асии с местным населением, их безгосударственных опытов. Но условия гражданской войны, блокады и голода оставляли слишком мало простора для подобных планов. Кронштадтское восстание? Но революционное правительство не могло, разумеется, «подарить» восставшим матросам крепость, охраняющую столицу, только на том основании, что к реакционному крестьянско-солдатскому мятежу примкнули некоторые сомнительные анархисты. Конкретный исторический анализ событий не оставляет живого места в тех легендах, которые созданы невежеством и сентиментализмом вокруг Кронштадта, Махно и других эпизодов революции.
Остается лишь тот факт, что большевики с самого начала применяли не только убеждение, но и принуждение, нередко в самой суровой мере. Неоспоримо также, что выросшая из революции бюрократия монополизировала затем систему принуждения в своих руках. Каждый этап развития, даже когда дело идет о таких катастрофических этапах, как революция и контрреволюция, вытекает из предшествующего этапа, имеет в нем свои корни и перенимает известные его черты. Либералы, включая и чету Вебб96, всегда утверждали, что большевистская диктатура представляет собою только новое издание царизма. Они закрывали при этом глаза на такие мелочи, как упразднение монархии и сословий, передачу земли крестьянам, экспроприацию капитала, введение планового хозяйства, атеистического воспитания и пр. Совершенно так же либерально-анархическая мысль закрывает глаза на то, что большевистская революция, со всеми ее мерами репрессий, означала переворот социальных отношений в интересах масс, тогда как термидорианский переворот Сталина сопутствует перестройке советского общества в интересах привилегированного меньшинства. Ясно, что в отождествлениях сталинизма и большевизма нет и намека на социалистический критерий.
Одна из важнейших черт большевизма – строгое и требовательное, даже придирчивое отношение к вопросам доктрины. 26 томов Ленина навсегда останутся образцом высшей теоретической добросовестности. Без этого основного своего качества большевизм никогда не выполнил бы своей исторической роли. Полную противоположность и в этом отношении представляет грубый и невежественный, насквозь эмпирический сталинизм.
Уже свыше десяти лет тому назад оппозиция заявляла в своей платформе: «Со времени смерти Ленина создан целый ряд новых теорий, смысл которых единственно в том, что они должны теоретически оправдать сползание сталинской группы с пути международной пролетарской революции». Совсем на днях американский социалист Листон Оак97, принимавший близкое участие в испанской революции, писал: «На деле сталинцы теперь самые крайние ревизионисты Маркса и Ленина, – Бернштейн не смел и наполовину идти так далеко, как Сталин в ревизии Маркса». Это совершенно правильно. Нужно только прибавить, что у Бернштейна действительно были теоретические потребности: он добросовестно пытался установить соответствие между реформистской практикой социал-демократии и ее программой. Сталинская же бюрократия не только не имеет ничего общего с марксизмом, но и вообще чужда какой бы то ни было доктрины или системы. Ее «идеология» проникнута насквозь полицейским субъективизмом, ее практика – эмпиризмом голого насилия. По самому существу своих интересов каста узурпаторов враждебна теории: ни себе, ни другим она не может отдавать отчета в своей социальной роли. Сталин ревизует Маркса и Ленина не пером теоретиков, а сапогами ГПУ.
На «аморальность» большевизма особенно привыкли жаловаться те чванные ничтожества, с которых большевизм срывал дешевые маски. В мелкобуржуазных, интеллигентских, демократических, «социалистических», литераторских, парламентских и иных кругах есть свои условные ценности, или свой условный язык, для прикрытия отсутствия ценностей. Это широкое и пестрое общество взаимного укрывательства – «живи и жить давай другим!» – совершенно не выносит прикосновения марксистского ланцета к своей чувствительной коже. Колеблющиеся между разными лагерями теоретики, писатели и моралисты считали и считают, что большевики злонамеренно преувеличивают разногласия, неспособны к «лояльному» сотрудничеству и своими «интригами» нарушают единство рабочего движения. Чувствительному и обидчивому центристу всегда казалось сверх того, что большевики на него «клевещут», – только потому, что они доводили за него его собственные полумыс-ли до конца: сам он на это совершенно не способен. Между тем только это драгоценное качество: нетерпимость ко всякой половинчатости и уклончивости, способно воспитать такую революционную партию, которую никакие «исключительные обстоятельства» не застигнут врасплох.
Мораль каждой партии вытекает, в последнем счете, из тех исторических интересов, которые она представляет. Мораль большевизма, включающая в себя самоотверженность, бескорыстие, мужество, презрение ко всему мишурному и фальшивому – лучшие качества человеческой природы! – вытекала из революционной непримиримости на службе угнетенных. Сталинская бюрократия и в этой области имитирует слова и жесты большевизма. Но когда «непримиримость» и «непреклонность» осуществляются через полицейский аппарат, состоящий на службе привилегированного меньшинства, они становятся источником деморализации и гангстерства. Нельзя иначе, как с презрением, отнестись к тем господам, которые отождествляют революционный героизм большевиков с бюрократическим цинизмом термидорианцев.
