Серьезное отношение к теории, вместе со всей традицией Маркса и Ленина, усвоили себе только строители Четвертого Интернационала. Пусть филистеры усмехаются над тем, что через два десятилетия после Октябрьской победы революционеры снова отброшены на позиции скромной пропагандистской подготовки. Крупный капитал в этом вопросе, как и в других, гораздо проницательнее мелкобуржуазных филистеров, воображающих себя «социалистами» или «коммунистами»: недаром вопрос о Четвертом Интернационале не сходит со столбцов мировой печати. Жгучая историческая потребность в революционном руководстве обещает Четвертому Интернационалу исключительно быстрые темпы роста. Важнейшей гарантией его дальнейших успехов является то обстоятельство, что он сложился не в стороне от большой исторической дороги, а органически вырос из большевизма.
28 августа 1937 г.
Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев), № 58—59
ШУМИХА ВОКРУГ КРОНШТАДТА
Кампания вокруг Кронштадта ведется в известных кругах с неослабевающей энергией. Можно бы думать, что Кронштадтский мятеж произошел не 17 лет тому назад, а только вчера. В кампании с одинаковым усердием и под одними и теми же лозунгами участвуют: анархисты, русские меньшевики, левые социал-демократы из Лондонского бюро, индивидуальные путаники, газета Милюкова100 и, при случае, большая капиталистическая печать. Своего рода «Народный фронт»! Только вчера я случайно наткнулся в мексиканском еженедельнике реакционно-католического и в то же время «демократического» направления на следующие строки:
«Троцкий приказал истребить полторы тысячи (?) кронштадтцев, этих чистых из чистых. Его политика у власти ничем не отличалась от нынешней политики Сталина». Тот же вывод делают, как известно, и самые левые анархисты. Когда я в первый раз кратко ответил в печати на вопросы Венделина Томаса, члена нью-йоркской Комиссии расследования, газета русских меньшевиков немедленно выступила на защиту кронштадтцев и… Венделина Томаса. В том же духе выступила газета Милюкова. С еще большей энергией обрушились на меня анархисты. Все эти авторитеты признали мой ответ Томасу совершенно несостоятельным. Это единодушие тем более знаменательно, что анархисты защищают в лице кронштадтцев подлинный антигосударственный коммунизм; меньшевики в эпоху кронштадтского восстания открыто выступали за реставрацию капитализма, а Милюков стоит за капитализм и сейчас. Каким образом восстание кронш-тадтцев может одновременно столь горячо задевать сердца анархистов, меньшевиков и либеральных контрреволюционеров? Ответ прост: все эти группировки заинтересованы в том, чтобы скомпрометировать единственное подлинно революционное течение, которое никогда не отрекалось от своего знамени, не шло на соглашение с врагами и которое одно представляет будущее. Оттого среди запоздалых обличителей моего кронштадтского «преступления» так много бывших революционеров или бывших полуреволюционеров, людей, которые растеряли свою программу и свои принципы, людей, которым нужно отвлечь внимание от подлостей Второго Интернационала или от предательства испанских анархистов. Сталинцы не могут еще открыто присоединиться к кампании вокруг Кронштадта, но и они, конечно, с удовольствием потирают руки. Ведь удары направляются против «троцкизма», против революционного марксизма, против Четвертого Интернационала!
Почему, собственно, эта разношерстная братия ухватилась именно за Кронштадт? За годы революции у нас было немало столкновений с казаками, крестьянами, даже с известными группами рабочих (известные группы уральских рабочих организовали добровольческий полк в армии Колчака!). Основу этих столкновений составлял главным образом антагонизм между рабочими как потребителями и крестьянами как производителями и торговцами хлебом. Под влиянием нужды и лишений сами рабочие эпизодически расслаивались на враждующие лагери в зависимости от большей или меньшей связи с деревней. Под влиянием деревни находилась и Красная Армия. За годы гражданской войны не раз приходилось разоружать недовольные полки. Введение «новой экономической политики» смягчило трения, но далеко не устранило их. Наоборот, оно подготовило возрождение кулачества и привело, в начале этого десятилетия, к возрождению гражданской войны в деревне. Кронштадтское восстание было только эпизодом в истории взаимоотношений между пролетарским городом и мелкобуржуазной деревней; понять этот эпизод можно не иначе, как в связи с общим ходом развития классовой борьбы в течение революции. От длинного ряда других мелкобуржуазных движений и восстаний Кронштадт отличался только большей внешней эффектностью. Дело шло о морской крепости под самым Петроградом. Во время восстания выпускались прокламации, работало радио. Социалисты-революционеры и анархисты, поспешившие прибыть сюда из Петрограда, обогащали восстание «благородными» фразами и жестами. Вся эта работа оставила следы на бумаге. При помощи этого «документального» материала, т.е. фальшивых этикеток, нетрудно построить легенду о Кронштадте, тем более возвышенную, что в 1917 году имя Кронштадта было окружено революционным ореолом. Недаром цитированный мексиканский журнал иронически называет кронштадтцев «чистыми из чистых».
