Со стороны кажется, что женщина взяла робкого юношу под свою защиту, а не наоборот.
Такая вылазка в христианский город — дело нешуточное. В стенах гетто евреи могут одеваться так же, как и все граждане, а богатые евреи щеголяют, подражая помещикам и дворянам, в шляпах с перьями, в меховых плащах и драгоценных воротниках. Давид, как сын уважаемых родителей, носит модный берет и шелковый камзол. Это в стенах гетто. Но когда он идет с матерью, он должен надевать высокую желтую остроконечную шапку, которая смешно колышется на голове, обращая на него всеобщее внимание. Вместо изящного воротника он надевает узенький воротничок, предписанный законом, а поверх платья из простого сукна красуется маленькая желтая тряпка, презренное еврейское колесико. В таком виде его можно распознать издали. Как только он выходит из ворот, уличные мальчишки бросаются на него со свистом, награждают его пинками. Но мать быстро выходит вперед и при помощи шуток и пряников успокаивает эту ораву.
Сзади шагает глухой полоумный приказчик с корзинами в руках и на спине. Его красноватые глаза выражают немую ярость, и горе тому из маленьких крикунов, который попадется ему под руку в глухом переулке. Давид бежит как безумный. От возбуждения он не смотрит по сторонам. И тем не менее, у него получается впечатление чего-то белого, широкого, грандиозного. А позади его с грохотом опускается в землю что-то черное — это грязные деревянные дома еврейского города.
Стоять до вечера около лотка — мучительная пытка. Давид храбро выносит ее.
Он уже раз десять или двадцать побывал на рынке. Мать считает, что он приобрел достаточный опыт, а тут к началу весны она схватила жестокий кашель. Поэтому она посылает сына одного к кузнецу Пертшицу, проживающему у ворот старого города. От поры до времени она покупает у него за богемские полгроша железные отбросы и всякий ненужный хлам.
Слуга сначала остается с матерью в лавке. Она поставила в соседнем помещении кровать и, несмотря на болезнь, наблюдает за делом.
Итак, Давиду на этот раз приходится шествовать одному; через ворота, что у площади Трех фонтанов, он выходит из гетто. На огромной каменной равнине, перед ратушей старого города, он беспомощно озирается по сторонам. Широкая площадь, с домами, расположенными в отдалении по берегу реки, начинает кружиться перед глазами, как сверкающее водяное зеркало. Он соображает, что ни разу не поднял глаз на этом месте, ни разу не осмотрелся по сторонам.
Он едва решается дышать на свежем воздухе, пронизанном мартовским солнцем, едва решается шевельнуть рукой. Перед ним высится высокий дворец из белого камня. Между блестящими окнами красуются гербы, балкончики, пестрая резьба. Если не смотреть на них, то нельзя найти дороги. Юбки матери, за которой можно было бы следовать, сегодня нет.
За этой юбкой он шел, пока ему не стукнуло восемнадцать лет, все время шел наощупь, ни разу не поднял взора.
Огромная толпа собралась перед новыми часами на ратуше. Люди любуются пестрыми фигурками, которые проходят через две маленькие дверцы. Скелет отзванивает часы. Тут же стоит кукла, изображающая еврея, который подымает и опускает кошелек с деньгами. Давид припоминает, что он недавно в одной листовке читал описание этого весьма искусного произведения.
Но неужели такая вещь имеется в Праге, у самого порога гетто? Значит, не надо даже ездить в далекие страны, чтобы увидеть чудеса, которые он знает только по гравюрам Гиршля. А в украшениях, налепленных над порталом среди каменных гроздьев винограда и удивительных плодов с толстыми листьями, резвятся обезьяны из далеких стран.
Он вспоминает, что король Владислав из дома Ягеллонов пользуется славой великого строителя, как Лоренцо Медичи и другие владетельные князья — в Италии. Когда он читал об этом, все казалось ему находящимся где-то в недостижимой дали. А между тем, все это великолепие имеется здесь, у самых ворот его гетто.
Из окон ратуши несколько лет тому назад бурные чашники выбросили бургомистра Клобоука. Несчастный ухватился за оконную раму и повис снаружи на стене, пока ему кто-то не раздробил молотком руку.
Среди прочих ужасов Гиршль рассказывал и об этом. Вот он, ряд окон, таких молчаливых и больших. В одном из них это и приключилось! Непонятна ему эта чужая жизнь, такая блестящая, вылощенная и грешная. До сих пор ему казалось, что она где-то бесконечно далеко.
И вдруг все это так близко придвинулось к нему, что ему становится страшно.
Давид бежит дальше: спокойно стоять и созерцать красивые здания — не еврейское это дело.
Ему давно уже известно, что евреи не знают покоя за грехи свои. Христианам, правда, их злые деяния сходят легче. Очевидно, так надо, и Давид против этого не возражает… Другие народы сильнее нас. Нас ослабили грехи отцов, и теперь мы особенно нежный музыкальный инструмент в руках господа бога, который легкими перстами, едва касаясь струн, наигрывает на нас грозные песни страшного суда. Тем больше оснований у нас быть ему признательными. Ибо это только побуждает нас проверить наше сердце и приобщиться к святыне. Давид недавно поссорился со своим другом Ароном Просницем только из-за того, что Просниц, который хорошо знает историю, утверждает, будто испанская королева Изабелла наказана за изгнание евреев ранней кончиной своих детей… Вздор! Как раз в самый день изгнания Колумб, состоявший на службе у этой самой Изабеллы, отправился из гавани Палос и, с благословения Божьего, открыл для богохульной королевы необозримые земли и богатейшие сокровища. Разве это не доказывает, что грехи народов измеряются совсем другою меркою, нежели наши грехи! Давид любит истину и не позволяет прикрашивать ее. И в конце концов, какое нам дело до грехов других народов, — мы должны заботиться о своих собственных!
