При известной схожести внешних обстоятельств их профессиональные стратегии радикально разошлись. Преображенский состоялся как ученый академического типа, исходящий из самоценности науки (будь то история античности или этнология, неважно). Отношение Маторина и Аптекаря к этнологии было скорее функциональным, как к полигону для реализации групповых и/или личных карьерных амбиций. Кардинально различались и избранные ими модели коммуникации.
П. Ф. Преображенский. Совещание, по крайней мере в начальной его фазе, представлялось сугубо научным мероприятием, лишь декорированным неизбежными отсылками к официальной идеологии и актуальной политике. В этом смысле оно выглядело своеобразной резервацией нормальности в стране, быстро скатывающейся в разрушительное безумие аутогрессии, доносительства, поиска «чужих». Олицетворением нормы и модельным воплощением академического начала в сообществе, уже готовом к тому, чтобы научных оппонентов превратить во «врагов», выступил Преображенский. Разумеется, не только он. Но в его случае эта позиция была выражена выпукло и последовательно.
Преображенский попытался придать обсуждению сугубо научный характер. Текст его доклада «Этнология и её методы» [Стенограмма 2014: 97-107] практически не содержал образцов советского «новояза» или идеологических штампов. Между тем соответствующая терминология уже захватила культурное и интеллектуальное пространство. Отдавая дань такому приему убеждения как «ссылка на авторитеты», Преображенский ограничил круг этих «авторитетов» упоминанием Гегеля и классиков этнографической науки – Моргана, Тэйлора, Риверса [Стенограмма 2014: 97, 99, 106]. Требовалось немалое мужество, чтобы на рубеже 1920–1930-х годов не ссылаться на «пророков марксистского откровения» Маркса – Энгельса – Ленина.
В отношении содержания, актуального положения и перспектив этнологии докладчик занял сугубо прагматичную и конструктивную позицию. Преображенский подчеркивал несовершенство и ограниченность современных этнологических концепций, а также условность, конвенциональный характер большинства научных терминов; предложил к обсуждению новый концепт «технически-хозяйственного ареала» [Стенограмма 2014: 104–105] вместо неплодотворного понятия «культурный круг». Вместе с тем он был убежден в научном характере этнологии и определял её как «ту же историю» или «часть истории, которая базируется на специфическом материале» [Стенограмма 2014: 99]. В будущем Преображенский отводил этнологии роль не только инструмента национально-государственного строительства, но и важной науки, имеющей прочные теоретико-методологические основания.
Аптекарь с самого начала попытался разрушить возможность позитивной повестки в отношении перспектив этнологии и пресечь принципиальную возможность интеллектуального обсуждения дисциплинарных проблем. Выступая в прениях, он обрушил на докладчика лавину вопросов «что такое вообще культура в понимании П.Ф.?», «что такое этнос?», «как определить этнологию и её предмет?» [Стенограмма 2014: 108], на которые невозможно было ответить выигрышным образом, уже потому, что их решение и составляло повестку совещания. (Отмечу, что конвенционального определения понятий «этнос»/«этничность» не существует по сей день).
Психологическая уловка (манипулятивный прием «раздражения оппонента») не сработала. Преображенский ответил на провокацию не встречной манипуляцией и не конфронтацией, а уклонением. Повторил основные тезисы доклада и разумно ушел от определения «этноса», отметив попутно, что не склонен его абсолютизировать как «сущность метафизическую» [Стенограмма 2014: 139].
Казалось, этот «раунд» противостояния Преображенский vs. Аптекарь остался за Преображенским, констатировавшим в заключительном слове, что «раскачать логические основы» [Стенограмма 2014: 130] его доклада не удалось. Беда в том, что на логику никто и не покушался – Аптекарь воздействовал на эмоции и предрассудки участников дискуссии. И вполне в этом преуспел.
Во-первых, им была вброшена разрушительная идея об опасной неопределенности дисциплинарных рамок этнологии. А некоторые добросовестные (без кавычек) участники прений по докладу Преображенского невольно подбросили «хворост» в костер формируемого Аптекарем мифа о «хаосе» в этнологии. Например, В. Г. Богораз, рискованно рассуждавший о «биологических и зоологических элементах», на которые опирается этнография, составляющая «стык между науками общественными и естественными» [Стенограмма 2014: 113]. Понимая опасность таких «вбросов», в заключительном слове Преображенский, настаивал на том, что этнология есть наука социальная и категорически возражал против попыток В. Г. Богораза и В. В. Бунака «протащить в этнологию биологизм» [Стенограмма 2014: 131]. Но «осадок», как говорится, остался.
Во-вторых, Аптекарю (не без помощи других товарищей) удалось заронить сомнения в компетентности московского профессора, как чисто «кабинетного работника» [Стенограмма 2014: 133]. Так подрывалось «доверие к коммуникатору», составляющее одно из важнейших условий успешного убеждения [Аронсон, Пратканис 2003: 145–146].
