Понимание подсознания посредством понимания соматических свойств человека осталось полностью за рамками классической теории психоанализа. Один аспект такого понимания является теоретическим; согласно такому подходу тело является «символом души»; анатомическое строение тела, осанка, походка, жесты, выражение лица, особенности дыхания и речи говорят столько же {069} или даже больше о подсознании человека, чем почти все остальные данные, используемые в процессе традиционного психоанализа.
Не только характер личности (особенно в его подсознательных аспектах), но и важные аспекты невротических расстройств проявляются в телесных движениях. Одной из самых больших заслуг Райха является выявление связи между осанкой и сопротивлением, с одной стороны, и телесной релаксацией, дерепрессией и здоровьем – с другой.
Каковы бы ни были достоинства поздних теорий Райха об «оргоне» и прочем, его внимание к телесным процессам как к выражению бессознательного должны, на мой взгляд, считаться важнейшим вкладом в психоаналитическую теорию. Меня нисколько не удивляет, что его идеи были приняты в штыки: они слишком сильно контрастировали с представлениями большинства психоаналитиков, ставивших во главу угла слова и теоретические концепции. Лишь небольшая группа психоаналитиков приняла воззрения Райха серьезно, и многие позже творчески развили дальше этот подход. Здесь я упомяну только Б. Кристиансена (1963), написавшего, на мой взгляд, наиболее интересную работу в этой области: «Так говорит тело: опыт персонологии с точки зрения дыхания и осанки». Вне психоанализа важность для психологии телесных свойств была подчеркнута И. Х. Шульцем, чья аутогенная тренировка завоевала большую популярность среди психиатров как не связанный с самовнушением метод телесной релаксации. В последние несколько десятилетий взгляд на психологическую важность телесной релаксации получил сильное подкрепление благодаря различным системам йоги, а также ее западным аналогам – например, системе Эльзы Гиндлер, которую популяризировала в США Шарлотта Селвер. Я уверен, что мы находимся на пороге самой важной области терапевтической теории, основанной на осознании переживания, а не на мыслях {070} о переживании. Я также уверен и в том, что творческое развитие психоанализа приведет к новым открытиям в этой области.
6. Ревизия психоаналитической терапии
Необходимость ревизии психоаналитической терапии осознается многими психоаналитиками; вопрос заключается лишь в том, насколько глубокой должна быть эта ревизия. В сочинениях Салливана, Лэйнга и моих, а также в работах других специалистов самым фундаментальным пунктом ревизии является преобразование всей психоаналитической ситуации, отход от положения, когда отчужденный наблюдатель изучает «объект», и переход к методу, в котором происходит межличностное общение врача и пациента. Это возможно только в том случае, когда психоаналитик отвечает пациенту, который, в свою очередь, реагирует на ответы психоаналитика и так далее. В этом процессе психоаналитик улавливает переживания пациента, которые тот в данный момент, возможно, и не осознает. Сообщая, что он видит, аналитик стимулирует новые ответы пациента. Вся эта процедура приводит к лучшему прояснению ситуации.
Все это возможно только в том случае, когда аналитик сам переживает то, что происходит с пациентом, а не подходит к нему чисто умозрительно – то есть если он смотрит, смотрит и смотрит, а думает лишь в той минимальной степени, в какой это необходимо для дела; мало того, психоаналитик должен отбросить иллюзию о том, что он «здоров», а пациент «болен». Они оба – люди, и если переживания пациента, пусть даже тяжелобольного, не задевают душевные струны аналитика, он никогда не поймет пациента.
Аналитик завоюет безусловное доверие пациента, только если позволит себе стать уязвимым и не будет прятаться за ролью профессионала, который знает все ответы, потому что ему за эти ответы платят. Истина же заключается в том, что у него и пациента одна и та же задача – единое понимание проблемы {071} и ответ аналитика на его переживания – а не на «проблему» пациента. Дело в том, что у пациента нет проблемы, он просто человек, страдающий от образа своего бытия.
Еще одно отношение, в каком я вижу необходимость ревизии психотерапии, касается значения детства. Классический психоанализ склонен видеть в настоящем только повторение прошлого (то есть раннего детства), и вся концепция терапии заключается в осознании детского конфликта с тем, чтобы укрепившееся «Я» пациента могло успешнее справиться с подавленным инстинктивным материалом, чем это мог сделать ребенок, так как Фрейд признавал, что во многих (если не в большинстве) случаев исходное детское переживание забывается, и рассчитывал найти его в новой редакции, наблюдая за процессом переноса.
