[114]. Полицейские и революционные документы тоже указывают на то, что, в то время как террористы-социал-демократы не щадили никого из правительственных служащих, самый сильный гнев вызывали у них шпионы и предатели в их собственных организациях, а также лица, считавшиеся членами «черной сотни»[115]. В своем рвении наказать полицейских осведомителей социал-демократы часто вели себя неосторожно, не проводя полного предварительного расследования. Так, в одном случае они до смерти избили невинного человека, в другом чуть не убили своего товарища-революционера и его жену, только в последний момент сообразив, что он является жертвой клеветы[116].
Внося свой вклад в усилия всех революционных организаций, направленные на то, чтобы парализовать волю правительства, социал-демократические группы устраивали террористические нападения не только на отдельных представителей правительства и полиции, особенно активных в борьбе с революционным движением[117], но и на защитников монархического строя en masse. В Самаре, например, «группа бомбистов» под управлением комитета РСДРП безуспешно пыталась бросать бомбы с балкона в отряд солдат[118]. Довольно скоро многие социал-демократы поняли, что «подобного рода выступления, открывавшие возможность широкой инициативы для молодых и горячих боевиков, способствовали разрушению общепартийной дисциплины» и, что не менее важно, «взяв оружие в руки… организация незаметно для самой себя невольно должна была уклониться от ясной социал-демократической линии, приблизившись к… тактике эсеров»[119].
Не желая терпеть такое положение вещей и понимая, что с конца 1906 года революция пошла на спад, некоторые большевистские и меньшевистские организации на местах приняли срочные меры против своих непослушных членов. Многие из боевиков перестали исполнять приказы своих руководителей и их отряды в результате выродились в полуанархические банды[120]. Не дожидаясь указаний центральных партийных органов из-за границы, принявших резкие официальные резолюции против всех партизанских действий только на V партийном съезде в Лондоне в мае 1907 года, многие социал-демократические комитеты на местах начали по собственной инициативе сокращать число членов боевых групп, исключая одних и разоружая других. Эти меры приводили только к частичному успеху и иногда были почти формальностью. Например, на Кавказе меньшевистский комитет предложил одному руководителю боевого отряда, чья группа напоминала скорее банду уголовников и подлежала роспуску, отобрать и оставить наиболее сильных и храбрых бойцов, которых можно было бы использовать для террористической деятельности в будущем[121]. Хотя партийные организации часто были бессильны сдерживать боевиков и просто отказывались от ответственности за их действия, социал-демократические комитеты иногда сами прибегали к услугам этих же террористов[122]. В целом такие чистки лишь вызвали недовольство социал-демократических боевиков, заставив многих из них порвать с Российской социал-демократической рабочей партией и искать новых соратников, в первую очередь среди анархистов[123].
Терроризм на практике: Национальные социал-демократические организации
Еще в 1902 году Владимир Бурцев заявил, что «социал-демократы не такие уж противники политического террора, как они сами себя рисуют»[124]. Безусловно, это утверждение было справедливо и для Бунда, Всеобщего еврейского рабочего союза Литвы, Польши и России, основанного в 1897 году. Это была первая социал-демократическая организация образовавшаяся в Российской Империи, а в апреле 1906 года на четвертом съезде социал-демократов Бунд вступил в РСДРП, сохранив за собой особое автономное положение. Руководство Бунда неоднократно заявляло, что политический и экономический террор как система противоречит тактике партии и что поэтому террористические акты ни при каких обстоятельствах не должны быть включены в ее программу[125]. Как и большевики, члены Бунда отрицали политические убийства не из принципа, а исходя из своего понимания конкретных исторических условий, заявляя: «В настоящее время мы считаем террористическую борьбу нецелесообразной»[126]. Как и меньшевики, бундовцы никогда официально не признавали террор приемлемой формой борьбы, что, однако, не мешало их руководителям оказывать моральную поддержку террористам разных партийных направлений, а рядовым членам — принимать время от времени участие в терактах[127].
