«В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон, но и личность правителей, – в такой стране политическое убийство как средство борьбы – есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей».
К. Маркс и Ф. Энгельс не раз в своих работах подчеркивали, что у народников не было выбора средств, их методы были единственно возможными методами революционной деятельности в Российской империи 1870-х – начала 1880-х гг.
«Агенты правительства, – писал Ф. Энгельс, – творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима»[40].
Трагизм народовольцев состоял в том, что террор, навязанный им обстоятельствами, развращающе действовал на организацию. Во-первых, уход самых энергичных революционеров в террор грозил ей ослаблением. Во-вторых, он наносил «Народной воле» моральный ущерб, лишая рядовых членов организации активности, инициативы, превращал в зрителей той борьбы, которую вел Исполнительный Комитет.
Смертный приговор Александру II был вынесен еще на липецком съезде «политиков». Исполнительный Комитет лишь подтвердил его 26 августа 1879 г. Однако прежде чем начать «охоту на царя», необходимо было добиться бесперебойной работы важнейших узлов тайного общества – типографии и нелегального паспортного стола, наладить систему строжайшей конспирации (шифры, сигналы, пароли и т.п.). Все это возлагалось на главного специалиста по конспиративным хитростям – Александра Михайлова. Он был не просто осторожен и неуловим. Он был символом осторожности и неуловимости. Михайлов знал в лицо почти всех столичных филеров, помнил наизусть проходные дворы, все петербургские здания с двумя выходами. Михайлов обучал конспирации членов «Народной воли», ссорился и ругался с ними из-за малейшего несоблюдения ее правил. Товарищи нарекли Александра Дмитриевича «Дворником» за его любовь к аккуратности, к пунктуальности.
За плечами Михайлова была студенческая «история» в Технологическом институте, работа среди раскольников, побег в 1878 г. из полицейской засады. Случалось ему помогать и другим нелегалам скрываться от погони. Один из них рассказывал, как, уже отчаявшись уйти от шпионов, он увидел на улице Михайлова. Проходя мимо него, шепнул: «Меня ловят». Александр Дмитриевич, не оборачиваясь, ответил: «Иди вперед». Затем Михайлов догнал беглеца и сказал: «Номер 37, во двор, через двор на Фонтанку, номер 50, во двор, догоню…» Преследуемый полицией нелегал увидел дом 37, свернул во двор, очень темный с закоулками, неожиданно для себя оказался на Фонтанке, круто повернул к дому 50, пошел во двор. Там его уже ждал Михайлов, – еще один проходной двор, переулок, и погоня отстала…
Поздней осенью 1879 г. на 14-й версте близ Одессы появился новый железнодорожный сторож с супругой. Обычный сторож, крестьянского вида, не старый. В то же время сторож был не совсем обычный, поскольку явился к начальнику дистанции с запиской от барона Унгерн-Штерберга, влиятельного лица на Юго-Западной железной дороге и к тому же зятя генерал-губернатора Одессы Тотлебена. По слухам, новый сторож служил раньше в дворниках у одной знатной дамы, которая, узнав, что его жена страдает туберкулезом, попросила барона дать ее слуге работу на свежем воздухе. Барон черкнул записку, и все устроилось… к удовольствию Исполнительного Комитета «Народной воли». В это время как раз организовывалось покушение на императора при возвращении его из Крыма. Как впоследствии установила полиция, сторожем на железной дороге оказался член Исполнительного Комитета Михаил Фроленко, его «женой» – тоже член Комитета Татьяна Лебедева, а «знатной дамой», побывавшей у барона Унгерн-Штерберга, – еще один руководитель «Народной воли» – Вера Фигнер. Операция протекала успешно, но императорский поезд проследовал не через Одессу, а на Александровск.
Здесь его ожидала другая группа народовольцев во главе с Желябовым. В начале ноября 1879 г. в городскую управу Александровска обратился приезжий купец Черемисов с просьбой отвести ему землю для устройства кожевенного завода. Правда, участок земли он выбрал неподходящий – у самого полотна железной дороги. Черемисов устраивался надолго: привез жену, купил повозку, лошадь, вызвал землемера, обсуждал с живущими у него мастеровыми планы строительства завода. Дел действительно было много: предстояло просверлить железнодорожную насыпь, заложить мины, протянуть провода от насыпи к дороге. «Купец» – Желябов – выбивался из сил. Его «жена» А. Якимова слышит, как по ночам он кричит: «Прячь провода, прячь!» 18 ноября 1879 г. долгожданный царский поезд вынырнул из-за поворота быстро и неожиданно. Кто-то крикнул: «Жарь!» Желябов соединил провода… и – ничего. Не сработала электрическая цепь взрывателя. Мелькнули вагоны, пролязгали на стыках колеса, затих шум…
Теперь вся надежда на группу Перовской, работавшую под Москвой. Перовская и Гартман обосновались в старообрядческом Замоскворечье, вблизи Рогожско-Симоновской заставы (ныне – застава Ильича). Семь километров до Москвы, тут уж железнодорожным сторожем не устроишься и под насыпь мину не подложишь. Остается одно – подкоп[41]. Что это была за работа! Узкий лаз – галерея с самодельными, постоянно потрескивающими креплениями. Работающий лежа отковыривает комья земли и ссыпает их на лист железа или фанеры, который его товарищи веревкой вытаскивают наружу, в дом. Ночью вытащенную землю разбрасывают ровным слоем по огороду.
