Ограбить банк не так-то просто. Особенно когда все участники не имеют представления о том, как они поведут себя в такой ситуации. Политические мотивы или нет, вы должны войти туда с пистолетом в руке и деньгами, а затем выйти и добраться до безопасного места, не причинив никому вреда. В этом и заключалась наша работа.
Мы были в ужасе, и я не знаю, сколько попыток нам пришлось предпринять, прежде чем произошло первое ограбление.
Первую попытку предприняли Люпус, Харальд и я. Мы только осваивали технику и функции нашего оружия. Это были старые винтовки, и никто не думал стрелять из них. Бар позже рассказал мне, что в первый раз они ворвались в банк со старым мачете, и когда люди засмеялись, они одним ударом разрубили телефон у банковской стойки пополам, чтобы доказать свою эффективность.
Когда это наконец получилось, это выглядело как акт освобождения.
В январе 1972 года мы услышали новость о резне британской армии в Лондондерри, которая вошла в историю освободительной борьбы ИРА как «Кровавое воскресенье».
Через несколько дней Бомми пришёл к нам. Он хлопнул по столу «Звездой» с фотографиями резни: «Мы должны что-то с этим сделать, это требует солидарности нашего пролетарского интернационализма». Это «большое слово» заполнило комнату и настигло меня, как ураган. Мы были так взволнованы, что хотели сразу же отправиться в британский сектор, чтобы найти там британские объекты. Нелегалы посоветовали нам начать целенаправленную атаку на столовую британских офицеров. Мы обдумали содержание листовки для этой акции солидарности. Она должна была дать понять, что Берлин и ФРГ не могут быть местом отдыха для оккупационной армии, которая уничтожает сопротивление этой оккупационной политике в Северной Ирландии. И выразить, что мы боремся с общим врагом – империализмом.
На следующий вечер Бомми привёл с собой техника Движения 2 июня. Это было очень волнительно. Хайнц сделал для нас бомбу, чтобы научить нас, используя материалы, которые можно было найти в универмагах». В ванне он дал нам маленькие образцы взрывной силы наших смешанных домашних продуктов. Мы были в восторге и увидели, как во все стороны разлетелся офицерский бардак.
Это была первая и последняя моя встреча с Хайнцем. Через несколько месяцев он был арестован. Его последующее предательство было настолько жалким, настолько болезненным для его товарищей и для него самого, что память о нем просто похоронили, а его имя редко упоминалось. Хайнц был любим и уважаем, но его крах в тюрьме вызвал у товарищей тихую агонию и глубокую неуверенность.
Столовая британских офицеров была пуста, когда глубокой ночью должны были заложить бомбу. Это была работа Харальда Зоммерфельда, но он сделал нечто совершенно иное. Он забыл включить таймер, так что бомба не взорвалась в назначенное время, в два часа ночи. Вместо этого лодочный мастер обнаружил ее на следующее утро, зажал в тиски, чтобы осмотреть, и умер, когда она взорвалась.
Смерть судостроителя в Британском яхт-клубе не могла нас остановить. Я была расстроена, да. Но я не чувствовала себя ответственной. Это повлияло на меня скорее так, как влияет на человека, в кругу знакомых которого кто-то стал причиной смертельного несчастного случая.
В следующие несколько дней мы прекратили всякую деятельность и наблюдали за ходом поисков и расследования. Газеты подняли большой шум, полиция говорила об убийстве. Я не чувствовала, что это касается меня. Меня беспокоил только тот факт, что эта злополучная бомба нагнетала адский климат, что было совсем не то, что мы имели в виду, и мы этого не предвидели. Это должна была быть акция солидарности и обсуждение британской оккупации в Северной Ирландии, а не обсуждение невинных жертв и слепого насилия, как это произошло сейчас.
Пришел Бомми. Он хотел узнать, как мы справляемся с этим непредвиденным поворотом событий, и рационализировал наш дискомфорт: «Это катастрофа, – сказал он, – и, кроме того, все жертвы в Лондондерри были гражданскими лицами».
Через несколько месяцев, в мае, я оказалась в тюрьме. То, как меня арестовали, ещё раз показывает ту глупую невозмутимость, с которой я вела всю свою боевую деятельность в то время. Сообщение в газете выглядело примерно так: «В Бад-Нойенаре полиция арестовала четырёх молодых людей, трёх мужчин и одну женщину. Их подозревают в причастности к самым молодым взрывам RAF. Полиция обнаружила подозреваемых спящими в их машине. При осмотре их багажника были обнаружены материалы для изготовления взрывчатки».
Какое унижение! Какое годичное погружение из моего взлетающего до небес, всепоглощающего состояния души в это мрачное, холодное уединение. Четыре белые стены, металлическая койка, узкий шкафчик, стол, стул, слепое окно, в котором видна тень от решётки, и больше ничего.
В этой крошечной камере все моё, в упрямой машине, которая движет мной и командует мной, не спрашивая меня. Ни гнев, ни экзальтация, ни отчаяние ничего не изменят. Первые несколько дней в камере я не могу мыслить здраво, я просто бегаю туда-сюда, от двери к стене и обратно, целый день. Так же, как животные, запертые в зоопарке, постоянно бегают вдоль ограды своей клетки, потому что природа создала их для бега.
