Впрочем, в настоящей попытке истолковать взрыв террористической деятельности в России в начале XX века мы неизбежно вынуждены акцентировать внимание на явлении, которое незаметно для общества развилось к этому периоду до огромных масштабов и которое либеральный политический деятель Петр Струве определил как «революционер нового типа» – некий симбиоз радикала и уголовника, эмансипированного в своем сознании от любых моральных условностей. Прототипом такого борца за свободу можно считать печально известного Сергея Нечаева, увековеченного в «Бесах» в образе Петеньки Верховенского. Постепенно слияние революционера и бандита потеряло свой исключительный, индивидуальный характер, оформляясь в тенденцию моральной деградации революционного движения в целом, достигшую своего апогея в начале века, когда практические действия постоянно растущего числа радикалов позволяли квалифицировать их как «террористов нового типа», нередко не отличимых от обыкновенных убийц. Отделить идейного борца за свободу от закоренелого уголовника – задача порой неразрешимая, особенно в тех нередких случаях, когда арестованный в первый раз за бытовое преступление, кражу, например, через несколько лет оказывался вновь на скамье подсудимых как террорист и, отбыв срок или бежав, снова попадал в тюрьму, скажем, за изнасилование. Неудивительно, что к началу века превращение радикала в бандита было уже очевидно наблюдателю, отнюдь не обладавшему прозорливостью Достоевского; явление это стало общедоступным, отмеченным даже в социальной сатире. «Когда убийца становится революционером?» – задавался хитрый вопрос в популярном в те годы анекдоте. «Когда с браунингом в руке он грабит банк». – «А когда революционер становится убийцей?» – «В том же случае».
Здесь автор надеется на снисходительность читателя к еще одному заведомо спорному обобщению: то, что в российском обществе получило название «изнанки революции», в процессе развития радикального движения постепенно превратилось в его лицевую сторону, довлея над всем революционным лагерем за счет своего роста, и это тоже не случайно и имеет свои причины. Возможно, одно из объяснений в том, что зачинатели и идеологи любого социально-политического движения, инстинктивно чувствуя шаткость и навязчивость своих теоретических построений и постулатов, пытаются убедить себя в их очевидной бесспорности путем приобретения последователей и – чем больше, тем лучше. Растущее число поддерживающих поощряет лидеров к продолжению бравого марша по вехам новейшей истории; аплодисменты и одобрительные возгласы заглушают любые сомнения, а может быть, и совесть. Кстати, и конкуренты из своей же среды попритихнут (у общественных деятелей ведь всегда существует другая сторона баррикады внутри собственного лагеря): они не смогут сказать, что вот, мол, у вас в движении два с половиной человека, на что ж вы годитесь… (У такого рода людей ведь часто качество истины оценивается количеством поднятых рук… или занесенных дубинок.)
Так что последователи нужны и даже – очень, да где ж их взять? Тут уж разработана целая система: как нужно говорить, что обещать, как при этом выглядеть и т. д. Один из основных аспектов тактики приобретения и накопления последователей – чтобы все идеи движения были доступны до примитивности. В общем, чем вульгарнее, тем лучше, так как больше народу «клюнет». С такой установкой лидеры общественного движения принимаются за агитацию, упрощая, делая общедоступными все свои основные принципы и цели, равно как и методы их достижения. Таким образом, мораль течения тоже упрощается, урезывается до примитивного и чуть ли не инстинктивного восприятия толпы, которая, как известно, отнюдь не рафинирована нравственно и, наоборот, на удивление восприимчива к различным формам жестокости, в том числе и политической.
В результате движение постепенно становится массовым, исчезает его изначальная элитарность и открывается доступ в него людям, имеющим более чем отдаленное отношение к идеалам течения на раннем его этапе. Эти новые люди движимы своими личными целями, принципами (если таковые вообще имеются) и представлением о допустимых методах, как, например, один террорист-экспроприатор, который мечтал по выходу из тюрьмы совершить еще один «экс» с тем, чтобы половину полученных денег отдать на нужды обездоленных пролетариев, а на другую купить себе небольшое имение за границей и зажить припеваючи… Многие из таких борцов за справедливость, равенство и братство совершенно чужды изначальному духу движения; они просто по-разному используют его для оправдания себя и своих поступков и для самоутверждения (убийца, например, неожиданно превращался в террориста, борца за свободу; грабитель – в экспроприатора; психопат – в оратора). Это – накипь движения, и она постепенно вытесняет то, что было его сутью. В конце концов жалкие единицы, которые когда-то являлись зачинателями течения, вынуждены либо подделываться под то, во что оно превратилось, либо уйти.
