ху малых дел» (середина 1880-х — 1890-е). Все большее число этих образованных людей склонялось к экстремизму, считая, что эффективная мирная работа в рамках существующей политической системы более невозможна[9].
Многие из вышеперечисленных лиц обратились к идее террора частично в результате голода, последовавшего за неурожаем 1891 года и совпавшего с эпидемиями холеры и тифа в европейской части России в 1891–1892 годах. Общая нищета деревень усугубляла последствия стихийных бедствий[10]. К направленным на облегчение ситуации действиям правительства прибавились усилия многих добровольцев (в первую очередь студентов и либералов из числа лиц интеллигентных профессий), отправившихся в деревню на помощь голодающим[11]. Часть из них искренне хотела облегчить жизнь крестьян, но значительное число радикалов ухватилось за этот шанс, чтобы вызвать новую волну революционной активности, направив недовольство голодающих в русло борьбы с царским режимом[12]. В затронутых неурожаем областях стали повсеместно появляться революционные кружки, члены которых усиленно принялись за печатание и распространение антиправительственной литературы и за открытую пропаганду насилия против государственных чиновников, полиции и богачей, обвиняя их во всех несчастьях крестьян и городской бедноты[13].
И власти, и революционеры понимали, что голод и эпидемии 1891–1892 года придадут новый импульс радикализму в центральных областях России[14]. Тем не менее на пути этой радикализации деревни встретилось серьезное препятствие: даже самые ярые идеалисты, верующие в прогрессивную природу русского крестьянства, должны были признать, что отношение деревенских жителей к приехавшим из города было явно враждебным. Крестьяне не доверяли врачам и были уверены, что образованные люди могут им только навредить. Многие даже считали, что правительство засылает медиков, чтобы их отравить, и в некоторых деревнях врачей избивали и прогоняли. Когда же радикалы попытались направить крестьянский гнев против правительства, оказалось, что крестьяне относятся к зажигательным речам так же недоверчиво, как к медицинской помощи. Они не видели связи между своими несчастьями и центральной властью, да к тому же были благодарны правительству за оказываемую им материальную помощь, называя ее «царским пайком»[15]. Таким образом, крестьянство представляло собой полную противоположность «сознательной революционной силе», и это заставило многих противников царского режима усомниться в своей способности мобилизовать все еще дремлющие русские массы. Многие из тех, кто пытался поднять крестьян в 1890-х гг., стали искать новых путей борьбы и вернулись к мысли о том, что для обеспечения участия в революции широких народных масс необходимо разжигать эту самую революцию с помощью индивидуального террора[16].
Не все противники самодержавия были согласны посвятить свою жизнь профессиональной революционной или террористической деятельности, однако к концу XIX века было достигнуто понимание и даже сотрудничество между большой частью российского образованного общества и экстремистами. То, что либеральные круги симпатизировали террористам, стало очевидным уже в 1878 году, во время суда (с оправдательным приговором) над дебютировавшей как террористка-мстительница Верой Засулич. После убийства Александра II 1 марта 1881 года умеренные либералы смотрели на террор сквозь пальцы, а во время контрреформ Александра III и в последующий период становится очевидным их стремление объединяться с революционерами в антиправительственной деятельности. В своих мемуарах Вера Фигнер, в молодости одна из самых активных участниц Исполнительного комитета «Народной воли», писала о том, что общество не видело выхода из существующего положения: одна его часть одобряла насилие, в то время как другая видела в нем только необходимое зло – но даже они восторгались доблестью и ловкостью борца… Посторонние смирялись с террором из-за бескорыстия его целей; он оправдывал себя отказом от материальных выгод, тем, что революционер не хотел довольствоваться личным благосостоянием, искупая вину тюрьмой, ссылкой, каторгой и смертью.
Таким образом, либеральная общественность конца XIX века видела в действиях террористов примеры самопожертвования и героизма, а в них самих – людей редких гражданских качеств, которыми двигал глубокий гуманизм, и поэтому им прощали даже преступления[17]. Такое отношение могло только способствовать экстремизму, ибо можно считать очевидным, что, «как правило, террористы добиваются наибольшего успеха, если им удается заручиться пусть небольшой практической, но зато широкой моральной поддержкой в уже нестабильном обществе»[18].
