В своё первое полярное лето 1734 года лейтенант Овцын вёл топографическую съёмку Обской губы. Ночи были светлыми и прозрачными. Яркими и нарядными цветами полыхала раскинувшаяся по берегам тундра...
Нанесли на карту устье реки Таз, где стояла легендарная Мангазея, и тут, в самом начале августа, укрывая ещё не отцветшие цветы, густо повалил снег. 5 августа, когда снегопад прекратился, «взяли солнце» и выяснили, что плывут уже за семидесятым градусом северной широты. Через несколько дней поломался руль и пришлось возвращаться назад. В самое время повернули. Ещё несколько дней — и не вырваться бы из ледового плена...
Оставив команду ремонтировать судно в Обдорске, Овцын с подштурманом и геодезистами отправился в Берёзов. Надо было чертить карты, заготовить провиант для плавания на будущее лето.
Кроме того, сладко сжималось сердце лейтенанта при мысли, что он снова увидит в Берёзове красавицу княжну... И это, пожалуй, и было главной причиной, по которой спешил Овцын в Берёзов. Он не думал сейчас об опасностях, которые таил роман со ссыльной невестой императора. Не думал, ровня или не ровня ему Долгорукова. Он вообще не думал и даже не мечтал ни о чём. Просто всё это лето в белых полярных ночах неотступно стояли перед ним глаза Долгоруковой. Её вспоминал Овцын среди горящей цветами тундры. Её голос слышал, когда повалил густой, окутавший всё белёсой пеленой снег...
И теперь, приближаясь к Берёзову, всё чаще и нетерпеливей колотилось сердце Овцына. И когда завиднелся впереди шатёр церкви, показалось, что выскочит сейчас сердце из груди, и — кто знает? — может, и выскочило бы, и другого лейтенанта снарядила бы Адмиралтейств-коллегия пробиваться сквозь льды, наносить на карту берега океана, и не было бы доноса подьячего Осипа Тишина, не было бы розыска, не лишили бы, глядишь, капитан-командора Беринга двойного жалованья... Только не выскочило никуда сердце лейтенанта. Ещё не доехав до взгорка, с которого открывались берёзовские избы, увидел Овцын вставшую на крутом берегу княжну, и, позабыв про обычаи и условности, бросился к ней, и, если бы отшатнулась в испуге или удивлении княжна, с этой кручи и рухнул бы в ледяную воду... Но не отшатнулась, не испугалась княжна. Раскинула руки, ловя летящего над землёй чернобрового лейтенанта...
— Митенька! — услышал Овцын и подхватил княжну на руки, закружился с нею на самом краю пропасти...
Завалило и Берёзов снегами глубокими, затрещали морозы лютые, засвистела на речном просторе нескончаемая пурга, тьма опустилась на землю... Но ни морозов, ни воя пурги, ни тьмы приполярной ночи не помнил Овцын и, как пролетела во льдах и любовном чаду бесконечно долгая зима, не заметил.
Очнулся, когда в марте воротились посланные им казаки под командой Петра Лапотникова. До самого океана дошли они полярной зимой по правому берегу Оби...
— Точно ли дошли? Как вызнали? — допытывался Овцын.
— Точно, ваше благородие... — отвечали казаки. — Не сумлевайся... И помылиться[6] никак невозможно. Такие ледяные горы в океане стоят, что когда сам увидишь, сразу поймёшь, что такое...
Разорвал Овцын обхватившие его шею руки княжны.
— Жди по осени! — крикнул и помчался в Обдорск.
Там, слава Богу, всё исправно было. Из команды никто не захворал. Приобвыкли сырой оленьей кровью да топлёной елью цингу гнать. И корабль ладно изладили. Обшивку новую, взамен льдами изгрызенной, поставили. Вёсла новые вытесали. Якоря отковали.
Ну и ладно... Как только открылась река, сразу в путь двинулись...
И вот — но знакомому пути шли, лишнего времени нигде не тратили, а всё одно — к морю и на этот раз пробиться не успели. 10 июля преградили дорогу сплошные льды, и никакой щёлочки, никакого зазора в этой заставе не было.
Восемь дней ждали, пока подует ветер с берега и отодвинет прибрежные льды. Только так и не дождались. Незаметно подкралась цинга. Сонная тоска охватила команду. Желтели лица, распухали ноги, зубы шатались и выпадали. Перед тем как и его свалила болезнь, Овцын успел собрать консилиум и отдать приказ возвращаться. Как добирались до Семиозерья, уже не помнил. Лежал, не вставая... Слава Богу, в Семиозерье продовольственные склады были... Собрали карликовые ели, варили пастой... Снова удалось отогнать болезнь, страхи цинготные...
4
Страшнее холодов полярных — цинга. Незаметно, неслышно подкрадывается она, глазами мёртвых товарищей смотрит из тьмы зимовья, выжидая, чтобы накинуться на тебя.
Ещё летом, когда на Оби упёрлась в стену льда дубель-шлюпка Дмитрия Овцына «Тобол», в Якутске провожали дубель-шлюпки «Якуцк» и «Иркуцк». На «Иркуцке» шёл лейтенант Пётр Лассиниус. С пятьюдесятью человеками команды ему предстояло пройти от устья Лены до Чукотского Носа и, если будет возможность, заглянуть и в Америку. На «Якуцке» плыли лейтенант Василий Прончищев, штурман Семён Челюскин и ещё сорок человек команды. Им назначено было идти из устья Лены на запад, до устья Енисея.
