ского режима, особенно в период после 1905 года.
Террористы ускорили падение царизма убийствами не только крупных государственных деятелей, но и тысяч низших военных и гражданских чинов. Чиновники, сами не ставшие жертвами террористов, жили в постоянном страхе за свою жизнь и жизнь своих близких, и этот страх неблагоприятно влиял на их душевное состояние и на выполнение ими служебных обязанностей. Можно сказать, что российские революционеры сумели сломать хребет российскому государственному аппарату, ранив его и духовно, и физически, что и привело к параличу власти в дни последнего кризиса царизма в марте 1917 года. Способность очень небольшого радикального меньшинства влиять на политику страны (часто недооцененная, но проявившаяся во всей силе в последующих событиях XX века) уже заметна в России в начале столетия.
После 1905 года в России террор не был прерогативой какого-то отдельного тайного общества или даже целого идеологического движения. Какие бы теоретические заявления ни делали разные партии российского революционного лагеря, на практике все они в той или иной мере видели в терроре удобное оружие борьбы с властями. К тому же террористы нового типа стремились к возможно большей независимости от центрального руководства своих организаций и предпочитали неконтролируемую деятельность спаянных боевых групп, действующих в глубокой конспирации и изоляции не только от буржуазного общества, но и от гражданских членов партии. Многие из них к тому же совершенно не интересовались даже основами революционных учений и жертвовали идеологией ради практических успехов. Никакие теоретические разногласия не могли воспрепятствовать террористам нового типа действовать в боевых операциях единым фронтом с членами левых организаций. Подобные межпартийные связи и сотрудничество наблюдаются на всем протяжении XX века среди террористов различных идеологических направлений во всем мире, объединенных лишь готовностью к насилию для достижения своих целей.
Во многих случаях члены террористических групп, включая даже наиболее однородную из всех — Боевую организацию ПСР, не были объединены общими для всех идейными принципами. Их взгляды варьировались от христианской этики до анархического увлечения разрушением, причем все было приправлено сильной дозой цинизма. Многие новые радикалы сомневались даже в конечных целях борьбы — освобождении трудящихся от политического и экономического угнетения, демонстрируя иногда полное равнодушие к судьбе рабочих масс. В результате жизни в условиях глубокой конспирации, увлеченной подготовки террористических актов, изоляции от общества и товарищей по партии и вообще от мирного существования боевики теряли всякую перспективу и сознание высшей цели, утрачивая представления о всяком смысле своих усилий. Короче говоря, для боевика нового типа успешный теракт сам по себе становился целью, а не средством, и его жертвы были просто обезличенными символами ненавистной реальности, а не живыми людьми. Именно эти черты новых российских революционеров отличали их от прежних поколений террористов и выдвигали их в авангард экстремизма XX века. Беспорядочное использование насилия, столь характерное для России в предреволюционный период, распространилось в последующие десятилетия далеко за пределы Российской империи и создало ситуацию, в которой «жертвы не могут ничего сделать для того, чтобы избежать уготовленной им участи, так как у террориста своя система ценностей, согласно которой он и решает, кого убить. Правила войны — права нейтральных государств, мирных граждан, заложников, военнопленных — не являются обязательными для террориста. Все позволено»[2].
Вышеизложенное прямо связано с основной целью книги — заполнить пробел в истории российского радикального движения. Большинство научных трудов не подвергают сомнению заявления радикалов о чистоте своих рядов и не замечают, что «изнанка революции» в начале XX века играла в России не меньшую роль, чем впоследствии в других странах. Не умаляя бескорыстного идеализма и искренних революционных убеждений многих экстремистов, наша книга пытается проиллюстрировать на русском примере изыскания других ученых, писавших о неполитических мотивах боевиков, вступавших в террористические отряды, «чтобы примкнуть к группе, получить социальный статус и репутацию, найти чувство товарищества или всепоглощающего интереса или получить материальные блага»[3]. Знание таких аспектов террора нового типа, как участие в освободительной борьбе уголовников, психически неуравновешенных лиц и несовершеннолетних, позволяет создать более адекватную картину антиправительственного движения как в России, так и в других странах.
