Независимо от индивидуальной конституции и детского опыта, социальные условия играют центральную роль, если отсутствие подверженности идолопоклонничеству является чем-то большим, нежели изолированный частный феномен. Эти условия нетрудно описать; одним из наиболее важных является отсутствие эксплуатации (благодаря чему нет необходимости придумывать оправдания идеологиям); свобода – с самого раннего детства – от явных и скрытых сил и манипуляций стимулирует в дальнейшем развитие всех способностей человека. Богатство и высокий уровень потребления не имеют ничего общего со свободой и независимостью. «Капиталистическая» и «коммунистическая» версии индустриального общества не ведут к исчезновению страсти к идолопоклонничеству, напротив, усиливают ее {054}.
Эти мысли о беспомощности человека и о возможности ее преодоления были превосходно выражены Фрейдом:
Таким образом, я должен возразить вам, когда вы утверждаете, что люди совершенно не способны обходиться без утешения религиозной иллюзией, что без нее они не могут вынести тягот жизни и жестокостей действительности. Определенно, это верно в отношении людей, которым вы влили сладкий – или отдающий сладкой горечью – яд в самом раннем детстве. Но что можно сказать о других людях, которых воспитывали с опорой на разум? Вероятно, те, кто не страдает неврозами, не нуждаются в устраняющем их яде. Конечно, такие люди окажутся в трудной ситуации. Им придется признаться себе в своей полной беспомощности и незначительности в жерновах Вселенной; они перестанут быть центром мироздания, перестанут быть предметом нежного попечения со стороны милостивого провидения. Они окажутся в положении ребенка, покинувшего родительский дом, где он чувствовал себя тепло и уютно. Но я уверен, что инфантилизм обречен на преодоление. Люди не могут вечно оставаться детьми, в конце концов, им придется выйти во «враждебную жизнь». Это можно назвать «просвещением реальностью» (Freud, 1927c, p. 49; курсив автора).
Разница между приведенным отрывком и изложенными выше взглядами заключается в том, что Фрейд не верит в то, что беспомощность человека так уж сильно зависит от иррациональной и непрозрачной структуры общества, как не верит и в то, что общество, организованное ради всеобщего блага и абсолютно прозрачное, сможет сильно уменьшить это ощущение беспомощности. Кроме того, Фрейд думает только об интеллектуально-научном аспекте, каковой должен развиться для того, чтобы человек достиг большей степени независимости, и не принимает в расчет эмоциональное развитие человека. Другими словами, как это ни парадоксально, он не связывает одно из своих величайших клинических открытий {055} – перенос – с беспомощностью человека и с возможностью ее перерастания.
Есть и еще один аспект бессознательного, не относящийся к только что упомянутому, с которым не справилась классическая теория. В конечном счете есть несколько современных человеческих переживаний, которые по самой своей природе не поддаются объяснению в понятиях либидо или эго, например, такие, как подсознательное отчуждение, депрессия, чувство утраты, беспомощность и безразличие к жизни. Это характерная черта компьютеризированного мира, которая должна стать предметом анализа; однако в отсутствие критического отношения к обществу она, соответственно, не становится предметом внимания психоанализа.
Другой областью, в которой предстоит много работы, является бессознательное и подавление. Несмотря на то что Фрейд отказался от «систематической» и топографически определенной концепции бессознательного как теоретически неудовлетворительной, идея «бессознательного» как места, где осуществляется единство, остается главной для психоаналитического и обыденного мышления. (Многие люди употребляют термин подсознание, которое хорошо определяет концепцию места.) Тем не менее не существует такой вещи или такого места, как подсознание (ср.: Holt, 1965). Подсознание – не место, а функция. Я могу не осознавать определенные переживания (идеи, побуждения), потому что мощные барьеры не пропускают их в сознание. В таком случае эти переживания могут быть названы бессознательными или подсознательными; если же они не блокируются, они могут стать осознанными. (Термины сознательное и бессознательное используются здесь во фрейдистском динамическом смысле, а не в описательном, согласно которому не осознаваемая в данный момент идея может без труда проникнуть в сознание.)
Конечно, существуют такие элементы содержания, которые в большей степени относятся к бессознательному, чем другие, но и этот факт не поддерживает {056} топографическую идею о некоем месте, называемом подсознанием. Реальные вопросы заключаются в том, почему подавляется то или иное содержание и какие механизмы отвечают за выраженность и тяжесть подавления. Имела место оживленная дискуссия об агрессивной сущности «Сверх-Я», связанной с инстинктом смерти и метапсихологическими спекуляциями о соответствующих ролях «Я» и «Сверх-Я» в процессе подавления. Однако эти спекуляции пролили не слишком много света на наблюдаемые клинические феномены; напротив, они явились лишь абстрактными теоретическими изысками, которые в лучшем случае послужили уточнению теоретических формулировок, а в худшем – отклонились от наблюдаемых данных, которые необходимы для того, чтобы подобные дискуссии были на самом деле плодотворными.