Давид еще охотнее продлил бы эти размышления — они его самые любимые, если бы на этот раз ему не надо было напрягать свое внимание.
Он уже трижды сбился с пути, и теперь он внимательно идет вдоль стен королевского двора. Какая громадная мощь в этих стенах, окрашенных в желтый и белый цвета! Настоящая вавилонская башня! А рядом огромные новые ворота, еще не достроенные, в лесах. Два мастера спорят из-за того, кому их строить, и потому пришлось приостановить постройку. Всюду ссоры, дикое упрямство, сила, неистовство, ненависть, борьба.
Идет смена караула. Шаги гулко отдаются на каменной мостовой. Дрожат круглые железные шлемы, — это все чудовища, людоеды. Давид знает из Талмуда, что оружие не украшает, а оскверняет мужчину. Но здоровый смех озаряет молодые загоревшие лица. Зло таит в себе этот мир, чужой мир — не наш, — но как он прекрасен, как прекрасен!
С этими мыслями Давид дошел до городского вала. Он обогнул со стороны старого города городскую стену, которая затем снова исчезла за садами, штабелями дров и домами.
Дом, именуемый «У лягушки на болоте», и есть та самая кузница, куда он идет.
Робко подходит он к кузнецу. Кузнец крепко держит щипцами на наковальне раскаленный кусок железа, а двое помощников обрабатывают его тяжелыми молотками.
— Подожди минутку, еврей.
Эти черные люди с размашистыми сильными движениями, может быть, и не хотят толкать его. Но тут так тесно.
Простояв с четверть часа, Давид пробирается мимо пыхтящих мехов из своего уголка, где пламя и грохот производят впечатление ада.
Через маленькую дверцу он выходит во двор. Он может подождать и во дворе. Звук молотов едва доносится сюда, кажется здесь приятной мелодией. В голове становится спокойно, он даже ощущает какой-то холодок. Он наслаждается запахом деревьев и земли. Давид видел деревья только на кладбище. Но здесь они выше и ветвистей. В черной земле стоят совсем тонкие стволы, у которых жестоко срезаны все ветки. Белые заросли блестят, как раны, на черном дереве. Что это? Тоже одно из злодеяний чужих народов? Разве они любят мучить деревья так же, как мучают людей и животных?
— Еврей, помогите мне.
Он, оказывается, здесь не один. Его окликнул ребенок, который возится в углу двора, около сарая. Христианский ребенок. Только обернувшись, Давид замечает, что это девушка.
Он отворачивается, помня завет: «Не затягивай разговора с женою твоей», — старый запрет, который истолкователи, старавшиеся «затруднить» учение, распространили на всех женщин вообще, и не только на продолжение разговора, но и на его начало. Давид всегда держался этого правила. Но девушка проворней его, она схватила его за рукав.
— Не беги, и еврей может разок потрудиться.
— А в чем дело? — с удивлением спрашивает Давид.
— Я не могу открыть двери сарая.
И, держа его за рукав, она подводит его к деревянной двери, у которой в старом заржавленном замке торчит ключ. Замок такой старый и заржавленный, что никакие силы мира не в состоянии повернуть ключ. Давид уже издали видит это…
— Ну, поверни! — властно кричит девушка, топая ногой.
— Зачем?
Он с возмущением делает шаг назад. Такого тона по отношению к себе он никогда не допустит.
Девушка улыбается.
— Ну, пожалуйста, я сама не могу справиться с ним. Смотри, что я себе наделала с рукой.
Он пугается, когда видит ее руку. Еще никогда в жизни он не видел таких розовых блестящих ногтей, похожих на когти. Евреи не носят таких ногтей. Они обрезают совсем коротко, а есть такие благочестивые люди, которые плачут, когда видят, как растут их ногти. Ногти безжизненны, они представляют собой часть тела, которой нельзя служить Богу. Так же, как и волосы. В ногтях гнездятся злые духи. Давид, перед глазами которого блестят ногти девушки, ничего, кроме ногтей, не видит, Давид боится ее.
Но у него нет времени, чтобы опомниться. Они уже подошли к сараю. Он готов оказать ей услугу. «Для поддержания мирных отношений» принято оказывать услуги и христианам. Но не повинуется ли он какому-то внушению, без разумного основания? Он не может дать себе отчета, почему он так старательно вертит ключ, почему он так напрягается. Никогда он не занимался такими вещами, никогда не прикасался даже руками к товару своей матери. Но, тем не менее, ему внезапно становится ясно, что он должен сделать вид, будто это для него пустяки, будто он одним взмахом может открыть еще более искусные и тяжелые замки, даже может открыть городские ворота. И удивительно: действительно, одним взмахом, напрягши все свои силы, он открывает зам