Избранная Преображенским коммуникативная стратегия строилась на следующих основаниях: научная (рациональная) аргументация, безэмоциональный полемический стиль, отказ от манипулятивных приемов убеждения, табу на идеологическую и ценностную «стигматизацию» оппонентов. Именно такой коммуникативный стиль составлял интеллектуальную норму прежней этнографии, ныне получившей ярлык «буржуазной».
Эта модель коммуникации (назовем ее академической) была бы уместна в нормальной фазе развития страны и общества, но в воспаленном политико-идеологическом контексте конца 1920-х годов стала заведомо проигрышной.
Н. М. Маторин. Доклад Н. М. Маторина «Этнография и советское строительство» [Стенограмма 2014: 134–146] представлял собой своеобразную антимодель выступления Преображенского и по форме, и по содержанию. Идеологические штампы, обильное цитирование Маркса – Энгельса – Ленина, антизападная риторика диссонировали с подчеркнуто академическим и идеологически нейтральным тоном, который был задан Преображенским. Речевые конструкты вроде «тоска по марксизму чувствуется во всех общественных науках» [Стенограмма 2014: 134], «классовое использование науки в буржуазном обществе» [Стенограмма 2014: 141] выдавали политико-идеологическую ангажированность выступления Маторина и должны были компенсировать неубедительную содержательную часть доклада. С той же целью Маторин использовал технику превентивной постановки риторических вопросов, которые структурируют проблему «правильным» образом и должны подтолкнуть слушателей к определенным выводам [Соловей В. 2015: 148]. Так, на вопрос «Разве мы хотим отставать от общего движения социалистического строительства в стране?» [Стенограмма 2014: 143] возможен был лишь один ответ.
Содержательно доклад Маторина представлял собой классический пример пропагандистских «общих мест». Его стержень составило разоблачение западного империализма, где «этнография в значительной степени становилась на службу буржуазной идеологии» [Стенограмма 2014: 140], а также внутренних врагов в лице «открытых идеалистов» или полудрузей-полуврагов, которые пытаются «под личиной марксизма протаскивать совершенно идеалистический товар» [Стенограмма 2014: 134], то есть негативная повестка.
Позитивная повестка в докладе выглядела неубедительно. Определение этнографии как одной из общественных наук, как науки о культуре, «которая не изолирует свой материал от всех явлений общественной жизни, взятой в целом, и которая не вполне созрела для того, чтобы применить к ней материалистический метод» [Стенограмма 2014: 134] носило декларативный характер. Как и контуры «марксистского продвижения» в этнографии, которые докладчик свел к демагогическим указаниям на необходимость «применения методов исторического материализма в этнографии» [Стенограмма 2014: 134] или призывов дать отпор «биологизму» [Стенограмма 2014: 136].
Аптекарь атаковал Маторина в неожиданно жесткой манере, что на первый взгляд кажется странным, ведь речь шла об однопартийце, носителе тех же ценностных презумпций и даже того же полемического стиля. Но именно в противостоянии со «своими» решался ключевой вопрос о том, кто именно монополизирует право на выражение марксистской линии в этнографии/этнологии. Здесь работал принцип «бей своих, чтобы чужие боялись».
Аптекарь использовал классические манипулятивные приемы: «навешивание ярлыков» (обвинения в «антимарксизме» и «ползучем эмпиризме») [Стенограмма 2014: 171] и «метод ассоциаций» (неслучайное «сравнение ВЦИК с парламентом» в докладе Маторина, якобы, вызывало «монархические реминисценции»; неслучайное утверждение о «чрезвычайно тонкой грани между половым и религиозным экстазом» – стойкую ассоциацию с Фрейдом) [Стенограмма 2014: 171]. Психологические уловки сработали. Аптекарь смог вывести оппонента из равновесия. Тот вынужден был оправдываться, но, пытаясь отмежеваться от обвинений в «антимарксизме», «ползучем эмпиризме» и «фрейдизме», достиг обратного эффекта – эти ярлыки стали лишь прочнее ассоциироваться с ним. Встречная конфронтация – попытка обвинить Аптекаря в «талмудизме» [Стенограмма 2014: 187] – тоже не принесла необходимого результата. Более того, ярлык «марксисты-талмудисты» был перехвачен Аптекарем и использован для продвижения собственной линии [Стенограмма 2014: 196, 197, 206 и др.].
Коммуникативная стратегия Маторина, основание которой составила прямолинейная пропаганда, грубо и в гротескном виде навязывающая представления о «справедливом» и «несправедливом», «сущем» и «должном», оказалась малоуспешной. В военное время или в ситуации гражданского противостояния такой пропагандистский стиль, вероятно, не имеет альтернативы. Безальтернативным он станет позже, в 1930-х гг., когда будет окончательно сформирован пропагандистский миф о «врагах народа». Но в ситуации квазиакадемической дискуссии рубежа 20–30-х годов прошлого века подобная топорная пропаганда ещё не была эффективной.