асти партии, я не апеллировал открыто к низам, чтобы не мобилизовать мелкую буржуазию против рабочих. Понадобился опыт дальнейших 12 месяцев, чтобы убедить партию в необходимости нового курса. Но замечательно, что именно анархисты всех стран приняли нэп как… измену коммунизму. А сейчас адвокаты анархистов обвиняют нас в том, что мы не ввели нэп на год раньше.
Ленин в течение 1921 года не раз открыто признавал, что упорство партии в отстаивании методов военного коммунизма превратилось в грубую ошибку. Но разве это меняет дело? Каковы бы ни были ближайшие или более отдаленные причины Кронштадтского восстания, оно по самому существу своему означало смертельную угрозу диктатуре пролетариата. Неужели же пролетарская революция, только потому что она совершила политическую ошибку, должна была, в наказание самой себе, прибегнуть к самоубийству?
Или, может быть, достаточно было сообщить кронштадтцам декреты о нэпе, чтобы тем самым умиротворить их? Иллюзия! Сознательной программы у восставших не было и по самой природе мелкой буржуазии быть не могло. Они сами не понимали ясно, что их отцам и братьям прежде всего нужна свободная торговля. Они были недовольны, возмущены, но выхода не знали. Более сознательные, т.е. правые элементы, действовавшие за кулисами, хотели реставрации буржуазного режима. Но они не говорили об этом вслух. «Левый» фланг хотел ликвидации дисциплины, «свободных советов» и лучшего пайка. Режим нэпа мог лишь постепенно умиротворить крестьянство, а вслед за ним – недовольные части армии и флота. Но для этого нужны были опыт и время.
Совсем уже неумными являются разглагольствования о том, что восстание не было восстанием, что матросы ничему не угрожали, что они «только» захватили крепость и военные корабли и пр. Выходит, что большевики наступали по льду, с открытой грудью, против крепости лишь в силу своего плохого характера, стремления искусственно вызывать конфликты, своей ненависти к кронштадтским морякам или к доктрине анархизма (о которой, к слову сказать, решительно никто не думал в те дни). Разве это не детский лепет? Не связанные ни временем, ни местом, дилетантские критики пытаются (через 17 лет!) внушить нам ту мысль, что все закончилось бы ко всеобщему удовольствию, если бы революция предоставила восставших моряков самим себе. Но беда в том, что мировая контрреволюция ни в каком случае не предоставила бы их самим себе. Логика борьбы дала бы в крепости перевес наиболее крайним, т.е. наиболее контрреволюционным элементам. Нужда в продовольствии поставила бы крепость в прямую зависимость от иностранной буржуазии и ее агентов, белых эмигрантов. Все необходимые приготовления к этому уже велись. При подобных условиях пассивно выжидать, надеясь на счастливую развязку, способны люди типа испанских анархо-синдикалистов или поумистов. Большевики, к счастью, принадлежали к другой школе. Они сочли своим долгом потушить пожар в самом начале и, следовательно, с наименьшими жертвами.
По существу дела господа критики являются противниками диктатуры пролетариата и тем самым противниками революции. В этом весь секрет. Правда, некоторые из них признают революцию и диктатуру на словах. Но от этого не легче. Они хотят такой революции, которая не вела бы к диктатуре, и такой диктатуры, которая обходилась бы без принуждения. Разумеется, это очень «приятная» диктатура; однако она требует мелочи: равномерного и притом очень высокого развития трудящихся масс. Но при этом условии диктатура вообще не была бы нужна. Иные анархисты, по существу либеральные педагоги, надеются на то, что через 100 или 1000 лет будет достигнуто столь высокое развитие трудящихся, что принуждение окажется ненужным. Конечно, если бы капитализм способен был дать место такому развитию, его незачем было бы низвергать. Не было бы никакой нужды ни в насильственной революции, ни в диктатуре, которая является неизбежным последствием революционной победы. Однако нынешний упадочный капитализм оставляет мало места для гуманитарно-пацифистских иллюзий.
Рабочий класс, не говоря о полупролетарских массах, неоднороден как социально, так и политически. Классовая борьба порождает формирование авангарда, впитывающего в себя лучшие элементы класса. Революция возможна тогда, когда авангарду удается повести за собою большинство пролетариата. Но это вовсе не значит, что внутренние противоречия среди самих трудящихся исчезают. В момент высшего подъема революции они, правда, смягчаются, но только затем, чтобы на новом этапе проявиться снова во всей остроте. Таков ход революции в целом. Таков был ее ход в Кронштадте. Когда умники в туфлях хотят задним числом предписать Октябрьской революции другой маршрут, мы можем только почтительно попросить их указать нам, где и когда собственно их великолепные принципы оказались подтвержденными на практике, хотя бы частично, хотя бы в тенденции? Где те признаки, которые позволяют рассчитывать на торжество этих принципов в будущем? Ответа мы, конечно, не дождемся.
