Уникальная, не имеющая параллели, устанавливающаяся неизменной на всю оставшуюся жизнь важность матери как первого и сильнейшего объекта любви, как прототипа всех последующих любовных отношений – для представителей обоих полов. Во всем этом филогенетическое основание имеет настолько более сильное влияние по сравнению со случайными личными переживаниями, что нет никакой разницы, действительно ли ребенок сосал материнскую грудь или его вскармливали из бутылочки и он никогда не испытывал телесной нежности (039) материнского ухода» (Freud, 1940a, p. 188; курсив мой). Представляется несомненным, что в конце жизни Фрейд начал придерживаться теории, которая разительно противоречила его прежней позиции. После описания глубины преэдиповой привязанности к матери он утверждает, что она присутствует как у мальчиков, так и у девочек (в «Женской сексуальности» он обсуждает ее только в отношении девочек) и что она покоится на филогенетическом фундаменте, независимо от того, имело ли место грудное вскармливание и тесный телесный контакт. Однако Фрейд не вводит это утверждение в теорию как радикальный пересмотр; вместо этого он следует своим традиционным комментариям о том, как мать устанавливает связь с ребенком путем вскармливания и телесных ласк.
Почти небрежная манера, в какой Фрейд сделал это добавление, может быть объяснена только путем литературного психоанализа. Я допускаю, что Фрейд в течение многих лет был занят возможностью того, что некоторые старые допущения оказались некорректными – например, допущение об исключительно сексуальном смысле эдипова комплекса или об отрицании глубинной пожизненной привязанности к матери со стороны мальчиков и девочек. Фрейд тем не менее не смог открыто признать эти изменения и прояснить, какие старые элементы следовало опустить, а какие новые концепции взять на вооружение вместо прежних. Дело выглядит так, словно определенные новые идеи, например та, которую мы сейчас обсуждаем, были неосознанными и были высказаны в духе «оговорки по Фрейду», когда он это писал. Вероятно, он и сам не сознавал той меры, в какой это утверждение противоречит его предыдущим допущениям.
Большинство психоаналитиков, даже после 1931 года, не восприняли всерьез этот намек Фрейда, не восприняли в той мере, которая потребовала бы пересмотра их теоретического мышления. В исследовании Джона Баулби «Природа детской привязанности к матери» (Bowlby, 1958), можно найти подробную историю развития психоаналитического мышления в отношении проблемы детской привязанности к матери. Его интерпретация утверждения Фрейда похожа на его собственную, но с той качественной разницей, что это лишь одна из возможных интерпретаций {040}, которая самому Баулби «представляется верной».
К. Г. Юнг тоже внес большой вклад в разработку этой проблемы, указав на универсальную природу «матери» и постулировав, что индивидуальная эмпирическая мать приобретает свое реальное значение только если ее рассматривают как «архетип». Юнг постулирует «коллективное бессознательное» на основе мифов, ритуалов, символов и тому подобного и вынужден в связи с этим допустить врожденные механизмы работы психики, пренебрегая трудностями, связанными с допущением, что приобретенные признаки могут наследоваться. Эту трудность можно обойти, если принять мою концепцию экзистенциальной дихотомии, которая присуща человеку изначально как биологическому существу, что является условием развития и становления разнообразных «первичных» решений, каковые человек принимает на протяжении всей своей жизни.
Классический психоанализ не сумел разглядеть глубину и иррациональность устремления к матери, как не смог разглядеть и того факта, что это устремление не является чисто «инфантильным». Это верно, говоря с точки зрения генетики, что ребенок, по чисто биологическим причинам, проходит фазу интенсивной фиксации на матери, но не это является причиной его последующей зависимости от матери. Эта привязанность к матери может сохранить свою силу – или индивид может сам регрессировать к этому решению – именно потому, что это один из «духовных» ответов на условия бытия человека. Достаточно верно, что это решение может привести к абсолютной зависимости, душевному заболеванию или самоубийству, но тем не менее это одна из возможностей, открытых человеку в его попытке найти разрешение экзистенциальной дихотомии. Пытаться объяснить фиксацию на матери сексуальными причинами или повторной навязчивостью – значит пропустить истинный характер экзистенциального ответа.
Все эти рассуждения привели меня к допущению, что центральная проблема – это вовсе не «привязанность к матери», но то, что можно удачно назвать «райским бытием», характеризующимся попыткой избежать достижения полной индивидуальной самостоятельности и вместо этого жить в фантазии абсолютной защищенности, безопасности и одомашнивания {041} в реальном мире за счет утраты индивидуальности и свободы. Эта фантазия является биологически обусловленным состоянием определенной стадии нормального развития. Но мы скатимся в переоценку генетики, если сосредоточимся на привязанности к матери, а не на функции этого переживания. Необходимо более тщательно, во всех деталях, изучать его тотальную структуру – роль нарциссизма, страх перед полным восприятием реальности, желание достичь «неуязвимости» и всезнания, склонность к депрессии, чувство тотального одиночества, когда под угрозой оказывается ощущение неуязвимости и многие другие элементы.
