Все это говорит о том, что, при несомненной слабости связей «Народной воли» с широкими трудящимися массами, отголоски ее борьбы не только доходили до городских и сельских низов, но и будили в них отклик, смутные надежды на перемены. Почва была тронута, и семена, брошенные в нее, не пропали.
По-настоящему триумфальный отклик вызвали события 1 марта 1881 г. и суд над «первомартовцами» за границей. Они до полусмерти напугали европейских правителей и правительства. Фактический глава Германии Бисмарк после убийства Александра II велел своему посольству в Петербурге сообщать ему дважды в день о положении дел в российской столице. «Если я не получу очередной телеграммы, – наставлял он посла, – то буду считать, что телеграф больше не работает».
Совершенно иначе воспринимали борьбу русских революционеров прогрессивные силы Европы, Азии, Америки. В Чикаго собрался двухтысячный митинг, приветствовавший цареубийство, он был повторен на следующий день в Нью-Йорке. 4 марта в Париже расклеены прокламации с поздравлениями русским социалистам и восхвалением их мужества и энергии. В Лондоне проведен митинг, посвященный революции 1848 г., Парижской Коммуне 1871 г. и убийству русского императора. После лекций русского революционера П.А. Кропоткина в Глазго и Эдинбурге толпы рабочих кричали на улицах «ура» в честь народовольцев. Приветственные адреса «Народной воле» подписаны в Египте, Уругвае, Японии, Китае… О Желябове и Михайлове, Перовской и Кибальчиче, Клеточникове и Гриневицком говорили руководитель венгерских социалистов Л. Франкель, чешских – Л. Запотоцкий, итальянских – Ф. Туратти; их приветствовали Б. Шоу и Г. Ибсен.
«Какое величие духа, – писал о героях „Народной воли“ Марк Твен, – …По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений и, в конце концов, на смерть только ради блага других – такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России…»
Да, конечно, народовольцы ошибались. Ошибались, надеясь на революционность крестьянства, на социалистический характер общины, ошибались, рассчитывая на то, что революция не за горами. Но эти ошибки, по словам В.И. Ленина,
«…в тысячу раз благороднее, величественнее и исторически ценнее, правдивее, чем пошлая мудрость казенного либерализма, поющего, вопиющего, взывающего и глаголющего о суете революционных сует, о тщетности революционной борьбы, о прелести контрреволюционных „конституционных“ бредней…»[55]
ЭСКИЗЫ К ПОРТРЕТАМ
Софья Львовна Перовская(1853 – 1881)
Она первая шла в огонь, жаждая наиболее опасных постов.
Софья Львовна Перовская родилась 13 сентября 1853 г. в аристократической семье. В 1869 г. поступила на женские курсы в Петербурге, с 1871 г. – член кружка «чайковцев». В 1872 – 1873 гг. и 1874 – 1877 гг. участвовала в «хождении в народ» в качестве учительницы и фельдшера. Судилась по процессу «193-х», но была оправдана. В 1878 г. арестована и отправлена в ссылку в Олонецкую губернию, но по дороге бежала и перешла на нелегальное положение. С осени 1879 г. – член Исполнительного Комитета «Народной воли». Участвовала в организационной работе партии, ряде покушений на Александра II. После ареста Желябова возглавила подготовку и покушение на императора 1 марта 1881 г. Казнена 15 апреля 1881 г.
Меньше всего эта губернаторская дочь похожа на избалованную кисейную барышню. Ей приходилось играть десяток ролей, нет, не играть, а жить десятком разных жизней. Но никогда она не была существом изнеженным, рафинированным. Этого-то, наверное, Перовская и не могла бы сделать.
Трудно представить себе бóльшую разноголосицу, чем та, которую вызывал у друзей и врагов образ Софьи Перовской. Авторы официального полицейского отчета о социалистическом движении в России посвятили немало страниц первой русской женщине, казненной по политическому процессу, вылив на нее ушаты грязи и обвинив во всех мыслимых грехах. Самое подлое заключается в том, что полицейские, упрекая Перовскую в лицемерии, порочности, злости, жестокости, бессердечии, высокомерии, упрямстве, грубости, деспотизме (и все это всего лишь на одной странице отчета!), пытаются подтвердить свое обвинение ссылками на свидетельства ее товарищей по революционной работе.
Давайте посмотрим, как действительно вспоминали о Софье Львовне, Соне, ее друзья, как они к ней относились. Начнем с того, что появление в их среде дочери аристократа не вызвало у революционеров удивления. Наоборот, путь Перовской в революцию они считали типичным для российской молодежи 1870 – 1880-х гг. Тяжелая жизнь в семье, где отец, самодур и крепостник, не только сам издевался над матерью, но заставлял и сына оскорблять ее, толкала дочь к самостоятельности, к знаниям, закаляла характер. Начав в 15 лет посещать женские курсы, Софья Львовна как могла противилась требованиям отца покинуть курсы и в конце концов бежала из родительского дома[56].