Мы видели это в истории, видим нечто подобное и сегодня в стране, где отвратительная изнанка социально-политической жизни постоянно грозит грубо оттеснить любую форму политической культуры. В контексте сегодняшней ситуации в России эта книга явно не дает повода к беззаботному оптимизму, как, впрочем, не может быть оптимистична какая-либо попытка осознать прошлое – будь оно опытом отдельной личности или историческим наследием целого общества. С другой стороны, было бы грустно, если бы читатель, перелистав эту книгу, лишь утвердился в модном сегодня скепсисе, граничащим с цинизмом, сказав про себя: «А что еще от нас ожидать? Так у нас всегда было, есть и будет». Мы почли бы проделанную работу не напрасной, если бы знали, что она частично освещает бесспорно важные, но не рассмотренные по сей день аспекты российской истории. Быть может, нескромно претендовать на то, что эта книга хоть немного проливает свет и на некоторые скрытые стороны человеческой жизни в целом, поднимая вопросы о внутренних побуждениях к действиям и поступкам, которые человек склонен объяснять чисто внешними причинами вместо едва уловимых и малопонятных глубинных мотиваций. Автор апеллирует, однако, к словам замечательного французского историка Марка Блока, указывавшего на то, что гораздо важнее поставить вопрос, чем разрешить его.
Вступление
Существует несколько работ по русскому терроризму XIX века, и это значительно облегчало задачу написания данной книги. В советской послесталинской историографии разрешались и даже поощрялись исследования по истории раннего революционного движения, особенно его так называемого "героического" периода 1878–1881 годов, когда в лагере радикалов главную роль играла «Народная воля»[1]. Западные историки также писали об этой партии, называя ее первой в современном мире террористической организацией[2]. В очень важной работе современного ученого Нормана Нэймарка серьезное внимание уделено, в частности, сторонникам террористической тактики в период от начала 1880-х гг., после разгрома правительством «Народной воли», до середины 1890-х гг., когда разрозненные революционные группы различных ориентации начали искать пути к объединению в более крупные политические организации и к консолидации своих сил[3].
И все же в те годы террористические акты были не так уж часты: с 1860-х до приблизительно 1900-х на счету террористов было не более 100 жертв[4]. И хотя угроза террора, часто преувеличенная в полицейских донесениях, вселяла страх, политические убийства в эти годы были лишь предвестником разгула террористической деятельности в первое десятилетие XX века – тема, почти не отраженная в научных трудах по истории этого периода. Не существует ни одной монографии о волне террора в период правления Николая II (1894–1917)[5]. Отсутствие серьезных исследований на эту тему объясняется несколькими причинами. Во-первых, после большевистского переворота в октябре 1917 года в официальной советской исторической науке прочно установилась тенденция пренебрегать проигравшими, т. е. всеми политическими партиями, кроме большевистской. В первую очередь пренебрегли теми, которые не принадлежали к социал-демократическому лагерю, такими, как Партия социалистов-революционеров (эсеров) и анархисты, которые и были в первую очередь ответственны за террор в России. Этим партиям советская историография отводила второстепенную роль в революционном движении и утверждала, что они были обречены на неуспех буквально со дня своего основания[6]. Такая ситуация сохранилась и в послесталинское время, когда исследования в области революционного террора не запрещались явно, как в предыдущие 25 лет, но и не поощрялись. В результате до совсем недавнего времени, когда перестройка позволила появиться непредвзятым публикациям о дореволюционной политической жизни вообще и радикализме в частности, советские историки не смогли внести своей лепты в изучение русского терроризма начала XX века.
Западная наука также обошла эту тему молчанием. На протяжении многих лет основываясь на общих тезисах советской историографии, западные ученые смотрели на эсеров, анархистов и на террористическую деятельность вообще глазами большевиков. В последнее время, однако, ученые в США и в Западной Европе заинтересовались вопросами, связанными с революционным террором в России. Появилось несколько работ о Партии социалистов-революционеров – организации, наиболее известной своими террористическими актами. Опубликовано также несколько советских и западных исследований, посвященных революции 1905 года – времени особенного усиления террора[7].
Все эти работы, однако, посвящены главным образом массовым движениям и массовым вспышкам насилия, т. е. крестьянским восстаниям, забастовкам рабочих, военным и морским мятежам, студенческим беспорядкам и вооруженным выступлениям. Причина этому, вероятно, во все еще сохранившемся влиянии марксистского подхода на советскую историографию, а в западной – в том, что в ней главенствующая роль отводится социальному фактору. Эти работы почти вовсе не принимают во внимание тот факт, что каждый день газеты по всей Российской Империи печатали сообщения о десятк