И сейчас еще, несмотря на драматические факты последнего периода, средний филистер предпочитает думать, что в борьбе между большевизмом («троцкизмом») и сталинизмом дело идет о столкновении личных амбиций, или, в лучшем случае, о борьбе двух «оттенков» в большевизме. Наиболее грубое выражение этому взгляду дает Норман Томас, лидер американской социалистической партии98. «Мало оснований думать, – пишет он (Социалист ревью, сентябрь 1937 г., стр. 6), – что если б Троцкий выиграл (!) вместо Сталина, наступил бы конец интригам, заговорам и царству страха в России». И этот человек считает себя… марксистом. С таким же основанием можно бы сказать: «Мало оснований думать, что если бы вместо Пия XI на римский престол возведен был Норман I, то католическая церковь превратилась бы в оплот социализма». Томас не понимает, что дело идет не о матче между Сталиным и Троцким, а об антагонизме между бюрократией и пролетариатом. Правда, в СССР правящий слой вынужден еще сегодня приспособляться к не ликвидированному полностью наследию революции, подготовляя в то же время путем прямой гражданской войны (кровавая «чистка» – массовое истребление недовольных) смену социального режима. Но в Испании сталинская клика уже сегодня открыто выступает как оплот буржуазного порядка против социализма. Борьба против бонапартистской бюрократии превращается на наших глазах в классовую борьбу: два мира, две программы, две морали. Если Томас думает, что победа социалистического пролетариата над подлой кастой насильников не возродила бы советский режим политически и морально, то он лишь показывает этим, что, несмотря на все свои оговорки, виляния и благочестивые воздыхания, он гораздо ближе к сталинской бюрократии, чем к рабочим. Как и другие обличители большевистской «аморальности», Томас просто не дорос до революционной морали.
У тех «левых», которые делали попытки «вернуться» к марксизму в обход большевизма, дело сводилось обычно к отдельным панацеям: бойкотировать старые профессиональные союзы, бойкотировать парламент, создавать «настоящие» советы. Все это могло казаться чрезвычайно глубоким в горячке первых дней после войны. Но сейчас, в свете проделанного опыта, эти «детские болезни» потеряли даже интерес курьеза. Голландцы: Гортер, Паннекук, некоторые немецкие «спартакисты», итальянские бордигисты99 проявляли свою независимость от большевизма только в том, что одну его черту, искусственно раздутую, противопоставляли другим его чертам. От этих «левых» тенденций не осталось ничего – ни практически, ни теоретически: косвенное, но важное доказательство того, что большевизм является единственной формой марксизма для своей эпохи.
Большевистская партия показала на деле сочетание высшего революционного дерзновения с политическим реализмом. Она впервые установила то соотношение между авангардом и классом, которое одно только способно обеспечить победу. Она доказала на опыте, что союз пролетариата с угнетенными массами деревенской и городской мелкой буржуазии возможен только путем политического ниспровержения традиционных партий мелкой буржуазии. Большевистская партия показала всему миру, как совершаются вооруженное восстание и захват власти. Те, которые противопоставляют абстракцию советов партийной диктатуре, должны бы понять, что только благодаря руководству большевиков советы поднялись из реформистского болота на уровень государственной формы пролетариата. Большевистская партия осуществила правильное сочетание военного искусства с марксистской политикой в гражданской войне. Если б сталинской бюрократии удалось даже разрушить экономические основы нового общества, опыт планового хозяйства, проделанный под руководством большевистской партии, навсегда войдет в историю как величайшая школа для всего человечества. Всего этого могут не видеть только сектанты, которые, обидевшись на полученные ими синяки, повернулись спиною к историческому процессу.
Но это не все. Большевистская партия могла проделать столь грандиозную «практическую» работу только потому, что каждый свой шаг она освещала светом теории. Большевизм не создал ее: она дана была марксизмом. Но марксизм есть теория движения, а не застоя. Только действия грандиозного исторического масштаба могли обогатить самое теорию. Большевизм внес драгоценный вклад в марксизм своим анализом империалистской эпохи как эпохи войн и революций; буржуазной демократии в эпоху загнивающего капитализма; соотношения между всеобщей стачкой и восстанием; роли партии, советов и профессиональных союзов в эпоху пролетарской революции; своей теорией советского государства; переходной экономики; фашизма и бонапартизма эпохи капиталистического упадка; наконец, анализом условий перерождения самой большевистской партии и советского государства. Пусть назовут другое течение, которое прибавило что-либо существенное к выводам и обобщениям большевизма. Вандервельде, Де Брукер, Гильфердинг, Отто Бауэр, Леон Блюм, Жиромский, не говоря уже о полковнике Аттли и Нормане Томасе, живут теоретически и политически потрепанными остатками прошлого. Вырождение Коминтерна грубее всего выразилось в том, что он теоретически скатился до уровня Второго Интернационала. Всякого рода промежуточные группы (Независимая рабочая партия Великобритании, ПОУМ и им подобные) каждую неделю приспособляют заново случайные обрывки из Маркса и Ленина к своим текущим потребностям. У этих людей рабочим нечему учиться.