Александр Михайлов на следствии вспоминал:
«Положение работающего там походило на заживо зарытого, употребляющего последние усилия в борьбе со смертью».
Двигаться можно было только на животе, работали от полутора до трех часов каждый. За день (с 7 до 21 часа) вырывали от 2 до 3 аршин (140 – 210 см). Во время дождя приходилось вычерпывать из галереи по 300 – 400 ведер воды… Не выдержали такого напряжения Морозов, Арончик; да и кое-кто из работавших до конца, боясь обвала и мучительной смерти, брал с собой в галерею яд, чтобы в случае чего покончить с жизнью разом.
Несмотря ни на что, подкоп был готов в срок, но в дело вновь вмешался случай. На одной из станций царский поезд обогнал на полчаса поезд со свитой. Эти полчаса и спасли Александра II. Приняв императорский состав за свитский, народовольцы пропустили его, взорвав мину под четвертым вагоном второго поезда. Однако в этом вагоне находились лишь фрукты, предназначенные для императорского стола.
Граф Адлерберг, ехавший с Александром II в одном вагоне, прибыл из Москвы к месту покушения и ужаснулся – от двух вагонов свитского состава остался, по его словам, «мармелад какой-то». Сам император отнесся к рассказу царедворца равнодушно, он верил в свою счастливую звезду. Но на всякий случай счел необходимым отслужить благодарственный молебен.
Энтузиазма по случаю спасения «обожаемого» монарха в народе не наблюдалось. В Москве решили было провести подписку среди населения для сооружения часовни на месте покушения, но, как с негодованием писали «Московские ведомости», набрали лишь 153 рубля.
После покушения правительственные репрессии обрушились с новой силой. Правительство приняло экстраординарные меры – страну разделили на шесть временных военных генерал-губернаторств. Власть генерал-губернаторов распространялась не только на вверенные им губернии, но и на смежные; им подчинялись все гражданские и судебные чиновники; отныне генерал-губернатор обладал правом административной высылки, ареста любого лица, запрещения периодических изданий. Одним словом, к монарху всероссийскому добавились «монархи» петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский, варшавский. Они сочиняли законы (только за 1879 г. – 445 чрезвычайных узаконений); новые статьи расходов государственных средств (круглосуточное дежурство дворников в столице, введенное петербургским генерал-губернатором Гурко, обошлось налогоплательщикам в 1 млн. рублей); вагонами отправляли «подозрительных» в административную ссылку; вешали людей неопознанными.
Об установлении в империи террора и подозрительности, граничащей с паникой, свидетельствует инструкция, изданная в 1879 г. одесским генерал-губернатором Тотлебеном для чиновников Ялтинского порта. В ней говорится:
«Пароходы, кроме военных, должны приставать к городу Ялте не иначе как при дневном свете; с пароходов высаживаются только те пассажиры, которые имеют билеты до Ялты, все же остальные пассажиры должны оставаться на пароходах… На самой пристани должен быть произведен подробный и тщательный осмотр как всех прибывших, так и их вещей».
Генерал-губернаторства, полицейские расправы были не единственными детищами правительственной политики. Не менее активно действует в 1870 – 1880-х гг. и цензура. Современники свидетельствуют, что стихи в цензуре «резали» оттого, что цензоры были уверены: под словом «заря» обязательно скрывается революция, а «гады, бегущие от света» – непременно намек на власти, а то и на особ августейшей фамилии. Отчаявшимся в борьбе с цензурой русским литераторам предоставлялось удовлетворяться афоризмами вроде: «От красноречия до косноязычия – один шаг… через цензуру».
Своих надлитературных коллег активно поддерживали почтовые цензоры. Однажды эти соглядатаи, сидящие в так называемых «черных кабинетах» и вскрывающие частную корреспонденцию, едва не сорвали шахматный матч Москва – Петербург, шедший по переписке. Полицейские начали задерживать непонятные для них, явно «шифрованные» открытки, адресованные известному шахматисту М.И. Чигорину. Отнюдь не преувеличением звучат слова одной из статей народовольческой газеты: