответил бывшему полковнику:
— Я следовал за тобой до самых врат ада, но в Клан за тобой не пойду.