Последнее время Феофан ионов, которые тайну исповеди не желали раскрывать, перебирал.
— Как же так? — ласково вопрошал он у поднятого на дыбу священника. — Столько годов прошло, как указ вышел, а ты ни на одного злоумышленника не донёс. Неладно, отче...
— Так ведь не было таковых, владыко... — стеная, отвечал иерей. — Нетто народ наш на царя умыслить что может?
— А тут самому думать надобно, — беря накалённую на огне железную полосу, говорил Феофан. — Бывает, человек и сам не догадывается, что злоумышляет он. Или, к примеру, недоволен чем... Кажется, на чиновника ругается, а если подумать, так Ея Императорское Величество поносит. О таких тоже надобно сообщать. А от тебя, отче, сообщений не было.
— Владыко! — глядя на переливающуюся малиновым жаром в руках Феофана железную полосу, закричал иерей. — Так ведь и к исповеди тогда приходить fie будут! Покаяния на Руси не станет!
— А сие, отче, не твоего ума дело! — сказал Феофан и прижал раскалённую полосу к голой спине священника.
— Господи, помилуй! — только и успел прошептать несчастный. Сорвался шёпот на крик, разрывающий горло. Палёным мясом запахло в застенке. Затрепетали ноздри Феофана. Позабывшись, прижимал он раскалённую полосу к телу священника, пока не затих тот.
Только тогда уронил на пол орудие пытки и, пошатываясь, побрёл из застенка.
Не было в нём зла на людей, которых он мучил.
— Есть человеки, — воротившись из застенка в свои покои, попытался объяснить это Феофан своему лекарю, немцу Стеллеру, — которым кажется всё грешным и скверным, что только чудно, весело, велико и славно... Эти люди самого счастья не любят... Кого увидят здорового и хорошо живущего, тот у них не свят...
— Что есть свят, герр пастор? — спросил разбиравший свой гербарий молодой лекарь.
— Какой я тебе пастор? — проворчал Феофан, укладываясь на кушетку. — А эти люди, о коих я говорю, хотели бы, чтоб все злообразны были, горбаты, темны, неблагополучны... Посмотри, дурак, бок чего-то сегодня тянет...
Неохотно оторвался от гербария Георг Стеллер. Ткнул пальцами в бок архиепископа, на пальцы свои посмотрел, подумал и сказал:
— Здоровы, герр пастор.
И вернулся к гербарию.
— Экий дурак! — вздохнул архиепископ. — А ещё академик. Прогоню я тебя. Чего отлучался без спросу? Цветочки свои собирал? А мне лекарство надобно было, доискаться тебя не могли!
— Все болезни человека суть выдумка! — хладнокровно отвечал Стеллер. — Выбросьте из головы и тотчас здоровы будете.
— О, главо, главо! — поднеся указательный палец к своему лбу, сказал Феофан. — Разуму упившись, куда ся преклонишь?
И, вздохнув, закрыл глаза.
Стеллер внимательно взглянул на него и снова подошёл к кушетке.
— Покажите язык, герр пастор! — сказал он.
Когда Феофан высунул язык, Стеллер пощупал лоб архиепископа.
— Трёх монархов я на царствие помазывал, — не открывая глаз, сказал Феофан, — и троих хоронил. Блаженный памяти император Пётр Алексеевич тяжко умирал. Злодей Феодосий, бывший Новгородский архиепископ, сказывал, будто болезнь Петру пришла от безмерного женонеистовства. И за посяжку на духовный и монашеский чин... Ещё глупее тебя, немец, архиепископ был. Так я его голодом заморил. Но вначале через пытку провёл. Как же без этого?
Открыл глаза Феофан. Встревоженно смотрел на него Стеллер.
— Что? — спросил. — Испугался, немец?
— О, силы небесные! — воскликнул Стеллер. — Вы и впрямь помираете, герр пастор!
— Ну, коли и ты это понял, кликни келейника тогда... Скажи, что причаститься хочу...
— Герр...
— Ступай же! — рассердился Феофан. — Сделай, что говорю! Да гербарий забери свой! Не до травок твоих! Помирать буду...
И усмехнулся, глядя, как пятится к двери Георг Стеллер, никудышный, сопливый лекарь. Впрочем, не гневался на него Феофан. Немец и есть немец, чего с немца спросишь? Непонятно только, отчего он привязался к нему, как ни к кому и никогда не привязывался. Впрочем, додумать своей мысли архиепископ не успел. Помер, едва успев причаститься...
Завершилась жизнь ещё одного петровского птенца... Помер и этот, крещённый именем Елеазара, постриженный в католическом монастыре именем Елисея, отправленный иезуитами в Россию под именем Феофана... Помер человек, составивший Духовный регламент, по которому отменена была тайна исповеди... Регламент, по которому и после смерти Феофана, пока не возобновилось патриаршество, должна была жить — триста лет — Православная Церковь.
Велика была чёрная сила в Феофане. Всё, на что только не обращался взгляд иезуита, превращалось в свою противоположность, а если не превращалось — гибло, а если не гибло — изводилось безжалостно в страшных застенках Феофана... Видно, за великие грехи попущением Божиим наслан был Феофан на Русскую землю...
А неудачливый лекарь Феофана, немец Георг Стеллер, которого зачем-то пригрел архиепископ на склоне своих лет, после смерти благодетеля, собрав гербарии, удалился из резиденции на Каменном острове. Более он уже не подвизался в медицине, и Академия наук отправила его в Камчатскую экспедицию к господину Берингу.
