Перед нами, таким образом, новая попытка ревизии классовой теории государства. Мы, разумеется, не фетишисты: если новые исторические факты потребуют ревизии теории, мы перед этим не остановимся. Но плачевный опыт старых ревизий должен, во всяком случае, внушать нам спасительную осторожность. Мы десять раз обдумаем старую теорию и новые факты, прежде чем строить новую доктрину.
Б. и К. сами отмечают мимоходом, что в зависимости от объективных и субъективных условий господство пролетариата «способно находить свое выражение в значительном числе различных правительственных форм». Прибавим для ясности: и через свободную борьбу разных партий внутри советов, и через монополию одной партии, даже через фактическое сосредоточение власти в руках одного лица. Разумеется, личная диктатура является симптомом крайней опасности для режима. Но в то же время она оказывается иногда единственным средством спасти этот режим. Классовая природа государства определяется, следовательно, не его политическими формами, а социальным содержанием, т.е. характером тех форм собственности и отношений производства, которые данное государство охраняет и защищает.
Б. и К. в принципе не отрицают этого. Если они отказываются, тем не менее, видеть в СССР рабочее государство, то по двум причинам, из которых одна имеет экономический, другая – политический характер. «В течение последнего года, – пишут они, – бюрократия окончательно вступила на путь разрушения планового и национализованного хозяйства» (только еще «вступила на путь?»). Дальше мы слышим, что ход развития «приводит бюрократию во все возрастающее и углубляющееся столкновение с потребностями и интересами национального хозяйства» (только еще «приводит»?»). Противоречие между бюрократией и хозяйством наблюдалось и раньше, но за последний год «действия бюрократии активно саботируют план и разрушают государственную монополию» (только «разрушают»? Следовательно, еще не разрушили?).
Второй вывод, как сказано, имеет политический характер. «Понятие диктатуры пролетариата не является, прежде всего, экономической, но преимущественно политической категорией… Все формы, органы, учреждения классового господства пролетариата ныне разрушены, а это означает, что классовое господство пролетариата разрушено». Этот второй довод, взятый изолированно, кажется неожиданным после того, что мы слышали о «различных формах» пролетарского режима. Разумеется, диктатура пролетариата есть не только «преимущественно», но полностью и целиком «политическая категория». Однако сама политика есть лишь концентрированная экономика. Господство социал-демократии в государстве и в советах (Германия 1918—1919 гг.) не имело ничего общего с диктатурой пролетариата, поскольку оставляло неприкосновенной буржуазную собственность. Наоборот, режим, который охраняет экспроприированную и национализованную собственность от империализма, есть, независимо от политических форм, диктатура пролетариата.
Б. и К. «в общем» как бы признают это. Поэтому они и прибегают к сочетанию экономического довода с политическим. Бюрократия, говорят они, не только окончательно лишила пролетариат политической власти, но и загнала хозяйство в тупик. Если в предшествующий период бюрократия, при всех своих реакционных чертах, играла относительно прогрессивную роль, то за последний период она окончательно превратилась в реакционный фактор. В этом рассуждении заключено здоровое ядро, которое находится в полном соответствии со всеми прежними оценками и прогнозами Четвертого Интернационала. Мы не раз напоминали о том, как «просвещенный абсолютизм» играл прогрессивную роль в развитии буржуазии, чтобы затем превратиться в тормоз этого развития: конфликт закончился, как известно, революцией. В подготовке социалистического хозяйства, писали мы, «просвещенный абсолютизм» может играть прогрессивную роль в течение неизмеримо более короткого времени. Этот прогноз явно подтверждается на наших глазах. Обманутая собственными успехами, бюрократия рассчитывала достигнуть все больших и больших коэффициентов хозяйственного роста. Между тем она наскочила на острый кризис хозяйства, который явился одним из источников ее нынешней паники и бешеных репрессий. Значит ли это, что развитие производительных сил в СССР уже приостановилось? Мы не решились бы на такое утверждение. Творческие возможности национализованного хозяйства так велики, что производительные силы, несмотря на бюрократический тормоз, способны еще развиваться в течение ряда лет, хотя бы и в гораздо более умеренной прогрессии, чем до сих пор. Сделать на этот счет уже ныне точное предсказание вряд ли возможно. Во всяком случае, тот политический кризис, который раздирает бюрократию, гораздо опаснее для нее сегодня, чем перспектива приостановки развития производительных сил. Для упрощения вопроса мы можем, однако, допустить, что бюрократия уже ныне стала абсолютным тормозом экономического развития. Означает ли, однако, сам по себе этот факт, что классовая природа СССР изменилась или же что СССР лишился какой бы то ни было классовой природы? Здесь, мне кажется, главная ошибка наших товарищей.
