Главная проблема заключается в том, как интерпретировать перенос: как повторение детского опыта или как оживление всепроникающего устремления к почитанию идола?
Довод в пользу моего допущения, что верно последнее, уже подспудно упоминался в предыдущих моих замечаниях, в которых я подчеркивал, что «перенос» наблюдают вообще, без всякой связи с психоаналитической ситуацией. Однако на это можно возразить, что и в этой ситуации человек обнаруживает, что почитание идола является повторением отношения к матери и отцу. В ответ на эти возражения я могу предложить некоторые наблюдения. Прежде всего в тех случаях, когда целая группа охвачена «идолопоклоннической страстью», она осуществляется независимо от реальных особенностей отношений с матерью и отцом в каждом индивидуальном случае. Далее, я обнаружил, что отсутствует отчетливая корреляция между детскими переживаниями {049} и интенсивностью переноса в психоаналитической ситуации. У ряда пациентов можно видеть, что интенсивный перенос отнюдь не имеет параллелей с интенсивностью ранней фиксации на матери или отце. Здесь я вынужден подчеркнуть, что вовсе не подразумеваю отсутствие всякой связи между ранними и поздними переживаниями; в самом деле, во многих случаях такая связь видна вполне отчетливо. Тем не менее существует достаточно много исключений для того, чтобы предположить, что такая связь не является обязательным условием и, отсюда, что классическое допущение является чрезмерным упрощением. (Конечно, если из догматических соображений приписывать каждой ранней фиксации интенсивность, каковую клинически наблюдают при переносе, можно легко избежать теоретических проблем.) В оценке этой проблемы исследователь, к счастью, не ограничен тем типом идолопоклонничества, когда оно возникает в ходе клинического анализа и получает ярлык «переноса». Как я уже указывал выше, жизнь полна таких «переносов». Огромное большинство случаев «влюбленности» и даже долгие и устойчивые отношения в браке и дружбе представляются явлениями того же типа. Во многих таких случаях только искаженная интерпретация может создать впечатление присутствия ранней интенсивной детской фиксации во всех случаях. Такое же наблюдение можно сделать в контексте индивидуальной реакции на сильного лидера. Общим для таких сильных привязанностей является большее или меньшее недопонимание реальной природы идола; опять-таки, и здесь не всегда прослеживается связь с соответствующим отношением к родителям.
Хорошим примером является привязанность многих выдающихся немцев, военных и гражданских, к Гитлеру. Из всех описаний с очевидностью следует, что некоторые из них действовали в принципе отнюдь не из страха. Можно понять их слепое подчинение, их глухоту к голосу собственной совести, их благоговение перед Гитлером, только обратившись к тому факту, что они воспринимали его не как реальную личность (как реальную его воспринимали уже после катастрофы) – деструктивную, умную, но невыразимо скучную и до банальности мелкобуржуазную в своих дешевых вкусах нувориша, – но как полубога, всемогущего идола, заряженного магией – не важно, черной или белой. Даже те, кто замышлял против него заговор, находились под его гипнотическим влиянием. Как можно это объяснить? Неужели все эти люди имели отцов совершенно определенного типа и только повторили свой ранний жизненный опыт? Нет, представляется крайне маловероятным то, что это верно для столь разнородной группы. Было ли это результатом аномальной нестабильности и неуверенности? Это тоже маловероятно, поскольку генералы – в особенности именно они – были очень успешными в конкурентных условиях, существовавших прежде. Было ли это следствием чистого оппортунизма? Во многих случаях это и впрямь был действенный фактор, но и он не объясняет интенсивность аффективной привязанности.
Чем еще это могло быть?
Гитлер демонстрировал сомнамбулическую уверенность, типичную для крайне нарциссических личностей. Его «волшебство» проистекало из успешности первых девяти лет его правления (хотя этот успех в значительной мере стал возможным благодаря деньгам германских промышленников, а также благодаря раздорам между противниками Гитлера и отсутствию у них достаточного мужества). Гитлер не был заинтересован ни в одном человеческом существе и, следовательно, свободен от всяких теплых чувств. Он мог выказывать необузданную агрессивность в отношении даже своих главных соратников, чередуя ее с дружелюбными благостными улыбками и жестами. Другими словами, своим поведением он заставлял людей чувствовать себя маленькими детьми и предлагал им себя как всезнающего, всемогущего и карающего идола.
Недавно вышедшая книга мемуаров А. Шпеера «Третий рейх изнутри» дает обильный материал о природе этого «переноса». Шпеер был искренне «влюблен» в Гитлера до самой его смерти. Даже когда в последние годы его начали одолевать сомнения и несмотря на то, что он противодействовал приказам Гитлера о разрушении всего и вся в Германии перед оставлением ее территории врагу (Шпеер, очевидно, был жизнелюбом, а не некрофилом {050}, как Гитлер), Гитлер сохранил для Шпеера свою ауру идола. Даже в самом конце, когда Гитлер был уже болен и немощен, Шпеер сохранил свое обожание. Между тем из автобиографии Шпеера отчетливо следует, что его отношения с отцом не были пропитаны ни избыточной любовью, ни чрезмерным страхом.