Настоящим праздником проводы стали. Весь Якутск высыпал на берег. Гремела музыка. Капитан-командор поднялся на борт «Якуцка», капитан Чириков — «Иркуцка». Замерли выстроившиеся на палубах команды. Силой и отвагой дышали молодые, красивые лица. Восторгом и нетерпением светились глаза. Не обожгло ещё стужей полярных морозов, не загрубела на морском ветру кожа. По-девичьи нежным было лицо барабанщика, стоящего рядом с лейтенантом Прончищевым. Алело стыдливым румянцем.
Где-то уже видел этого барабанщика Беринг, знакомым было лицо... Только — где? Не мог вспомнить капитан-командор.
— С Богом... — сказал он и махнул рукой.
Громыхнули пушки, выкаченные на берег Лены. Рассыпались в якутском небе огни фейерверка... Снова загремела музыка. Тяжело ступая по трапу, спустился командор с борта судна. Ощетинились вёслами дубель-шлюпки, выгребая на ленскую быстрину.
Третий год пошёл Второй Камчатской экспедиции. Заставив берега Лены виселицами, ушёл наконец-то в Охотск со своим отрядом Шпанберг. Второй год бился лейтенант Овцын на Оби, пытаясь прорваться к морю. Сегодня ещё двое лейтенантов ушли штурмовать заполярные льды. Скрылись, чтобы пропасть на долгие месяцы в мраке океана...
Всё было продумано, всё было рассчитано заранее... И средств вложили много. И офицеры не щадили себя и подначальных людей... А результат получался прежний... Третий год пошёл экспедиции, и не было достигнуто пока никакого результата.
И невозможно ничего изменить.
Грустно помаргивая короткими ресничками, сидел Беринг у стола, и не было в нём никакого ощущения праздника. Ссутулились плечи командора, и видно стало, как сильно постарел он в Сибири. Вместе с рыхловатой полнотой, поглотившей некогда крепкое тело, всё, что было в Беринге от уроженца датского городка, затерялось в тоскливой бесконечности пространства, и нужно было сделать усилие, чтобы вспомнить самого себя...
Сейчас уже совершенно было ясно Берингу, что все, с самого начала, делалось вопреки замыслу. В Сенате предложили считать экспедицию секретной, но первый же документ — «Предложение об устройстве экспедиции» пришлось переводить на немецкий язык, чтобы с ним сумел ознакомиться Бирон...
Приказано было комплектовать экспедицию офицерами только русской национальности, но в результате в Сибирь собрались подданные, кажется, всех европейских держав.
Увы... Вся страна сейчас сделалась подобной кораблю, потерявшему руль. Струится за бортом вода времени, но не прослеживается смысла в этом движении. Подходя к заветному берегу, слова поднимает паруса корабль, поворачивает в открытое море и снова кружится над морской пучиной, бессмысленно испытывая судьбу...
Тусклый свет лился в слюдяное окно. Не двигаясь, сидел Беринг за столом. Кончался и этот день. Позже — и бессонными ночами в Охотске, и в предсмертном бреду — будет казаться Берингу, что уже тогда знал он, угадывал печальную судьбу отрядов Петра Лассиниуса и Василия Прончищева... Тяжёлой была голова, тяжёлые мысли угнетали командора, тяжело вздыхал он.
Хлопнула дверь. Вошла в горницу Анна Матвеевна.
— Витус... — сказала. — Там якуты меха принесли. Такие добрые соболя, и просят недорого. Надо Йонасу на шубку взять...
И открыла окованный железом сундук, где хранились в шкатулке деньги, выданные Берингу на экспедицию. Сколько уже брали оттуда? Беринг не помнил... Своего — двойного жалованья — не хватало в Сибири... Надо бы поаккуратней жить... Только как это объяснишь жене, которая только здесь, в Сибири, и почувствовала себя знатной дамой? В прежние-то годы всё больше у отца жила с детьми, а у того — не разгуляешься... Сам же Беринг так ничего и не выслужил за тридцать с лишком годов службы, кроме командорского жалованья...
— Много-то не бери... — сказал устало.
— Я только на соболей... — отсчитывая стопочками монеты, ответила Анна Матвеевна. — Тут ещё много останется...
Отвернулся Беринг, чтобы не видеть этого.
— Барабанщик на «Якуцке»... — сказал он. — Лицо такое знакомое... Молоденький такой, а сколько уж годов, не ведаю. Но не намного старше нашего Томаса... И глаза девчоночьи. Синие-синие... И ресницы длинные... Где-то я видел барабанщика этого, а где? Не упомню...
Звякнула рассыпанная стопка монет. Охнув, опустилась Анна Матвеевна на лавку.
— Это ведь Танька Прончищева, Витус... — сказала она. — Я её, дуру, уж как отговаривала, а всё равно убежала с Васькой своим...
Этого ещё не хватало! Набухли желваки, окаменело лицо капитан-командора. Рухнул тяжёлый кулак на стол. Повалились выложенные супругой столбики. Звеня и подпрыгивая, посыпались на пол монеты.
— Прикажу казаков на перехват послать! — сказал Беринг. — Пусть её, дуру, сюда везут! А лейтенанту — выговор!
Потекли слёзы из глаз Анны Матвеевны. На колени перед мужем встала.
— Не делай так, Витус... — попросила умоляюще. — Я ведь слово Василию дала, что гнева твоего на него не будет.