В соответствии с резолюцией, что «стихийные или сознательные террористические акты должны служить… лишь агитационным средством, для внесения [революционного] сознания в рабочую и общественную среду»[128], лидеры Бунда не упускали случая использовать политические убийства, совершенные другими организациями, в интересах революции вообще, аплодируя героическим подвигам террористов в борьбе с ненавистным царским режимом. В феврале 1902 года, например, они выпустили листовку, озаглавленную «1 марта», в которой прославляли убийство народовольцами Александра II: «Будем сегодня вспоминать наших великих революционных предшественников, проявивших такой героизм в борьбе с царским правительством. Пусть память об этих бескорыстных героях и борцах… даст нам новую силу для борьбы с проклятым самодержавием»[129].
Многие бундовцы открыто рукоплескали террористическим методам на партийных съездах, а четырнадцать комитетов на местах публично пропагандировали терроризм[130]. Их аргументы оказались достаточно убедительными, чтобы заставить большинство участников пятой конференции Бунда в Бердичеве в августе 1902 года проголосовать за принятие резолюции о целесообразности «организованной мести»[131]. Меньше чем через год, «считая, что индивидуальные убийства — из мести ли, для устрашения или для наказания — являются просто формой террора», большинство участников партийного съезда в Цюрихе в июне 1903 года заявили свое «решительное несогласие с резолюцией об организованной мести, принятой на пятой конференции Бунда». Но и на этом съезде активное меньшинство настаивало на занесении в протокол особого мнения: «В общем относясь отрицательно к террору как средству борьбы с самодержавием, мы считаем, что когда организованные массовые протесты… невозможны, организованный террористический акт может быть дозволен»[132].
Если лидеры Бунда недвусмысленно признавали террористические методы, то бундовские деятели на местах, обычно более радикально настроенные и менее интересующиеся теоретическими вопросами, "чем партийные генералы, были готовы идти и дальше, вплоть до активного участия в терроризме. Это проявилось особенно ярко после взрыва массовых выступлений в 1905 году, когда в нескольких центрах еврейского радикализма, таких, как Одесса, бундовские боевые действия были более успешны, чем выступления местных эсеров[133]. Полицейский источник недаром не усматривает противоречия в описании одного еврейского революционера как одновременно «серьезного бундовца» и «убежденного террориста»[134].
Как и в других революционных группах, месть была одним из главных мотивов политических убийств, совершенных членами Бунда, особенно если речь шла о служащих полиции и коллаборационистах. И во многих случаях члены Бунда, в явном противоречии с традиционным марксистским мышлением, прибегали к актам кровавого возмездия. Так, например, в еврейском местечке Жагоры, где в конце 1905 года вся «власть была в руках бундовцев… революционная власть приговорила к смерти двух провокаторов. Приговор был приведен в исполнение. Предстояла еще казнь старого исправника и других»[135].
Наиболее известный и широко обсуждавшийся в обществе акт мести бундовцев был совершен в Вильно 5(18) мая 1902 года, когда Гирш Лекерт выстрелом из револьвера ранил губернатора Виктора фон Валя, приказавшего высечь двадцать молодых еврейских рабочих после первомайской уличной демонстрации[136]. Применение губернатором телесных наказаний вызвало бурю протестов среди членов Бунда, и Центральный комитет партии выпустил прокламацию, клеймящую репрессивные меры властей. Эта прокламация, в полном противоречии официальной позиции партии, недвусмысленно призывала к мести: «Мы не можем думать и говорить спокойно о том, что произошло в Вильно. Из тысяч честных сердец несется один общий крик: месть!.. Мы уверены, что из среды еврейского пролетариата восстанет мститель, который отомстит за надругательство над своими братьями; и если будет пролита человеческая кровь, то вся ответственность за это падет на царя и его диких слуг»[137].
Лекерт отозвался на этот пламенный призыв, а Центральный комитет Бунда восславил его жертвенный поступок: «Честь и слава мстителю, принесшему себя в жертву за своих братьев!» Таким образом, даже Иностранный комитет, обычно придерживавшийся антитеррористической позиции, «в атмосфере, близкой к истерии», заверял: «В таких случаях, как… апрельская расправа в Вильно, револьвер является единственным средством для облегчения первых нестерпимых мук пораженной общественной совести, для того чтобы люди не задохлись от душащего их негодования»