В последующие десятилетия даже некоторые консерваторы, разочарованные оборонительной и излишне осторожной политикой Николая II, перестали поддерживать борьбу правительства с экстремистами, предпочитая оставаться в стороне от политического процесса (или хотя бы от участия в работе правительственных структур) и осуждая обе стороны[19]. Более того, несмотря на свое презрение к революционным идеям, многие люди умеренных взглядов и даже консерваторы не верили официальной точке зрения, что все радикалы и террористы – уголовники или полоумные мальчишки[20]. Они считали такой подход к проблеме экстремизма в России упрощенным и даже опасным, потому что он как бы освобождал самодержавие от необходимости решать неотложные социальные, экономические и политические проблемы.
Естественно, такие настроения в кругах, лояльных правительству, не способствовали успеху официальных мер против терроризма, а терпимость, понимание и даже оправдание революционной тактики либералами, которые к тому же с осуждением относились к репрессивным мерам властей, еще более усложняли положение правительства. Вдобавок к этому, к середине 1890-х годов либералы начали выказывать готовность присоединиться к радикалам в борьбе с существующим политическим режимом. Эта тенденция проявилась особенно отчетливо, когда, после более десятка лет разобщенности вследствие распада «Народной воли», представители различных группировок антиправительственного лагеря стали искать пути к объединению своих сил в единую мощную политическую организацию, к определению современных принципов идеологии и тактики борьбы с самодержавием. Их первой сравнительно удачной попыткой такого рода стало создание в сентябре 1893 года Партии народного права. Это недолговечное и разнородное по составу образование включало в себя и революционеров и либералов, что и стало главной причиной неспособности Партии сформулировать свою позицию по вопросу о революционном терроре[21]. Партия народного права была разгромлена полицией в апреле 1894 года, но она создала прецедент для формирования в Российской империи политических партий современного типа. Политическая активность вступила в новую фазу своего развития, во время которой возникли все главные радикальные антиправительственные организации начала XX века, в том числе основанная в 1901 году Партия социалистов-революционеров.
Создание ПСР, с ее откровенно протеррористической позицией, теоретическим обоснованием террора как формы борьбы с правительством и усовершенствованной организационной структурой, привело к увеличению числа политических убийств в России. Заметно увеличилось число террористов и сочувствующих им: никогда не было нехватки людей, желавших участвовать в эсеровском терроре[22]. Не менее важным было и создание эсерами сильной технической базы для проведения удачных террористических акций.
Начать с того, что эсеры теперь могли рассчитывать на более основательную финансовую поддержку и направили особые усилия на добывание денег в России и особенно за границей, достигая в этом деле большого мастерства[23]. Далее, меценаты, желавшие поддержать российское революционное движение, предпочитали жертвовать большие суммы денег в пользу не мелких экстремистских группировок или отдельных террористов, а организованной политической партии[24]. Постоянно пополняющаяся партийная казна позволяла эсерам не только содержать своих боевиков, но и широко закупать оружие и взрывчатые вещества для террористических акций. И наконец, организация разветвленной партийной сети значительно облегчила задачу незаконного ввоза оружия и динамита в Россию из-за границы.
Такая же ситуация складывалась и в случаях, когда другие радикальные группировки становились организованными политическими партиями[25].
Научный прогресс и технические нововведения облегчали производство оружия и взрывных устройств, что также способствовало распространению насилия. Современники отмечали, что производство бомб приобрело огромные масштабы, а техника в этой области достигла таких успехов, что теперь любой ребенок мог сделать взрывное устройство из пустой консервной банки и аптечных препаратов. Во всех городах открывались мастерские по изготовлению бомб[26]. Неудивительно, что люди стали говорить о взрывных устройствах как о повседневных вещах, и прозвание ручной гранаты – «апельсин» – прочно вошло в речь того времени