В парижском органе меньшевиков, которые, если возможно, еще более «непримиримо» относятся к кремлевской внешней политике, чем Шахтман, рассказывается: «В деревнях – часто уже при приближении советских войск (т.е. еще до их вступления в данный район. – Л.Т.) – возникали всюду крестьянские комитеты, первичные органы крестьянского революционного самоуправления» …Военные власти спешили, разумеется, подчинить эти комитеты установленным ими в городских центрах бюрократическим органам, но они все же оказались вынуждены опереться на крестьянские комитеты, ибо без них проведение аграрной революции было бы невозможно.
Вождь меньшевиков Дан писал 19 октября: «По единодушному свидетельству всех наблюдателей, появление советской армии и советской бюрократии дает не только в оккупированной ими территории, но и за ее пределами… толчок (!!!) общественному возбуждению и социальным преобразованиям». «Толчок», как видим, выдуман не мною, а «единодушно засвидетельствован всеми наблюдателями», у которых есть глаза и уши. Дан идет дальше, высказывая предположение, что «рожденные этим толчком волны не только сравнительно скоро и сильно ударят по Германии, но, в той или иной степени, докатятся и до других государств».
Другой меньшевистский автор пишет: «Как ни старались в Кремле избегнуть всего, от чего еще веет великой революцией, самый факт вступления советских войск в пределы Восточной Польши, с ее давно пережившими себя полуфеодальными аграрными отношениями, должен был вызвать бурное аграрное движение: при приближении советских войск крестьяне начинали захватывать помещичьи земли и создавать крестьянские комитеты». Обратите внимание: при приближении советских войск, а вовсе не при их удалении, как должно было бы вытекать из слов Шахтмана. Я привожу свидетельства меньшевиков, потому что они очень хорошо информированы из источников дружественной им польской и еврейской эмиграции, обосновавшейся во Франции и потому что, капитулировав перед французской буржуазией, эти господа никак не могут быть заподозрены в капитуляции перед сталинизмом.
В виде нового возражения Шахтман преподносит мне мои собственные слова насчет того, что экспроприация собственников в Восточной Польше не может изменить нашу оценку общей политики Кремля. Конечно, не может! Никто этого не предлагает. При помощи Коминтерна Кремль дезориентировал и деморализовал рабочий класс, чем не только облегчил взрыв новой империалистской войны, но и чрезвычайно затруднил использование этой войны для революции. По сравнению с этими преступлениями социальный переворот в двух провинциях, оплаченный к тому же закабалением Польши, имеет, конечно, второстепенное значение и не меняет общего реакционного характера политики Кремля. Но по инициативе самой оппозиции вопрос поставлен сейчас не об общей политике, а об ее конкретном преломлении в определенных условиях времени и места. Для крестьян Галиции и Западной Белоруссии аграрный переворот имел величайшее значение. Четвертый Интернационал не мог бойкотировать этот переворот на том основании, что инициатива исходит от реакционной бюрократии. Прямым долгом было принять участие в перевороте на стороне рабочих и крестьян и, постольку, на стороне Красной Армии. В то же время необходимо было неутомимо разъяснять массам общий реакционный характер политики Кремля и те опасности, какие она несет оккупированным областям. Уметь соединить эти две задачи или, вернее, две стороны одной и той же задачи – в этом и состоит большевистская политика.
Обнаружив столь своеобразное понимание событий в Польше, Шахтман с удвоенным авторитетом обрушивается на меня по поводу событий в Финляндии. В статье о «мелкобуржуазной оппозиции» я писал, что «советско-финская война, видимо, уже начинает дополняться гражданской войной, в которой Красная Армия на данной стадии находится в том же лагере, что финские мелкие крестьяне и рабочие». Эта крайне осторожная формула не встретила одобрения сурового судьи. Уже моя оценка событий в Польше выбила его из равновесия. «Я нахожу еще меньше (доказательств) для ваших – как бы сказать? – изумительных замечаний насчет Финляндии», – пишет Шахтман на с. 15 своего «Письма». Очень сожалею, что Шахтман изумился, вместо того чтобы подумать.
В Прибалтике Кремль ограничил свои задачи стратегическими выгодами с несомненным расчетом на то, что опорные военные базы позволят в дальнейшем советизировать и эти бывшие части царской империи. Успехи в Прибалтике, достигнутые дипломатическими угрозами, натолкнулись, однако, на сопротивление Финляндии. Примириться с этим сопротивлением означало бы для Кремля поставить под знак вопроса свой «престиж» и тем самым – свои успехи в Эстонии, Латвии и Литве. Так, вопреки первоначальным планам, Кремль счел себя вынужденным прибегнуть к военной силе. Тем самым перед каждым мыслящим человеком возник вопрос: хочет ли Кремль просто напугать финляндскую буржуазию и вынудить ее к уступкам или же его задачи идут теперь дальше? На этот вопрос, конечно, не могло быть «автоматического» ответа. Надо было – в свете общих тенденций – ориентироваться по конкретным признакам. Вожди оппозиции оказались к этому не способны.