Здесь я хочу вкратце упомянуть одно направление исследований, каковое, на мой взгляд, может стать плодотворным, а именно – концепцию «социального фильтра» (Fromm, 1960a), которая позволяет определить, какие переживания имеют возможность проникать в сознание. Этот «фильтр», состоящий из языка, логики и нравов (запрещенных или разрешенных идей и побуждений), имеет социальную природу. Этот фильтр специфичен для каждой культуры и определяет «социальное бессознательное», которое, в свою очередь, защищено от проникновения в сознание, потому что подавление определенных побуждений и идей играет реальную и важную роль в функционировании общества. Отсюда следует, что весь культурный аппарат служит цели сохранения неприкосновенности социального бессознательного. Представляется, что индивидуальное подавление, обусловленное личным опытом индивида, является, в сравнении, маргинальным, и более того – индивидуальные факторы действуют более эффективно, если они действуют в том же направлении, что и факторы социальные. Каковы бы ни были достоинства этой концепции, требуются большие усилия для того, чтобы создать более адекватную теорию социального бессознательного и его отношения к индивидуальному бессознательному. (Едва ли есть необходимость повторять, что термин социальное бессознательное в том смысле, в каком он здесь употребляется, не имеет ничего общего с коллективным бессознательным Юнга {057}, ибо первое взаимодействует с социальной структурой, а второе – с архаичными устремлениями, общими для всех людей.)
То же самое сохраняет свою справедливость для другой цепи рассуждений, которую я обсуждал в «Забытом языке» (Fromm, 1951a). Я отстаиваю тот взгляд, согласно которому концепции сознательного и бессознательного являются, строго говоря, относительными. То, что мы обычно называем «сознательным», является состоянием психики, определяемым нашей потребностью управлять природой ради выживания и, в более узком смысле, ради материального производства, направленного на удовлетворение потребностей, возникших в ходе исторического процесса. Но мы живем не только для того, чтобы заботиться о своих биологических потребностях и для защиты от опасности. Во сне и, реже, в других состояниях, таких, как медитация, экстаз, или под действием психотропных веществ, мы освобождаемся от бремени заботы о выживании; в этих условиях могут функционировать другие системы сознания, находясь в которых мы воспринимаем себя и мир абсолютно субъективно и личностно, не подвергая сознание цензуре в интересах мышления, направленного на выживание. Этот способ восприятия является осознанным, например во сне. Когда мы спим, субъективный опыт является осознанным, а объективный – неосознанным, а когда мы просыпаемся, эти опыты меняются местами.
Поскольку жизнь человека посвящена главным образом борьбе за существование, сознание считается присущим исключительно целенаправленному состоянию бытия. Полная свобода от внешних обязательств, с другой стороны, рассматривается как функция бессознательного. В самом деле, сознание и подсознание являются абсолютно разными способами осуществления логики и опыта в зависимости от двух модусов бытия и действия. Только с точки зрения здравого смысла – то есть мышления, соотнесенного с практическими действиями, – подсознательные процессы представляются архаичными, иррациональными, карающими. С точки же зрения свободы они не менее рациональны и структурированы, нежели процессы осознаваемые {058}.
Изучая эту проблему глубже, можно прийти, как мне думается, к критической оценке концепций Фрейда о «первичных» и «вторичных» процессах и традиционного психоаналитического исследования художественного творческого процесса, поскольку этот последний зиждется на этих концепциях. (К сожалению, классический психоанализ не преуспел в создании психоаналитической теории искусства именно из-за концепции «первичного» процесса, который происходит в подсознании и по самой своей природе является процессом архаичным и не структурированным и имеющим место в «Оно». На основании этого допущения язык искусства не может быть понят таким, каков он есть: это другой язык со своей собственной логикой и структурой.)
Будет, однако, возможно показать, что состояния сознания и подсознания определяются (1) социально-экономическими факторами и (2) что строгий водораздел между сознательным и бессознательным не обязательно проходит в индивидуальных или культурных сочетаниях, не связанных с интересами материального производства. Когда изменяется баланс между двумя состояниями бытия, их внутренний антагонизм, возможно, исчезает; как следствие, появляется возможность говорить о двух состояниях сознания, каждое из которых обладает своей структурой и логикой, а также о возможности стирания границ между ними.