Революционное насилие, столь распространенное в Российской Империи в начале века, не было исключительно русским явлением. Случаи политически мотивированного кровопролития происходили в те годы и в других частях света, чему способствовало, в частности, международное сотрудничество террористов. Однако несомненно, что, в то время как в Западной и Центральной Европе, Индии и США отдельные политические убийства совершались лишь время от времени, именно в царской России террор стал систематическим и частым явлением.
Если рассмотреть этот феномен в более широкой временной перспективе российской истории, его можно частично объяснить социальной отсталостью страны, в которой до начала XX века «не было основных условий для организованного коллективного социального протеста на каком-либо уровне». Ни крестьяне, несмотря на их спонтанные беспорядки (спровоцированные спорами о земле), ни численно незначительный и психологически неукоренившийся городской пролетариат, ни слабый и в большинстве своем безразличный к политике средний класс не могли быть социальной средой для зарождения такого протеста[4]. Интеллигенция, отдалившаяся от самодержавного строя и не пользующаяся поддержкой широких слоев общества, обратилась к радикализму и была не в силах способствовать цивилизованному развитию политической культуры страны и исправить главный недостаток российской государственности — отсутствие глубокой либеральной традиции.
Этот недостаток особенно ясно проступает при изучении благожелательного отношения к революционному терроризму и косвенного его поощрения со стороны кадетов, бывших духовно, если не на практике, частью объединенного антиправительственного фронта. До 1917 года российский либерализм не видел своих врагов в радикальном лагере и потому находился гораздо левее политического центра, как этот центр обозначился, например, в Западной Европе[5]. Кадеты, способствуя радикализации политического процесса, должны рассматриваться скорее как революционеры, а не как либералы в общепринятом смысле этого слова. Трагедия русской политической жизни в том и заключалась, что в России не было настоящего либерального движения, которое могло бы занять место кадетов в центре политической арены, а также умерить революционные страсти и уверенно отстаивать законный порядок, основанный на современных юридических и законодательных нормах.
Имперское правительство, неспособное привлечь на свою сторону умеренных либералов или предоставить мирный выход политическим страстям для тех, кто вставал на путь терроризма, оказывалось вынужденным использовать грубую силу для разрешения ситуации. В 1905 году эта-то ситуация и вышла из-под контроля. Тем не менее даже прямые репрессии против революционеров привели лишь к частичным успехам, и традиционное мнение, что к концу 1907 года правительству удалось полностью восстановить спокойствие и порядок, не подтверждается фактами. Хотя и ослабленная, волна терроризма продолжала разливаться по Российской Империи до 1910 года. Да и в последующие годы, включая военные, когда самодельные бомбы больше не взрывались на улицах российских городов и правительственные чиновники не ожидали пули экстремистов из-за каждого угла, правительство все же не могло похвастаться окончательной победой над террористами, поскольку представители различных лево-радикальных организаций не отказались от террористической тактики и продолжали вынашивать планы возрождения террора до самой Февральской революции 1917 года.
Изучение терроризма в России позволяет оценить позицию царского правительства в ситуации постоянных попыток экстремистов поколебать основы государственного устройства. Пример России подтверждает, что террористические действия особенно распространены в таких обществах, где одним из выходов из сложившейся ситуации являются реформы и мирные перемены. «При режимах, могущих прибегать к неограниченному давлению и контролирующих использование средств массовой информации, случаи терроризма редки», и это помогает понять пассивность опытных российских террористов после октября 1917 года, не решавшихся бороться с большевистской диктатурой. В демократиях же, слабо авторитарных или относительно открытых обществах терроризм процветает[6].
Годами ученые спорили о том, привело ли противников самодержавного строя к террору само правительство, вставшее на путь политической реакции, или это террористы изменили курс правительства, готового к либерализации, на политически застойный и репрессивный. Оба подхода только частично правильны сами по себе, но они дополняют друг друга, и если уж искать виноватого, то придется обвинить обе стороны. Нет сомнений в том, что убийства и экспроприации спровоцировали правительственные репрессии; нет также сомнения и в том, что первые выстрелы террористов в начале XX века были показателем общего нездоровья российской политической жизни. И несмотря на то, что в течение всего первого десятилетия правительство видело в революционном терроризме свою главную проблему, самодержавие так и не смогло разглядеть, что вызвало и на что указывало это явление. Эта роковая ошибка привела к революции, которая смела традиционный порядок, боровшийся с симптомами опаснейшей болезни, а не с самой болезнью.