Военные действия начались 30 ноября. В тот же день Центральный Комитет финляндской коммунистической партии, пребывающий, несомненно, в Ленинграде или Москве, обратился по радио с воззванием к трудовому народу Финляндии. «Второй раз в истории Финляндии, – гласит воззвание, – финский рабочий класс начинает открытую борьбу против гнета плутократии. Первый опыт рабочих и торпарей166 в 1918 году окончился победой капиталистов и помещиков. На этот раз …должен победить трудовой народ!» Уже одно это воззвание ясно показывало, что дело идет не о попытке запугать буржуазное правительство Финляндии, а о плане вызвать в стране восстание и дополнить вторжение Красной Армии гражданской войной.
В опубликованной 2 декабря декларации так называемого Народного правительства говорится: «В разных частях страны народ уже восстал и провозгласил создание демократической республики». Это утверждение, видимо, вымышлено, иначе манифест назвал бы те места, где произошли попытки восстания. Возможно, однако, что отдельные попытки, подготовленные извне, закончились неудачей, и что именно поэтому лучше было не уточнять вопроса. Во всяком случае, сообщение о «восстаниях» означало призыв к восстанию. Более того, декларация сообщала о сформировании «первого финского корпуса, который в ходе предстоящих боев будет пополняться добровольцами из революционных рабочих и крестьян». Было ли в «корпусе» 1000 человек или только 100, значение «корпуса» для определения политики Кремля являлось бесспорным. Одновременно телеграммы сообщали об экспроприации крупных земледельцев в пограничной полосе. Нет ни малейших оснований сомневаться, что так оно и происходило во время первого продвижения Красной Армии. Но даже если считать и эти сообщения выдумкой, они полностью сохраняют значение в качестве призыва к аграрной революции. Я имел, таким образом, все основания заявить, что «советско-финская война, видимо, уже начинает дополняться гражданской войной». Правда, в начале декабря я имел в своем расположении только часть этих данных. Но на фоне общей обстановки и, позволю себе прибавить, с помощью понимания ее внутренней логики отдельные симптомы позволяли сделать необходимые выводы о направлении всей борьбы. Без таких полуаприорных выводов можно быть только резонером-наблюдателем, но никак не активным участником событий.
Почему, однако, призыв «Народного правительства» не встретил непосредственного массового отклика? По трем причинам: во-первых, в Финляндии полностью царит ныне реакционная военщина, поддерживаемая не только буржуазией, но и верхними слоями крестьянства и рабочей бюрократией; во-вторых, политика Коминтерна успела превратить финляндскую компартию в незначительную величину; в-третьих, режим СССР отнюдь не способен вызывать энтузиазм в финляндских трудящихся массах. Даже на Украине в 1918—1920 годах крестьяне очень медленно отзывались на призывы к захвату помещичьих земель, ибо местная советская власть была еще слаба, а каждый успех белых влек за собой беспощадные карательные экспедиции. Тем менее приходится удивляться, если финские крестьяне-бедняки медлят откликаться на призыв к аграрной революции. Чтобы сдвинуть с места крестьян, нужны были бы серьезные успехи Красной Армии. Между тем после первого плохо подготовленного продвижения Красная Армия терпела одни неудачи. При таких условиях не могло быть и речи о восстании крестьян. Самостоятельной гражданской войны в Финляндии на данной стадии нельзя было ждать: мое предположение говорило совершенно точно о дополнении военных операций мерами гражданской войны. Я имел в виду – по крайней мере, до разгрома финляндской армии – лишь оккупированную территорию и смежные с нею районы.
Сегодня, 17 января, когда пишутся эти строки, телеграммы из финляндского источника сообщают, что в одну из пограничных провинций вторглись отряды финских эмигрантов, и что там в буквальном смысле брат убивает брата. Что это, как не эпизод гражданской войны? Не может быть, во всяком случае, ни малейшего сомнения в том, что новое продвижение Красной Армии в Финляндию будет на каждом шагу подтверждать нашу общую оценку войны. У Шахтмана нет ни анализа событий, ни намека на прогноз. Он ограничивается благородным негодованием и, поэтому, на каждом шагу попадает впросак.
Декларация «Народного правительства» призывает к рабочему контролю. Какое это может иметь значение? – восклицает Шахтман. Рабочего контроля нет в СССР, откуда же ему взяться в Финляндии? Увы, Шахтман обнаруживает полное непонимание обстановки. В СССР рабочий контроль есть давно превзойденный этап. От контроля над буржуазией там перешли к управлению национализованным производством. От управления рабочих – к командованию бюрократии. Новый рабочий контроль означал бы теперь контроль над бюрократией. Он мог бы быть создан не иначе как в результате успешного восстания против бюрократии. В Финляндии рабочий контроль означает пока еще только вытеснение