Тот же принцип можно продемонстрировать в отношении других влечений, которые обычно не осознаются. В качестве примера можно привести стремление к анальному накопительству. В своей наиболее рациональной форме это стремление проявляется наклонностью к обладанию, которая в классической теории интерпретируется как сублимация желания удерживать кал. Однако за этим неудержимым стремлением кроется другое, менее целесообразное: стремление нахождения ответов на вызовы бытия в абсолютном обладании, абсолютном контроле; путем трансформации всего, что живо, в мертвую материю и в конечном счете путем почитания смерти. Это другой ответ на человеческую дилемму, который в своих крайних формах становится несовместимым с жизнью; интерпретируя его как результат анального эротизма, мы закрываем путь, ведущий к пониманию глубины и силы этого решения. То же самое справедливо и для садизма, мазохизма и нарциссизма.
Рассматривая бытие человека как некую цельность, следует помнить, что взрослый не так уж сильно отличается от ребенка в своей беспомощности перед силами, направляющими его жизнь. Взрослый лучше осознает эти силы, но также и то, что эти силы слабо поддаются его контролю, и эта беспомощность становится беспомощностью взрослого человека именно в результате такого осознания. Но в определенном смысле эта беспомощность не меньше беспомощности ребенка. Только полное раскрытие всех потенциальных возможностей может придать человеку сил на противостояние этой объективной беспомощности, не убегая от реальности в «райские фантазии» {042}.
Из этой беспомощности человека вытекает чрезвычайно важный феномен. Средний человек, независимо от его прежних отношений с матерью и отцом, несет в своей душе глубокое стремление к вере во всемогущую, премудрую и предобрую фигуру. Но в этом отношении есть нечто большее, чем «вера». Имеет место также сильнейшая аффективная связь с этим «магическим помощником». Отношение к нему часто описывают словами «благоговение» или «любовь», но иногда обходятся и без конкретного наименования. Это отношение напоминает привязанность ребенка к матери и отцу и выражается исключительной пассивностью, надеждой и доверием. Но эта пассивность никоим образом не уменьшает напряжения привязанности; мало того, она усиливает эту интенсивность, это напряжение в той мере, в какой жизнь в глазах человека (как в случае маленького ребенка) зависит от того, чтобы не быть покинутым. Во многих случаях интенсивность этой привязанности намного превышает интенсивность привязанностей, соединяющих близких людей в обыденной жизни. Естественно, чем меньше удовлетворенность от этих последних связей, тем сильнее становится привязанность к «магическому помощнику». Только верой в поддержку со стороны этой фигуры может человек справиться с ощущением беспомощности. Такими фигурами могут стать религиозные идолы, природные силы, учреждения и группы (например, государство или народ), харизматичные или просто могущественные лидеры или такие личности, как мать или отец, жена или муж. Практически не важно, являются ли эти фигуры реальными или воображаемыми.
Я предлагаю называть все эти фигуры одним родовым наименованием – «идолы». Идол – это фигура, которой личность передает всю свою силу и власть. Чем более могущественным становится идол, тем сильнее становится нищета индивида. Только посредством связи с идолом может такой человек пытаться остаться в связи с самим собой. Идол, творение рук и фантазии человека, возвышается над ним; тот, кто сотворил себе кумира, становится его пленником. Идолопоклонничество, в том смысле, какой придавали ему ветхозаветные пророки, идентично понятию «отчуждения» (ср.: Fromm, 1966a) {043}.
Только «идология», всестороннее и полное изучение всех «идолов», поможет нарисовать удовлетворительную картину интенсивности той страсти, с какой люди ищут идолов, и представить всех разнообразных идолов, которым люди поклонялись за свою историю. В этом месте мне хотелось бы упомянуть только одну специфическую разновидность идолов: материнский идол и отцовский идол. Материнский идол, как уже было сказано выше, это безусловно любящая фигура, привязанность к которой, однако, препятствует индивидуализации личности. Отцовский идол – это строгий патриарх, чьи любовь и поддержка зависят от послушного выполнения его распоряжений.
Каковы доказательства в пользу гипотезы о том, что средний человек нуждается в «идоле»? Доказательство является настолько ошеломляющим, что едва ли требует поиска каких-то данных. Во-первых, бо́льшая часть человеческой истории характеризуется тем фактом, что жизнь человека была пропитана и пронизана религиями. Большинство богов в этих религиях предоставляли человеку поддержку и любовь, а религиозная практика целиком заключалась в умилостивлении и удовлетворении идолов. (Профетическая, а позднее и христианская религии были изначально направлены против идол