Эти короткие замечания станут более понятными, если мы вспомним, что было сказано о фиксации на матери и отце: тяга к этим фигурам частично {074} объясняется повторением прежних уз, но коренится в тотальной психической структуре личности, если она так и не сумела обрести себя во всей полноте. Конечно, классический психоанализ прав в своей критике поверхностного или просто просветительского подхода к настоящему, но представители классического психоанализа несправедливы в своем отношении к функциональному подходу в упомянутом здесь смысле. Нет ничего поверхностного в тщательном проникновении в глубоко подавленные аспекты настоящего опыта, как раз чисто умственный подход к детскому материалу может быть очень поверхностным. Наше знание об этих проблемах далеко от адекватности, и, по моему мнению, необходимы большие усилия для того, чтобы лучше разобраться в исцеляющих возможностях припоминания, повторного переживания и реконструкции детского чувственного опыта.
Такие же исследования должны коснуться другой близкой проблемы, о которой мы практически ничего не знаем. Я имею в виду теории о связях между ранними и поздними переживаниями и опытами. Согласно классической теории, поздний опыт является повторением раннего путем фиксации на определенных догентитальных уровнях либидо или регрессии до этих уровней. Теория в данном случае исходит из того, что существует некий узел, где смыкаются причинные связи прошлого и настоящего. Например, предполагают, что скупец регрессирует до анального уровня развития либидо. Однако, как я уже подчеркивал, то, с чем мы имеем дело при анальном удерживании, при орально-садистской ориентации, при садизме и мазохизме, при биофилии и некрофилии, при нарциссизме и фиксации на инцесте, есть, по сути, способ существования, с помощью которого люди отчаянно – но тщетно! – пытаются справиться с фундаментальными для человечества проблемами бытия.
Одно решение может быть лучше другого с точки зрения наиболее гармоничного и здорового образа жизни, но все они выполняют функцию системы ориентации и приверженности. Все это – «духовные ориентации» в смысле данного выше определения. Человек адаптируется к одной из этих ориентаций как к своей частной религии и живет в согласии с ее догматами. Ориентация сильна не потому, что является регрессом к {075} догенитальному уровню либидо, но потому, что исполняет функцию ответа на требования жизни, ответа, подпитанного энергией всей системы.
Какие факторы определяют специфическую ориентацию данного человека? Если оставить в стороне конституциональные факторы, адекватным ответом может показаться социальный характер общества, в котором живет этот человек, и, в меньшей степени, условия в семье, где ему выпало родиться. Смысл этого утверждения заключается в том, что мы понимаем развитие характера исключительно как ответ человека на целостную конфигурацию общества, частью которого он является, а влияние общества опосредуется семьей. Можно предположить, что младенчество и раннее детство позволяют «попрактиковаться» в разных формах ориентации, потому что они определяются стадиями развития организма. Ранние стадии биологического развития организма, однако, не являются причинами более позднего развития, но скорее являются лишь первой инстанцией формирования характера, осуществляемого факторами межличностного взаимодействия, которые проявляются на протяжении всей жизни, начиная с самого детства – так происходит, если в игру не вступают новые и противодействующие силы и среди них – сила осознания.
Позвольте мне добавить один заключительный, но чрезвычайно важный пункт, касающийся пересмотра теории и практики психоаналитической терапии, которая, как я уже упоминал, возникла как метод лечения невротических заболеваний в традиционном смысле этого слова. Затем психоаналитическая терапия была направлена на лечение «невротического характера» – то есть системы характера, которую считали больной, несмотря на то что при таком характере отсутствовали общепризнанные симптомы. Все чаще и чаще помощи психоаналитиков искали люди несчастливые, не удовлетворенные жизнью, люди, ощущавшие тревожность, пустоту и отсутствие радости. Несмотря на то что повод к их лечению был рационализирован в традиционных понятиях лечения от хронического заболевания, факт, однако, заключался в том, что {076} эти люди, как правило, просто хотели чувствовать себя благополучнее. Они хотели «реализовать свой потенциал», по-настоящему любить, преодолеть свой нарциссизм или враждебность; даже если они приходили к аналитику без отчетливо выраженной цели, очень скоро выяснялось, что к психоаналитику их привело именно упомянутое обстоятельство.
Что такое «терапия», целью которой является получение большей радости и бодрости духа, лучшее осознание себя и других, лучшая способность любить, бо́льшая независимость и свобода быть собой? На самом деле это уже не «терапия» – по крайней мере в традиционном смысле слова; это скорее метод стимуляции человеческого развития и роста, «терапия души», как буквально переводится с греческого слово «психотерапия».
