Непосредственным поводом для изложенной оценки и соответствующего ракурса рассмотрения проблемы стала конфигурация секций на конгрессах российских этнографов и антропологов, которая может послужить весьма наглядной иллюстрацией к характеристике неблагополучия. Достаточно вчитаться в названия подсекций, объединенных рубриками «Политическая антропология» и «Антропология религиозности» или попытаться понять, почему в одну секцию включены этническая история и системы родства, при этом секции «Социальная антропология» почему-то нет вовсе, а название «Антропология уралоязычных народов» вне контекста может означать все что угодно. Почему, кстати, антропология религиозности, а не религиозная антропология, или этнорелигиоведение? Ведь есть же и этномузыковедение, и этноэкология, и этноэтика, правда, привычное этномузееведение названо музейной этнологией. Странно, что без ставшего уже обычным «антропологического» оформления фигурируют такие секции, как «Традиционные системы питания», «Норма, обычай, право» и «Народная медицина».
Для меня этнография – это этнология плюс набор «стыковых» субдисциплин, в названиях которых имеется формант «этно» – сокращение прилагательного «этническая» (этногеография, этносоциология, этнолингвистика, этнополитология, этнопсихология и т. д.), предметом изучения которых является этнический аспект функционирования любого феномена, выступающего в роли объекта другой, смежной, науки, этнология же – это базовая субдисциплина, изучающая этносы (этнические общности) и этнофоры, а также этнические процессы (или феномен этничности, если угодно). Аналогичным образом членится и антропология в зарубежной традиции, только названия субдисциплин создаются по другой модели: прилагательное, указывающее на объект изучения, плюс «антропология». Но синонимического ряда по схеме «этнопсихология = психологическая антропология», «этнолингвистика = лингвистическая антропология», «этнокультурология = культурная антропология» не получается. Ведь и указанные дисциплины, или, например, этносоциология и социальная антропология, этнополитология и политическая антропология – дисциплины не тождественные. Так, обе последние связаны с миром политики (власти / управления) / сферой политического и миром этноса / сферой этнического. В то же время, этнополитология ассоциируется прежде всего с управлением этническими (межэтническими) процессами (и национальной политикой) и имеет дело с политизированной этничностью или этнизированной политикой, тогда как политическая антропология ориентируется на этнополитические культуры и потестарно-политическую организацию этнических общностей в исторической динамике, хотя и делает акцент – в отличие от политологии и политической истории – на механизмах функционирования и развития традиционных (архаических) и посттрадиционных этнополитических организмов.
По этой модели, этнография / этнология должна бы называться этнической антропологией, но в отечественной традиции так принято называть расоведение. Тогда, наверное, можно использовать еще одну модель номинации антропологических субдисциплин: «антропология» плюс существительное, указывающее на объект изучения (антропология родства, антропология войны, антропология города, антропология охоты и т. д., вплоть до антропологии спасения или антропологии смеха), т. е. этнография / этнология – это антропология этноса, или, может быть, антропология этничности, как недавно было предложено [Белков 2004: 21]. В общем, та же история, что и с названиями «возрастная антропология» и «антропология возраста». И совсем, наверное, неслучайно англоязычная версия журнала «Антропологический форум» названа «Forum for Anthropology and Culture».
Казалось бы, что тут обсуждать, всем давно все ясно, зачем это делалось, какие благие намерения были, и почему все получилось как всегда. В конце концов, наука уже давно развивается по проблемному принципу, что неизбежно приводит к междисциплинарным подходам и сотрудничеству представителей разных наук и не столь уж важно, кто как себя называет. Но этот хаос с номенклатурой субдисциплин, как следствие игнорирования номинативной функции любой науки и попыток соединить несоединимое[118], привел не только к размыванию дисциплинарных границ, но и (в том числе) к катастрофическому падению профессионализма [ср. с точкой зрения Г. Е. Маркова (Интервью 2013: 30–31)]. Самое время петь реквием по профессионализму. Сейчас чуть ли не все гуманитарии и обществоведы стали антропологами, без бренда «антропология» уже невозможно представить себе названия гуманитарной книги или обществоведческой темы исследования. Недавно наткнулся на «Педагогическую антропологию», которая оказалась обычным учебником по педагогике. Эта игра в названия явно затянулась. Но ведь о терминах, как известно, не спорят, а договариваются. Не пора ли приступить? И, может быть, это и есть та тема, которой надо бы посвятить очередной конгресс этнографов и антропологов России? По сути, речь идет о систематизации предметной области нашей науки, об уточнении ее границ, поскольку фрагментация, или «превращение антропологии в совокупность все более локальных и частных исследовательских программ разрушает ее как целостную дисциплину» [Березкин 2004: 30].