Я всеми силами борюсь с этим огромным словом: «Выключить! Всё! Оно вот-вот оккупирует меня с головы до ног и зарядит клетку де-прайминговым давлением до самых углов. Я борюсь с этим болезненным чувством, что я всё сделала неправильно и уже проиграла, даже не начав. И я подавляю это гнетущее чувство «всё бессмысленно». Так я остаюсь в бессознательном состоянии в течение нескольких дней. Затем я прихожу в себя, становлюсь более гибкой и справляюсь с практическими нуждами моей новой, крайне неприятной ситуации. Шок проходит, я начинаю воспринимать тюрьму как место, из которого я теперь должна бороться по-другому.
После преодоления первой фазы уныния и разочарования, моё желание и прежняя энергия возвращаются, чтобы начать борьбу с тюрьмой изнутри. Я рассматриваю тюрьму как школу революции. Я не одинока, политические заключённые есть по всей Федеративной Республике.
У меня есть братья и сёстры по всему миру!
В 1972 году всё ещё существовало сильное, очень активное движение заключённых. Оно создавало солидарность, сплочённость и поддержку ориентации. Во многих городах существовали Красные и Чёрные Аиды, сформировался «Комитет против пыток в изоляции», существовали коллективы заключённых, советы заключённых, о каждом политически заинтересованном заключённом заботились и поддерживали его. Движение заключённых обеспечивало нас преданными адвокатами, присылало газеты, книги, деньги, организовывало свидания, контакты по письмам, информировало о политических процессах и организовывало общественные дискуссии об условиях содержания в тюрьмах.
Очень скоро меня навестили из Управления по защите конституции. Руне из берлинской госбезопасности по очереди приходил в нашу тюрьму для проведения «дискуссий». Я думаю, что в то время для Управления по защите конституции это была рутинная работа: посещать всех заключённых, которые были вовлечены в деятельность левых боевиков или хотя бы контактировали с ними, сканировать их и, если возможно, вербовать. Часто им это удавалось, и я не уверена, было ли это совпадением или выражением пугающе высокого числа незарегистрированных случаев ИМ в левом движении. В любом случае, с этого момента Харальд Зоммерфельд и Ульрих Шмукер находились на службе в Управлении по защите конституции. Два года спустя Ульрих Шмукер был застрелен как агент Управления по охране конституции. По всей видимости, он погиб от пули, которой так называемые «конституционные стрелки» играли в бильярд и которая затем скатилась с их стола.
Маргрит Шиллер
Мой друг Люпус хотел повеситься в тюрьме, что, слава Богу, ему не удалось сделать. Он пришёл в отчаяние от своего пессимизма. Даже возможность революции была для него лишь невозможностью среди всех прочих. Он очень сильно мучился во время суда и тюремного заключения. Я не думаю, что он когда-либо переставал думать, что его ситуация абсурдна.
США усилили свою агрессию против Вьетнама, не слушая и игнорируя протесты всего мира. С помощью систематических, варварских бомбардировок гражданских объектов и минирования портов Северного Вьетнама они хотели вернуть страну в каменный век. Затем RAF атаковали американские военные объекты в Гейдельберге с помощью автомобильных бомб. Далее последовали нападения из подполья на штаб-квартиру полиции, на судью Федерального суда, на компанию Springer. Вооружённая борьба перешла в наступление, но уже через два месяца в тюрьмах находилось больше партизан, чем в подполье.
Бомбардировки вызвали дискуссии о законном сопротивлении войне во Вьетнаме и революционном насилии в целом во всех политических слоях. Безжалостные репрессии государства и судебной системы создали два лагеря, которые призывали к взаимному уничтожению. Мы были полны решимости бороться с государством как инструментом капитализма всеми средствами; государство было готово взять или предоставить себе любое право, чтобы подавить воинственное и интеллектуальное сопротивление внутри и снаружи. Коварным инструментом были научно обоснованные пытки политических заключённых: «белая пытка». Либеральные интеллектуалы были загнаны в один политический лагерь или другой с помощью жёстких моральных формальностей. Это было время острейшей поляризации: за или против системы, человек или вина.
В июне 1972 года мы начали нашу первую общенациональную голодовку за улучшение условий содержания в тюрьмах. Мы голодали в течение шести недель, не добившись выполнения ни одного из наших требований.
Но за пределами тюрьмы распространилась солидарность с нашей борьбой. Самодовольная, непримиримая позиция государства, вольности и секретность, которыми оно прикрывало свои действия и программы против сопротивления, его неспособность выразить себя иначе, чем через обострение и репрессии, породили в глубине либеральных слоёв возмущённую критику и сопротивление зарождающемуся полицейско-государственному развитию под лозунгом «Wehrhafte Demokratie» («Защищаемая демократия»). Радикальные левые развили в себе жажду ярости, которая вылилась в многочисленные нападки на судебную систему и полицию.