ало то, о чем он говорит — все вокруг продолжало оставаться чужим и всё более чужим становился он. Понятно, что во всем этом его жизнь, но она уже не моя…
Были попытки открыться психологу. Медицинский психолог владеет методами коррекции, он может помочь — я хотела этого. Хотелось… нужно было как-то договориться с самой собой, найти хотя бы временное равновесие в этом мире, потому что начали приходить мысли страшные, грешные — о возвращении в тот.
Но врач не вызвала человеческого доверия, или это со мной что-то было не так… Потому что я не могла объяснить, почему меня приводят в ужас собственные голые ноги, выглядывающие из-под халата. Вставая, я всегда куталась в простыню… Нельзя было рассказать о тоске по сыну, которая буквально жрала меня изнутри. Понятно, что после этого в помощь психологической реабилитации могут быть подключены медикаментозные средства.
Единственное, на что решилась, это признаться, что думаю теперь по-французски, отсюда и дополнительные затруднения с речью, и тут она довольно подхватила:
— Похожий случай произошел с жителем США Майклом Боутрайтом, преподавателем английского. После комы он неожиданно для всех заговорил на шведском и пытался убедить всех вокруг, что зовут его иначе. Или австралиец Мак-Магон, который учил китайский, затем попал в автокатастрофу, пролежал в коме, а очнувшись, заговорил так, словно прожил в Китае всю жизнь… Ваши школьные знания таким образом ярко проявились и…
Эта женщина радовалась, что нашла аналогию происходящему со мной. И я понимала, что так же убедительно она наведет параллели, докажет и обоснует то, что мой Франсуа — сон, просто коматозный сон.
Всё становилось только хуже, мне уже приходилось прилагать настоящие усилия, чтобы просто заставить себя встать с кровати. И эти мысли… я понимала, что от меня уже мало зависит, так пусть всё идет, как идет. Борьба нужна, когда в ней есть смысл…
И вдруг в один из дней в палату быстро вошел Шония.
— Манечка, собирайся — тебя выписывают. На улице лето… хочешь на Озера? — присел он возле меня, — можно бы в парк, но там парковка далеко, а к Озерам хороший подъезд. Солнце, нужно многое тебе рассказать, только давай на свежем воздухе? Это я настоял на твоей выписке.
Шония настоял на разговоре с лечащим Маши и психологом. Причина этого была серьезной — Маша удалялась семимильными шагами. Даже по сравнению с тем первым днем разница на его взгляд была ужасающей. За эти полтора месяца она стала совершено закрытой, отвечала односложно, прятала глаза… А если взгляд удавалось поймать, Георгия буквально скручивало от боли, которая в нем жила. И это при том, что болей у нее не было. А когда психолог предложила подселить к ней соседку — спокойную, приятную женщину, всё стало только хуже — если не было процедур или занятий, Маша отворачивалась к стене и делала вид, что спит. А ночами не спала, тихо ворочалась, иногда стояла у окна.
— Она плохо ест, буквально заставляет себя — я сам наблюдал это. И почти не поправляется. Понятно — эта её еда та еще дрянь! — пытался он донести свою мысль, — но там совсем нет потребности в общении, хотя она вспомнила почти всех. Но для неё мы… будто картонные персонажи — ни о чём! Вы помните, Виталий Иванович, как вначале она встречала меня, ждала… Понятно — всё дело в том, что помнила по какой-то причине только меня. Но не теперь же? Её будто ест что-то изнутри, она опять тает, слабеет. В общем, так — у меня хренова куча отгулов. В связи с ковидом количество плановых операций снизилось. А с Маней — вопрос жизни и смерти, так что я её забираю. Не сдвинется ничего — приду опять на поклон к вам, но, Санна…!
— Вы правы, на контакт она категорически не идет, и я просто дала ей время. Но все показатели демонстрируют улучшение.
— Физической формы, — поддакнул Шония, — а у неё горе вселенское в глазах! Там такое плещется — у меня озноб по телу. Ей выйти отсюда нужно… она в окно постоянно смотрит — лето там. Отвезу… куда захочет, туда и отвезу. Не смотрите так, дорогой Виталий Иванович… не нужно меня предупреждать о само собой разумеющемся. И раз уж так вышло, что все в курсе моих чувств, то сразу скажу — мне Маша нужна вся.
— Гоша, а дети? Они могут встретить её не очень приветливо, — осторожно полюбопытствовал Гнатюк.
— А с мужиками я договорился. Они настороже, конечно, но это нормально. Радости особой нет — тоже предсказуемо… посмотрим. У меня опять нет выхода. И денег тоже.
— С местами в стационаре проблема… я не против выписки, — высказалась психолог, — а вы, Георгий Зурабович, излишне драматизируете. Я вижу перед собой спокойную, пускай и излишне молчаливую женщину. Но длительная кома в любом случае — частичное поражение мозга. Даже если оно небольшое, изменения личности неминуемы.
— Не буду спорить со специалистом. Готовьте выписку, Виталий Иванович.
Шония принес для меня одежду — бельё, длинный сарафан, в который я с облегчением влезла, и легкую кофту. Подождал за дверью пока я оденусь, оглядел с улыбкой и подхватив на руки, понес по длинному больничному коридору. В этом был смысл — сама я шла бы долго, а еще можно было прикрыть глаза, чтобы больше не видеть этих стен. Я не просто понимала — четко знала, что работать здесь больше не смогу.
Большой внедорожник легко принял меня внутрь — Шония усадил на задние сиденья, застеленные чистой простыней, где лежала еще и большая подушка, и доложил:
— Подумал, как было бы удобнее мне. Вдруг захочется полежать? Мань… — заглянул мне в глаза, — сейчас начнем другую жизнь, слышишь? Нет… не хочешь ты слышать. Ладно, попробую донести, но на природе… я уже сам тут задыхаюсь.