Буржуазное общество развивало производительные силы до мировой войны. Только за последнюю четверть столетия буржуазия стала абсолютным тормозом развития. Значит ли это, однако, что буржуазное общество перестало быть буржуазным? Нет, это значит лишь, что оно стало загнивающим буржуазным обществом. В ряде стран сохранение буржуазной собственности оказалось возможным лишь посредством установления фашистского режима. Другими словами, буржуазия лишилась всех форм и способов непосредственного политического господства. Значит ли это, однако, что государство перестало быть буржуазным? Нет, поскольку фашизм ограждает своими варварскими методами частную собственность на средства производства, постольку государство и при фашизме остается буржуазным.
Мы вовсе не собираемся придавать нашей аналогии исчерпывающее значение. Но она все же показывает, что концентрация власти в руках бюрократии и даже задержка развития производительных сил сами по себе еще не меняют классовой природы общества и его государства. Изменить эту природу может только вмешательство революционного или контрреволюционного насилия в отношения собственности.
Но разве история не знает случаев классовой противоположности между государством и хозяйством? Знает! Когда третье сословие овладело властью, общество еще в течение нескольких лет оставалось феодальным41. В течение первых месяцев советского режима пролетариат господствовал над буржуазной экономикой. В области сельского хозяйства диктатура пролетариата опирались в течение ряда лет на мелкобуржуазную экономику (в значительной мере опирается и сейчас). В случае успеха буржуазной контрреволюции в СССР новому правительству пришлось бы в течение длительного периода опираться на национализованное хозяйство. Но что означает такого рода временное противоречие между государством и хозяйством? Оно означает революцию или контрреволюцию. Победа одного класса над другим и одерживается ведь для того, чтобы перестроить хозяйство в интересах победителя. Но такое состояние раздвоения, являющееся необходимым моментом всякого социального переворота, не имеет ничего общего с теорией бесклассового государства, которое, за отсутствием настоящего хозяина, эксплуатируется приказчиком, т.е. бюрократией.
То, что многим товарищам затрудняет правильную социологическую оценку СССР, это подмена объективного, диалектического подхода к вопросу субъективным и нормативным. Недаром Б. и К. говорят, что Советский Союз нельзя считать рабочим государством «в традиционном смысле, приданном этому термину марксизмом». Это значит попросту, что СССР не отвечает тем нормам рабочего государства, какие выдвинуты в нашей программе. На этот счет спора быть не может. Наша программа рассчитана на прогрессивное развитие рабочего государства и тем самым на его постепенное исчезновение. История же, которая не всегда действует «по программе», преподнесла нам процесс вырождения рабочего государства. Значит ли это, однако, что рабочее государство, которое пришло в противоречие с требованиями нашей программы, перестало тем самым быть рабочим государством? Печень, отравленная малярией, не отвечает нормальному типу печени. Но от этого она не перестает быть печенью. Для понимания ее природы уже недостаточно анатомии и физиологии. Нужна еще патология. Гораздо легче, конечно, при виде больной печени сказать «этот предмет мне не нравится» и повернуться к ней спиной. Однако врач не может позволить себе такой роскоши. Он должен в условиях самой болезни и вызванной ею деформации органа открыть способы терапевтического лечения («реформы») или хирургического вмешательства («революция»). А для этого он должен прежде всего ясно понять, что изуродованный орган есть печень, а не что-нибудь другое.
Возьмем, однако, более близкое сравнение: между рабочим государством и профессиональным союзом. С точки зрения нашей программы, профессиональный союз должен быть организацией классовой борьбы. Как быть, однако, с Американской Федерацией Труда? Во главе ее стоят заведомые агенты буржуазии. По всем существенным вопросам гг. Грин, Уолл и Компания проводят политику, прямо противоположную интересам пролетариата. Можно продолжить аналогию и сказать, что если до возникновения СИО42 АФТ выполняла еще до некоторой степени прогрессивную работу, то теперь, когда главное содержание деятельности АФТ состоит в борьбе против прогрессивных (или менее реакционных) тенденций СИО, аппарат Грина окончательно стал реакционным фактором. Это будет совершенно правильно. Но от этого АФТ не перестает быть организацией профессиональных союзов.
Классовый характер государства определяется его отношением к формам собственности на средства производства. Характер рабочей организации как профессионального союза определяется ее отношением к распределению национального дохода. То обстоятельство, что Грин и Компания защищают частную собственность на средства производства, характеризует их как буржуа. Если бы эти господа защищали сверх того доходы буржуазии от всяких покушений со стороны раб