Революция имеет свои законы. Мы давно уже формулировали те «уроки Октября»104, которые имеют не только русское, но и международное значение. Никаких других «уроков» никто даже не пытался предложить. Испанская революция подтверждает «уроки Октября» методом от обратного. А суровые критики молчат или виляют. Испанское правительство «Народного фронта» душит социалистическую революцию и расстреливает революционеров. Анархисты участвуют в этом правительстве или, когда их выгоняют, продолжают поддерживать палачей. А их иностранные союзники и адвокаты занимаются тем временем защитой… Кронштадтского мятежа от жестоких большевиков. Постыдная комедия!
Сегодняшние споры вокруг Кронштадта располагаются по тем же классовым осям, что и само Кронштадтское восстание, когда реакционная часть матросов пыталась опрокинуть пролетарскую диктатуру. Чувствуя свое бессилие на арене сегодняшней революционной политики, мелкобуржуазные путаники и эклектики пытаются использовать старый кронштадтский эпизод для борьбы против Четвертого Интернационала, т.е. международной партии пролетарской революции. Эти новейшие «кронштадтцы» будут также разбиты – правда, без употребления оружия, так как у них, к счастью, нет крепости.
Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев), № 66—67
ЕЩЕ ОБ УСМИРЕНИИ КРОНШТАДТА
В своей недавней статье о «Кронштадте» я пытался поставить вопрос в политической плоскости. Но многих интересует проблема личной «ответственности». Суварин, который из вялого марксиста стал восторженным сикофантом, утверждает в своей книге о Сталине, что я в автобиографии сознательно умалчиваю о Кронштадтском восстании: есть подвиги, иронизирует он, которыми не гордятся. Цилига105 в своей книге «В стране великой лжи» передает, что при усмирении Кронштадта мною расстреляно было «больше десяти тысяч моряков» (я сомневаюсь, чтоб в тот период во всем Балтийском флоте было такое число). Иные критики высказываются в таком смысле: да, восстание объективно имело контрреволюционный характер, но зачем Троцкий применил при усмирении и после усмирения столь беспощадные репрессии?
Я ни разу не касался этого вопроса. Не потому, что мне нужно было что– либо скрывать, а как раз наоборот, потому что мне нечего было сказать. Дело в том, что я лично не принимал ни малейшего участия ни в усмирении Кронштадтского восстания, ни в репрессиях после усмирения. В моих глазах самый факт этот не имеет политического значения. Я был членом правительства, считал необходимым усмирение восстания и, стало быть, несу за усмирение ответственность. Только в этих пределах я и отвечал до сих пор на критику. Но когда моралисты начинают приставать ко мне лично, обвиняя меня в чрезмерной жестокости, не вызывающейся обстоятельствами, я считаю себя вправе сказать: «Господа моралисты, вы немножко привираете».
Восстание вспыхнуло во время моего пребывания на Урале. С Урала я прибыл прямо в Москву, на 10-й съезд партии. Решение о том, чтоб подавить восстание военной силой, если не удастся побудить крепость к сдаче, сперва путем мирных переговоров, затем путем ультиматума, – такое общее решение было принято при непосредственном моем участии. Но после вынесения решения я продолжал оставаться в Москве и не принимал ни прямого, ни косвенного участия в военных операциях. Что касается последовавших позже репрессий, то они были целиком делом Чека.
Почему так вышло, что я лично не отправился в Кронштадт? Причина имела политический характер. Восстание вспыхнуло во время дискуссии по так называемому вопросу о «профессиональных союзах». Политическая работа в Кронштадте была в руках Петроградского комитета, во главе которого стоял Зиновьев. Главным, наиболее неутомимым и горячим лидером в борьбе против меня во время дискуссии был тот же Зиновьев. До поездки на Урал я был в Петрограде, выступал на собрании моряков-коммунистов. Общий дух собрания произвел на меня крайне неблагоприятное впечатление. Франтоватые и сытые матросы, коммунисты только по имени, производили впечатление паразитов по сравнению с тогдашними рабочими и красноармейцами. Кампания велась со стороны Петроградского комитета крайне демагогически. Командный состав флота был изолирован и запуган. Резолюция Зиновьева получила, вероятно, не менее 90 %. Помню, я говорил по этому поводу самому Зиновьеву: «У вас все очень хорошо, пока не становится сразу очень плохо». Зиновьев был со мной после этого на Урале, там он получил срочное сообщение, что в Кронштадте становится «очень плохо». Матросы-«коммунисты», поддерживавшие резолюцию Зиновьева, приняли в подавляющем большинстве участие в мятеже. Я считал, и Политбюро против этого не возражало, что переговоры с матросами и, в случае необходимости, усмирение их должно лечь на тех вождей, которые вчера пользовались политическим доверием этих матросов. Иначе кронштадтцы поймут дело так, что я приехал мстить им за то, что они голосовали против меня во время партийной дискуссии.