— Спасибо, Георгий Зурабович, — прошептала я, рассматривая улицу, людей, небо в просветах между ветками.
— Давай с этой минуты — Георгий? — предложил он, садясь на водительское сидение.
— Хорошо, — а почему и нет? О субординации в любом случае уже можно не думать.
На Озерах было малолюдно, все-таки будний день. И еще здесь было хорошо — не жарко, солнце не слепит, по зелени ветерок пробегает, птицы поют — то песни слышатся, то скрипы. Те, которые песни, похожи на свирель Рауля…
— Сейчас мы во всем разберемся, Машенька, но разговор будет непростым. Из машины выходить не будем, просто двери распахну. Смотри на озеро, дыши… Ты так переживаешь из-за своего Сергея? — стал вдруг его голос напряженнее.
— Сергея…? — рылась я в памяти, — Сергея не знаю… пока не вспомнила. А должна… из-за него? Кто это?
— Так… я даже жалею сейчас, что Санна отсутствует, хотя толку с неё…! Сергей — твой бывший муж. Вы расстались, развелись и ты очень переживала. Он хочет вернуться к тебе, даже настаивает на этом, — потянулся он ко мне, и я привычно дала руку для поцелуя.
— Ну вот как ты это делаешь?! На колено встать хочется. Маша? Сергей ждет тебя в вашей квартире.
— А это обязательно? — паниковала я. Начала болеть голова — как я ни напрягалась, вспомнить не получалось, а это всегда головная боль — такие попытки. Психолог советовала просто отложить их, будто добровольно отодвигая мысленно вдаль — мозг потом вытащит сам и безо всяких усилий.
— А можно… как-то без него? Без Сергея?
— Можно, ты даже не увидишь его, если нет такого желания, — успокоил меня Георгий и мы надолго замолчали, глядя, как ветерок морщит воду, как расходятся круги от мелкой рыбешки, капает в воду какая-то мошка… Потом он вздохнул и продолжил свой трудный разговор:
— Твоя квартира занята Сергеем, но сейчас не до разборок с ним, тут ты права. Значит, немного поживешь у нас — заселишься в спальню, а мне без разницы, могу спать и сидя, не то, что на диване. Ты помнишь — у меня два сына: Дане четырнадцать, Дато тринадцать?
— Тринадцать… — встрепенулась я, в памяти всплывало… будто и правда из глубины поднималось на поверхность, становясь доступным для сознания: — Сын Дато? И Автандил. Я помню… и Нуца. Она не будет против?
— Мы развелись с ней, Нуца уехала жить в Грузию — там её Родина, там вся её жизнь. Сыновья остались со мной, захотели так сами.
— Сыновья… — зашевелилась я в нетерпении, — Нужно их согласие, наверное. Мы спросим?
— Ты не против поехать ко мне домой и поговорить с мальчишками, я правильно понял, Маша?
— Не мальчишки… уже почти мужчины. А какого цвета у них глаза? — непонятно от чего замирая, допытывалась я.
— Черные. Черные у них глаза — как у матери, — обеспокоенно смотрел на меня Шония. И я постаралась успокоиться и успокоить его. Глубоко вдохнула, посчитала в уме — «un, deux, trois, quatre…»
— Мань, ты улыбаешься, — расцвел он, — да ты улыбаешься?! Дай чмокну в щечку, солнце моё! — потянулся он ко мне.
Это всё — и ласково-восторженное «солнце», и выражение счастья на его лице непонятно с чего… Из-за одной моей улыбки? Вспомнилась вдруг черноглазая ревнивая Нуца, слова её тогда… Безо всяких усилий вспоминалось, просто день откровений какой-то! Но не Сергей — там ни проблеска. Да и не об этом сейчас…
— Как вы относитесь ко мне, Георгий Зурабович…? Я должна знать.
Глава 35
— Мань, ты сейчас, как котенок, — вздохнул он, — и рванешь куда глаза глядят на слабых лапках. Ты же упрямая, я хорошо тебя знаю. И не так я хотел бы, не сейчас, — говорил, не глядя уже на меня.
— Ну, значит, не нужно, — быстро согласилась я, чувствуя ужасную неловкость. Да, сейчас бы я — куда глаза глядят. Прикрыла их, потерла…
— Мне кажется, я любил тебя всю жизнь, сколько себя помню, — услышала все-таки и затаила дыхание. Не от самих слов, а от того, как он говорил — будто размышляя, переосмысливая что-то, винясь и даже сомневаясь. Исповедь? Да — это звучало, как покаянная исповедь. И страшно было нарушить её, даже громко вздохнув. А Георгий продолжал:
— И такое, знаешь, горькое открытие… Давно уже стерпелся, привык, а вначале даже сердце прихватывало с горя — больше вечерами. Жить с этим научился, но смеяться перестал, молчаливее стал, строже… мама тогда сильно переживала. Весь тот год был верен тебе… не из принципа — просто других не видел. И не понимал — то ли в наказание мне такая любовь, то ли в дар? Год этот… серый не прожил, а протащил на себе. А потом струсил, наверное… Понял, что для меня это непосильно — нести любовь сквозь жизнь, как знамя. Жить, знаешь, хотелось — во всех смыслах, как и ты жила. Молодость, Маша, она для счастья — я так думал. И уронил своё знамя, сдался… Потому и тебя обвинять в нелюбви глупо, согласись? Я никогда этого не делал, — оглянулся он на меня, но как-то отстраненно.