Восемнадцатилетняя «юная…, чрезвычайно миловидная белокурая девушка с пухленькими розовыми щечками, с высоким выпуклым лбом и голубыми глазами» становится одним из активнейших членов кружка «чайковцев». Характерно, что уже здесь, в начале революционного пути, Перовская окружена восхищением и любовью товарищей. Вокруг нее даже складываются легенды. Одна из них рассказывает, как молодая девушка проникает в логово «чудовищного зверя» – в III отделение. Через подкупленного жандарма она связывается с сидящими там товарищами, получает и передает им записки и всякие поручения, видится с ними в камерах. Совершенно сказочным образом выводит товарищей для свидания с единомышленниками на воле, получает все следственные дела из III отделения, а вечером блистает на аристократических балах. Словом, «является какой-то сказочной феей, которая чарами своими производит чудеса». Чудеса чудесами, но Перовскую у «чайковцев» действительно любили.
«Со всеми женщинами в кружке, – вспоминал Кропоткин, – у нас были прекрасные товарищеские отношения. Но Соню Перовскую мы все любили… с другими все здоровались по-товарищески, но при виде Перовской у каждого из нас лицо расцветало в широкую улыбку…»
Действительность революционной работы была гораздо более прозаической, чем в легендах, и куда более сложной. Перовская и впрямь отвечала за сношения с арестованными товарищами, однако никаких чудес ей делать не довелось. Правда, записки и из тюрьмы, и с воли доходили до адресатов аккуратно, как и передачи в тюрьму. Кроме того, Софья Львовна являлась одной из самых активных пропагандисток на рабочих окраинах Петербурга. После, в 1872 г., была учительницей в Тверской и Самарской губерниях, оспопрививательницей, внимательно знакомящейся с жизнью и настроением крестьян; и вновь – пропаганда среди рабочих Петербурга. В 1873 г. – арест, освобождение. В 1878 г. – новый арест, оправдание по процессу «193-х», вновь арест и переход на нелегальное положение. Обычный путь русского революционера 1870-х гг. За что же так любили и уважали именно Перовскую, почему перед ней и ее памятью восторженно преклонялась молодежь 1880 – 1890-х гг.?
Прежде всего, наверное, за редкую цельность взглядов и поступков.
«Всякая неискренность, фальшь, особенно противоречие между словом и делом, выводили ее из себя и вызывали с ее стороны реплики, иногда и очень суровые».
Согласно взглядам эпохи и своим, Перовская была великим аскетом, ходила по-мещански повязанная платком, в ситцевом платье… Это отнюдь не являлось для нее театральным нарядом, какой-то нигилистической формой. Одежда, как и все остальное, была для Софьи Львовны принципиальным выражением ее взглядов. В.Н. Фигнер вспоминает:
«…вот характерный образчик ее отношения к общественным деньгам. В один из мартовских дней она обратилась ко мне: „Найди мне 15 рублей взаймы. Я истратила их на лекарство – это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое бальное платье; портниха продаст его, и я уплачу долг“».
Ее отличали величайшая скромность и полное растворение в деле, которому она служила. На вопрос своего любимого товарища М. Фроленко («Михайлы»), как ей удалось бежать по дороге в ссылку, Перовская бросила коротко: «Просто». На самом деле история побега стоит того, чтобы ее рассказать.
Из Приморского (Крым), где ее арестовали в доме матери, до Москвы Перовская ехала поездом без пересадок в сопровождении двух жандармов. В Москве ее сдали приставу; ночевала Софья Львовна в подвале Тверской части. Отоспалась в поезде до Чудова, откуда с двумя новыми конвоирами надо было добираться до Повенца на перекладных. Вояки-конвоиры ей на этот раз попались ушлые: решив сэкономить прогонные деньги, они задумали от Волхова до Повенца в Олонецкой губернии плыть пароходом (так было ближе, удобнее, а главное – дешевле).
Нужный пароход отправлялся только на следующий день, и теперь многое зависело от того, где их разместят на ночь. Заночевать пришлось на вокзале, в отдельной комнатке: диван, круглый столик, стул – больше ничего, при всем желании, не втиснешь. Перовская попросила конвоиров купить ей еды и поужинать вместе с ней. Пожалуй, первый и последний раз она играла роль этакой девочки-отличницы, неизвестно как оказавшейся замешанной в «дело о пропаганде». После ужина легли спать: Софья Львовна – на диване, один из конвоиров – у порога, другой – дежурил, сидя в комнате на стуле. Через два часа (было около 1 часа ночи) дежурный сменился, а поезд на Москву, как заметила Перовская, уходил в 2.40. Она лежала не шевелясь и мысленно умоляла солдата заснуть. Наконец голова дежурного свесилась на грудь…
Софья Львовна осторожно спустила ноги на пол, сделала из пальто и чемоданчика «человеческую фигуру» на диване и, укутавшись в платок, выскользнула в коридор. Поезд она ожидала под железнодорожным мостом, в полной темноте. План ее был прост: броситься к вагону в последний момент перед отходом поезда – со ступенек кондуктор побоится ее сталкивать. Действительно, поворчав на «деревенщину» (такова была новая маска Перовской), кондуктор довез ее до Чудова. В тот же день она была в Петербурге.