Тем более что никакого профессионального сообщества антропологов (как социальных или культурных антропологов [и звучит то как-то не по-русски]) в России нет. В то же время вполне существуют неформальные сообщества и этнографов, и антропологов (в отечественном понимании), что, возможно, объясняется и их базовым профессиональным образованием. Что касается Ассоциации антропологов и этнологов России (до 2013 г. – Ассоциация этнографов и антропологов России), то все попытки превратить ее в реально работающую профессиональную организацию с информационными и координационными функциями не увенчались успехом. Это по-прежнему номинальная структура, косвенно связанная с организацией конгрессов антропологов и этнологов России.
Нельзя также не заметить, что упомянутые конгрессы превратились в многочисленные сборища, в которых собственно этнографы (этнологи) и антропологи (в отечественном понимании) составляют незначительное меньшинство. А чтобы они стали в полной мере дискуссионным пространством, их надо бы проводить по принципу круглых столов и проблемных симпозиумов, а не субдисциплинарных секций. И общие (сквозные) темы конгрессов не должны быть ни региональными и узколокальными, как тема VI Конгресса в Санкт-Петербурге («Этнокультурные взаимодействия в Евразии»), ни такими фундаментальными, как «время» и «пространство» («Время в этнологии и этнология времени», «Пространство и культура» – темы двух предыдущих конгрессов в Москве и Омске). Что касается конкретных научных проблем, которые в первую очередь должны обсуждаться, то я бы отнес к ним теорию этноса и этничности – вечную проблему нашей науки, а также специфику этнографического / антропологического образования, что приобретает особую актуальность в связи с переходом на двухступенчатую систему профессионального образования (бакалавриат, магистратура) и фактическим разделением обучения этнографов (этнологов) и социальных антропологов на исторических и социологических факультетах соответственно. Давно назрела необходимость и всестороннего обсуждения всякого рода научного китча и прежде всего различных теорий Л. Н. Гумилева.
К наиболее значимым и перспективным следует также отнести и разработку проблем соотношения этногенеза, социогенеза и политогенеза. Нетривиальные результаты можно ожидать, например, в политической антропологии (при выявлении истоков традиционных сетевых сообществ, при изучении цивилизационных альтернатив государству, равно как и при анализе альтернативных путей к ранней государственности) и в антропологии родства: при дальнейшей разработке иденетической парадигмы родства, исследовании феномена имён родства, искусственного (фиктивного) родства (включая ритуальное), прежде всего таких его форм, как побратимство, «братства по кораблю», подшучивание («шуточное родство»), а также реконструкции древнейшего (доклассификационного) типа систем родства – так называемого локального (тотемического, мифологического, или ойкуменического [экологического]) родства.
К значимым, но бесперспективным я бы отнес этнопсихологию, в отличие от исторической (культурно-исторической) психологии, объектом изучения которой является не психология этнических общностей, а ментальность различных цивилизаций и разных исторических эпох. Нетривиальные результаты в этой сфере могут быть получены при дальнейшем изучении архаического синдрома – феномена возрождения архаического сознания в экстремальных ситуациях и в закрытых культурных средах[119].
И в заключение еще одно наблюдение. Как мне представляется, продуктивности исследований и преодолению хаоса препятствует, как ни странно, практически полное исчезновение научной критики, которая перестала быть неотъемлемой частью научной жизни. Как уже справедливо отмечалось, «наша научная жизнь почти полностью лишилась традиции обстоятельной и взыскательной критики, а также ее достойного восприятия. Развернутые и содержательные теоретические дискуссии – большая редкость. Привлечь к ним коллег чрезвычайно трудно (если только не задеты их личные или корпоративные амбиции). Количество печатных рецензий и тематических обзоров новых публикаций ничтожно мало в сравнении с объемом этих последних. К тому же, в большинстве своем наши современные рецензии или носят сугубо информативный, а не аналитический характер, или – того хуже – пишутся по настоятельным просьбам авторов, что заведомо предполагает положительную оценку, а подчас и согласование “дежурных” замечаний с самим “заказчиком”. И даже научные заседания, посвященные обсуждению подготовленных к изданию или только что опубликованных работ, в основном остались в “доперестроечном” прошлом. А они несли не одну лишь идеологическую нагрузку <…