При таком типе психоанализа личные проблемы, такие, как бессонница или несчастливые отношения с супругом или детьми, рассматриваются не как окончательные проблемы, требующие решения, а как индикаторы общего неудовлетворительного состояния существования. Становится ясно на самом деле, что ни одна из этих «проблем» не может быть решена, если не произойдут радикальные перемены в личности пациента.
Однако ясным становится и еще кое-что. Никакое изменение состояния психики и переживаний невозможно без одновременных изменений в практическом образе жизни. Приведу простой пример: если сын, фиксированный на своей матери, осознает эту фиксацию и ее корни, то осознание само по себе не произведет никакого эффекта, если сын не изменит практический образ жизни, каковой является выражением и одновременно питательной средой для этой фиксации. То же самое справедливо для человека, цепляющегося за работу, на которой он чувствует свое подчиненное положение, вынуждающее его к отсутствию искренности в отношениях. Никакое знание не сработает, если он не оставит эту работу, несмотря на материальные или иные потери. Именно необходимость принимать важные болезненные решения относительно перемен делает таким трудным успех психоаналитической терапии.
Психоанализ в качестве «терапии души» никоим образом не лишил его прежней роли как терапии заболеваний. Есть целый ряд психотерапевтических методов, способных лечить определенные {077} симптомы лучше и/или быстрее, нежели психоанализ, но остается множество патологических проявлений – от легких до тяжелых, – для которых психоанализ является единственным методом лечения. (Даже тот факт, что определенные формы душевных страданий излечиваются лишь в меньшей части случаев, не является аргументом против ценности психоанализа, если неизвестны равноценные или лучшие методы лечения.) Во многих случаях устранение симптомов возможно без проникновения в глубины личности пациента (последнее условие непременно для «исцеления души»). Однако понимание и лечебное изменение психотической личности, так же как исправление «невротического характера», невозможно, если врачу не удается проникнуть в самые глубинные слои бытия и личности пациента.
Этот духовный опыт, который лежит в основе многих теистических и нетеистических форм единения и искупления, тесно связан с проблемой душевного здоровья. Человеческое бытие полно абсурда; было бы невозможно полностью осознавать дихотомию человеческого бытия и сохранить душевное здоровье. «Душевное здоровье» – это «нормальность», оплаченная анестезией и притуплением полного бодрствования фальшивым сознанием, рутинной деловитостью, долгом, страданием и так далее. Большинство людей живут за счет успешной компенсации своего потенциального безумия, и, таким образом, они являются душевно здоровыми для всех своих практических целей – то есть для целей физического и социального выживания. Однако, когда какая-либо часть этой их компенсации оказывается под угрозой, потенциальное безумие может стать явным. По этой причине любое нападение на компенсаторные идеалы, фигуры или учреждения представляют очень серьезную угрозу, на которую люди отвечают мощной агрессией.
Есть только один путь преодоления этого потенциального безумия: достижение полного осознания собственной самости. Это требует, чтобы мы отчетливо чувствовали архаичные иррациональные силы внутри себя, а также те из них, которые гнездятся в нашей душе, но еще не вышли на свет; это требует, чтобы мы ощущали убийцу, безумца и святого внутри себя самих и внутри других людей. При таких условиях, когда нет нужды {078} в подавлении, существует возможность возникновения самости как объединяющего субъекта подлинного бытия, в противоположность «Я» как объекту, которым индивид «обладает». (Термин «Я» употребляется здесь в популярном, а не в техническом смысле психоанализа.) Таким образом, в бытии не остается ничего, за что можно было бы цепляться, а следовательно, не остается ничего, чего надо было бы бояться. Я могу сказать вместе с Гете: «Я построил свой дом ни на чем – следовательно, весь мир принадлежит мне». Жизнь не может ускользнуть от того, кто считает: «Жизнь, которую я пытаюсь ухватить, – это я, который пытается ее ухватить» (Laing, 1967a, p. 156).
Наши категории «реальности» – это отнюдь не множественные иллюзии; они необходимы, если мы хотим выжить и жить. В самом деле – они составляют основание всякого опыта, включая опыт умирания. «Здоровый» человек смотрит в лицо этим трудностям: он словно заглядывает в свои собственные глубины, а это опыт экстраординарного восприятия, превосходящего восприятие заурядное; он пугается и старается закрыться от того, что переживает, чтобы забыть и вспоминать об этом как об интеллектуальном, а не чувственном опыте.
Существует много методов достижения этой цели просветления. Постижение нового переживания глубины (без угрозы потеряться в лабиринте личностной «преисподней» и потери способности видеть мир и других такими, какими они должны выглядеть) необходимо, если человек хочет жить. Я говорю здесь о социально-биологической потребности че