В игре на революционном авторитете Кронштадта заключается одна из главных черт этой поистине шарлатанской кампании. Анархисты, меньшевики, либералы, реакционеры пытаются изображать дело так, будто в начале 1921 года большевики повернули оружие против тех самых кронштадтских матросов, которые обеспечили победу Октябрьского переворота. Здесь исходный пункт всей остальной лжи. Кто хочет распутать клубок этой лжи, должен прежде всего прочитать статью тов. Ж. Дж. Райта в «Нью Интернэйшнл». Моя задача иная: я хочу охарактеризовать физиономию кронштадтского восстания под более общим углом зрения.
Революцию «делает» непосредственно меньшинство. Успех революции возможен, однако, лишь в том случае, если это меньшинство находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства. Смена различных стадий революций, как и переход от революции к контрреволюции, непосредственно определяется изменяющимся политическим взаимоотношением между меньшинством и большинством, между авангардом и классом.
Среди кронштадтцев было три политических слоя: пролетарские революционеры, некоторые с серьезным боевым прошлым и закалом; промежуточное, главным образом крестьянское по происхождению, большинство и, наконец, слой реакционеров, сыновей кулаков, лавочников и попов. В царские времена порядок на военных кораблях и в крепости мог держаться лишь до тех пор, пока офицерство, через посредство реакционной части унтер-офицеров и матросов, удерживало под своим влиянием или террором широкий промежуточный слой и тем изолировало революционеров, главным образом машинную команду корабля, артиллеристов, электротехников, т.е. преимущественно городских рабочих.
История восстания на броненосце «Потемкин» в 1905 году целиком построена на взаимоотношениях между этими тремя слоями, т.е. на борьбе крайних слоев, пролетарского и мелкобуржуазно-реакционного, за влияние на наиболее обширный средний крестьянский слой. Кто не понял этой проблемы, которая проходит через все революционное движение во флоте, тому лучше всего молчать о проблемах русской революции вообще. Ибо вся она в целом была и в значительной мере остается борьбой между пролетариатом и буржуазией за влияние на крестьянство. Буржуазия выступала в советский период главным образом в лице кулачества, т.е. верхов мелкой буржуазии, «социалистической» интеллигенции, а ныне в лице «коммунистической» бюрократии. Такова основная механика революции на всех ее этапах. Во флоте эта механика принимала более централизованное и потому более драматическое выражение.
Политический состав Кронштадтского совета отражал социальный состав гарнизона и экипажа. Руководство советов уже летом 1917 году принадлежало большевистской партии. Она опиралась на лучшую часть моряков и включала в свой состав много революционеров подполья, освобожденных из каторжных тюрем. Но большевики составляли, помнится, даже в дни Октябрьского переворота меньше половины совета. Большая половина его состояла из эсеров и анархистов. Меньшевиков в Кронштадте не было вовсе. Меньшевистская партия ненавидела Кронштадт. Не лучше относились к нему, впрочем, официальные эсеры. Они скоро перешли в оппозицию к Керенскому и составили один из ударных отрядов так называемых левых эсеров. Кронштадтские эсеры опирались на крестьянскую часть флота и сухопутного гарнизона. Что касается анархистов, то они представляли наиболее пеструю группу. Среди них были настоящие революционеры, типа Жука или Железнякова; но это были единицы, тесно связанные с большевиками. Большинство же кронштадтских «анархистов» представляло мелкобуржуазную городскую массу и по революционному уровню стояло ниже левых эсеров. Председателем совета был беспартийный, «сочувствующий анархистам», а по существу, совершенно мирный мелкий чиновник, который раньше был почтителен к царскому начальству, а теперь – к революции. Полное отсутствие меньшевиков, «левый» характер эсеров и анархистская окраска мелкой буржуазии объясняются остротой революционной борьбы во флоте и доминирующим влиянием пролетарской части моряков.
Уже эта социальная и политическая характеристика Кронштадта, которую при желании можно было бы подкрепить и иллюстрировать многочисленными фактами и документами, позволяет догадываться о тех сдвигах, которые произошли в Кронштадте за годы гражданской войны и в результате которых его физиономия изменилась до неузнаваемости. Именно об этой важнейшей стороне дела запоздалые обличители не говорят ни слова, отчасти по невежеству, отчасти по недобросовестности.