Все эти рассуждения никоим образом не подрывают ни концепцию Фрейда о переносе, ни ее огромное значение. Эти рассуждения просто ведут к более широкому определению. Феномен переноса надо понимать как выражение того факта, что большинство людей подсознательно воспринимают себя детьми и, следовательно, жаждут иметь могущественную фигуру, которой они могли бы доверять, на которую могли бы уповать и которой могли бы покориться. На самом деле такова суть того, на что указывал Фрейд в «Будущем одной иллюзии» (1927c). Единственная разница между представленной в настоящей книге точкой зрения и классическим взглядом заключается в идее о том, что это стремление не непременно – и не исключительно – является повторением детского переживания, но, скорее, является частью «условия человека», «conditio humana».
Понимание переноса в психоаналитической ситуации, таким образом, затемняется, если сосредоточиться исключительно на отношении к матери и отцу, а не рассматривать его неотъемлемым признаком человека, который пробуждается определенными более поздними (острыми или хроническими нарушениями) и остается зависимым от структуры целостного характера человека. Представляется, что Фрейд – под влиянием ранних клинических интерпретаций и, позднее, из-за принятия идеи о «навязчивости повторения» – не расширил свою концепцию переноса и не приложил ее к некоторым широко распространенным феноменам человеческого поведения. Здесь, как это часто происходило с фрейдистскими концепциями, они имели бы даже бо́льшую значимость, чем та, которую он сам им приписывал, если бы их удалось освободить от наложенных самим Фрейдом ограничений, обусловленных теоретическими исходными допущениями, сделанными в ранних клинических работах.
Я не имею намерения говорить, что потребность в идолах является фиксированным и непреодолимым свойством человеческой природы. На самом деле я говорил о «большинстве» людей и о свидетельствах, заимствованных из «прошлой {052} или современной истории». Однако всегда были исключительные индивиды, которые, по всей видимости, были свободны от тяги к идолам. Кроме того, можно встретить индивидов, у которых «страсть к идолопоклонничеству» хотя и присутствует, но выражена слабее, чем у среднего человека.
Следовательно, надо ответить на вопрос о том, какие условия необходимы для отсутствия (относительного) потребности в идолах.
Наблюдения, сделанные мною за то долгое время, что я размышлял об этой проблеме, привели меня к следующему выводу: ощущение бессилия и, отсюда, потребность в идолах становится менее выраженной в той степени, в какой человек способен поставить свое бытие в зависимость от своих собственных активных усилий; чем сильнее развивает он силы любви и разума, тем больше приобретает чувства идентичности, не опосредованной его социальной ролью, но коренящейся в аутентичности его самости; чем больше он может дать и чем теснее он связан с другими, не теряя при этом своей свободы и цельности, чем больше он осведомлен о своем подсознании, тем менее чуждым становится ему человеческое в нем самом и в других.
Что составляет индивидуальные условия, которые позволяют некоторым исключительным индивидам оставаться свободными от идолопоклонничества, есть предмет настолько сложный, что здесь нет возможности даже попытаться его коснуться. Тем не менее такие люди существовали, и именно они наиболее радикально повлияли на ход истории. Будда, Исайя, Сократ, Иисус, Майстер Экхарт, Парацельс, Беме, Спиноза, Гете, Маркс, Швейцер и многие другие, в разной степени известные и знаменитые люди. Все они были «просветленными», они видели мир таким, каков он есть, и не устрашались, понимая, что человек, если он станет в полном смысле человеком, может быть свободным. Некоторые из них выражали свою веру в теистической форме, другие – нет. Для первых {053} Бог никогда не становился идолом. (Вспомним высказывание Майстера Экхарта: «Когда я ступаю на почву, на дно, вхожу в поток и источник сокровенной природы Бога, никто не спрашивает меня, откуда я пришел или где я был до этого. Никто не пропустит меня, ибо исчезает даже Бог», Eckhart, 1956, с. 182.) Они прозревали истину, и истина делала их свободными. Они были охвачены состраданием, но не были сентиментальными, они выказывали силу, но одновременно и нежность. Они спускались в бездны собственных душ и снова поднимались к свету дня. Им не нужен был идол для спасения, потому что они опирались на себя. Им было нечего терять, и у них не было иной цели, кроме достижения полноты жизни.
Независимость и просветление такого рода – большая редкость, но существуют и меньшие степени независимости и отказа от идолопоклонничества. У таких людей страсть к идолопоклонничеству и возможность формировать «переносные» отношения выражены слабо. Для них жизнь есть непрерывный процесс расширения царства свободы, избавленного от идолов.