Между прочим, в Казани встретился двадцатидевятилетний Георг Стеллер с лейтенантами Харитоном и Дмитрием Лаптевыми, которые были ненамного старше него, и пристроился, чтобы с ними добираться до Якутска. Однако вместе недолго они путешествовали. И от рождения не шибко-то покладистый характер у Стеллера было, а за время жизни у Феофана он и совсем испортился. В редком городе удавалось Стеллеру не учинить скандала. На пять лет из-за такого «покладистого» характера затянулся его путь до Охотска. Лаптевым же недосуг было. Спешили Харитон Прокопьевич и Дмитрий Яковлевич к студёному, покрытому льдами морю, которое назовут потом их именами...
4
В Тобольске ещё одна встреча ждала братьев Лаптевых. Встретились они в сибирской столице с Митенькой Овцыным — этим любимцем женщин и удачи.
Как начищенная медаль сиял Митенька. Виват! Виват! Прошлое лето 1737 года, которое провёл Дмитрий Лаптев в Петербурге, споря с казаком Семёном Дежнёвым, Митенька Овцын не пропустил. Всё-таки прорвался из устья Оби к устью Енисея — первым из командиров исполнил приказ... Полностью исполнил, без всяких оговорок! Сейчас он вёз в Петербург точные карты берегов Обско-Енисейского междуречья.
Победно сияли глаза Митеньки. Награды, слава и ласки ждали его в Петербурге. Некогда было Митеньке...
Случайно столкнулся с друзьями у тобольской губернской канцелярии. Обрадовался. Посочувствовал Дмитрию Лаптеву, что пропустил тот такое благоприятное для плавания лето. Победоносно улыбаясь, подбодрил Харитона, дескать, уже отправлен им штурман Фёдор Минин с помощником Стерлиговым на «Оби-Почтальоне», должны они пройти вокруг Таймырского полуострова навстречу Ленско-Енисейскому отряду, которым предстоит командовать Харитону Лаптеву.
— Поспешай, Харитоша... — поддел Митенька товарища. — Фёдор — мужик решительный... Как бы наперёд тебя в Якутск не прибыл...
Обидно было Лаптевым эту похвальбу слушать, но, хотя и натянуто, улыбались они. Понимали, что удача распирает Митеньку. И не интригами столичными удача добыта, а в равнодушном безмолвии льдов, в смертельно опасных походах... Как же не порадоваться за товарища? Может, и им когда-нибудь тоже улыбнётся фортуна?
— Друзья! — сказал Овцын. — Я на минуту только... Доложусь начальству да подорожную отмечу... Подождите меня. Поговорить хочется!
Не стали возражать братья. Зависть, конечно, была, но радости за товарища — всё-таки больше.
— Давай, Митенька... — улыбаясь, сказал Харитон. — Докладывайся. А мы тебя здесь подождём. Посидим потом, поговорим...
Захлопнулась дверь за счастливчиком.
Тёплый сентябрьский день был. Деревья в золотом убранстве стояли, и оттого особенно солнечным день казался. Всё золотистым светом залито. Только дверь в губернскую канцелярию, захлопнувшаяся за Митенькой, чернела в солнечном празднике.
Поговорили братья об Овцыне, вспоминая его проделки в Морской академии. Вот уж о ком бы не подумал никто, что он первым будет. Но это он стал первым. Всех сумел обойти! Значит, за мечтательностью и легкомысленностью Митеньки самого главного в нём они не разглядели. Улыбались братья этой своей мысли, радуясь за Овцына.
Час прошёл. Не выходил из канцелярии Митенька.
Не нервничали братья. Понимали, что всякому, небось, с героем поговорить хочется. Начальству тоже.
Ещё полчаса прошло.
— Я схожу, узнаю, скоро ли он... — решительно сказал Харитон и шагнул к чёрной двери.
В канцелярии непонятное происходило.
Испуганно жались друг к другу писаря. Настороженно смотрели они на вошедшего Лаптева. Овцына не видно было.
У дверей одной из комнат с примкнутыми штыками застыли солдаты. Дверь открылась, и из неё знакомый Харитону пожилой офицер вышел. В руках пакет. Глаза отчуждённые. Строго взглянул на Лаптева.
— Что вам здесь, господин лейтенант, надобно? — спросил.
Всё понял Харитон. Уже смотрели так на него, когда привезли их из Франции в Россию... Тоже вошёл тогда офицер, что-то сказал весёлому сержанту, встречавшему пленников, и сразу чужим стало лицо сержанта.
— Бумагу надо выправить... — осторожно сказал Харитон.
Чуть помягчели глаза офицера, узнавая Лаптева.
— Прошу вас, господин лейтенант, — сказал он, — зайдите завтра. Очень прошу...
И чуть сжал локоть Харитона, как бы извиняясь. Взглянув на конверт, прочитал Лаптев надпись: «Его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии».
Чуть заметно кивнул пожилой офицер, перехватив взгляд Харитона.
— Прошу вас, лейтенант... — повторил он.
— Скоро Митенька освободится? — вопросом встретил брата на улице Дмитрий.
— Пошли! — не объясняя ничего, сказал Харитон. — Не надо никого ждать.
Ничего не понял Дмитрий, но пошёл следом за братом. Только раз и оглянулся назад...