Многие аналитики начали полагаться на реконструкцию того, что, «вероятно», произошло в детстве; они предполагали, что, если пациент поймет, почему он стал таким, каков он есть, это знание исцелит его. Однако реконструированное знание не обладает исцеляющим эффектом и является лишь интеллектуальным принятием реальных или воображаемых фактов и гипотез. Конечно, если явно или имплицитно производится внушение того, что знание об этих фактах вылечит симптом, то сила внушения – как в случае изгнания беса – может привести к «исцелению», но это будет отнюдь не психоаналитическое излечение. Едва ли можно оспорить тот факт, что в искусственной ситуации, провоцирующей инфантильность пациента, оказывающегося лицом к лицу с психоаналитиком, создаются условия повышенной внушаемости. Таким образом, психоаналитическая терапия часто дискредитируется просто самим фактом проникновения в прошлое пациента и не приводит к переживанию раскрытия подавленного материала.
Еще одним следствием такого метода является то, что он приводил к механическому превращению каждой соприкасавшейся недавно с пациентом личности в отца, мать или другое значимое в детстве пациента лицо, а не к пониманию качества {072} и функции самого переживания больного. Человек, например, может испытывать зависть к коллегам, видеть в них угрозу своему успеху и безопасности и проникается постоянной потребностью борьбы со своими соперниками. Аналитик может склониться к объяснению, согласно которому эта зависть является повторением ревности по отношению к брату, полагая, будто такая интерпретация излечит пациента от чувства соперничества. Но даже если допустить, что пациент сможет вспомнить чувство ревности, которое он испытывал к брату, анализ в этом месте никоим образом не заканчивается. По-прежнему необходимо понять во всех деталях истинное качество переживания ревности – как в детстве, так и в настоящее время. В этом случае пациент осознает многие подсознательные аспекты своего прошлого и настоящего опыта, столкнувшись с ощущением отсутствия мужественности, например, или бессилием, зависимостью от покровительствующих фигур, нарциссизмом, фантазиями величия – все это может иметь отношение к психоаналитическому случаю. Станет ясно, что соперничество надо понимать не как повторение, а как исход целой системы, в каковой соперничество является всего лишь одним из элементов.
Надо помнить, что конечной целью психоаналитической терапии не является историческое исследование детства пациента само по себе, но раскрытие того, что находится в подсознании. Многое из того, что является бессознательным сейчас, являлось бессознательным в раннем детстве, а многое ушло в подсознание много позже. Психоанализ интересуется не прошлым как таковым, но прошлым в том виде, в каком оно представлено в настоящем. Пристально, и главным образом заглядывая в прошлое, ожидая, что настоящее есть лишь его повторение, психоаналитик склоняется к чрезмерному упрощению и к игнорированию того факта, что многое из того, что кажется повторением, на самом деле им не является; что подавленное стало системой, своего рода «тайным Советом», и именно он определяет жизнь пациента, а не единичные переживания вроде страха кастрации, привязанности к матери и так далее.
Даже если бы представилась такая возможность – вскрыть все подавленные детские переживания, то открылась бы значительная часть {073} подсознания – но никоим образом не все оно, ибо и в последующие периоды имели место эпизоды подавления. (Таков генетический подход.) С другой стороны, если ничего не знать об этих детских переживаниях, можно раскрыть все подавленное, воспользовавшись эквивалентом рентгенологической картины – то есть изучая «настоящее» состояние подсознания через феномены переноса, сновидения, ассоциации, оговорки, стилистику речи, жесты, движения, выражения лица, тональность голоса – короче, через все поведенческие проявления. (Таков функциональный подход.) (Надо особо отметить, что феномены переноса суть нечто большее, чем переживания детства с их переносом на отца и мать.)
Оправданны оба подхода, и генетический, и функциональный. Однако, используя только генетический подход и перенос (как простое повторение детских переживаний), психоаналитик не только упускает бо́льшую долю подсознательного материала, но и склоняется к использованию открытого детского материала для объяснения того, почему пациент стал таким, каким он является в настоящем. Поступая так, психоаналитик подменяет главный принцип психоанализа: принцип переживания бессознательного в ходе исторического исследования. Несмотря на то что это может быть хорошо (правда, недостаточно хорошо) для составления психологической биографии пациента, этот метод не обладает никакой терапевтической ценностью. Многие пациенты, так же как и психоаналитики, испытывают удовлетворение, когда анализ приводит к тому, что представляется удовлетворительным объяснением невроза в чисто интеллектуальной, а не в чувственной сфере. (Конечно, я знаю, что анализ должен быть не только интеллектуальным переживанием; я сейчас говорю не об этом теоретическом постулате, а о том, что, по моим наблюдениям, во многих случаях происходит в ходе анализа.)