Примеров этому много. Они ясно видят, вся их политика провокативна, однако они все-таки продолжают свою такую деятельность.
Эти господа не остановились на этом. Они явились крестьянам верховными покровителями в некоторых грузинских уездах и с помощью поповщины и старорежимных стражников навязывают селу свою волю. У нас в руках неопровержимые доказательства того, что националисты старыми, замшелыми методами хотят отгородить село от влияний революционизированного города. Дело дошло даже до того, что они арестовывают пропагандистов Совета рабочих депутатов и силой выдворяют из сел.
На страницах прессы националисты развернули черносотенную агитацию: приписали Совету рабочих депутатов желание ввергнуть село в анархию, в насилие и грабежи, в смертоубийство. И сделали они это сознательно, намеренно, поскольку они хорошо знают, что Совет рабочих депутатов ничего подобного не постановлял и не намеревается впредь подобным заниматься,
Совет лишь старается и на селе, наряду с городом, утвердить новый строй. И когда Совет рабочих депутатов потребовал у «Сакартвело» опровергнуть свою злостную клевету и на страницах своей же газеты восстановить правду, те и на это ответили площадной бранью, да все новыми и новыми инсинуациями. Перечитайте передовицу в их газете, выпущенной в Пасху, и вы убедитесь, с какой настойчивостью разрушают грузинские националисты репутацию революционных организаций.
Мы потребовали от них всего лишь опровержения клеветы и приостановки черносотенной агитации. Они же пишут, будто мы отнимаем у кого-то свободу критики.
Взгляните, что они пишут о Совете рабочих депутатов:
«…Как это понять? Не имеющий никакого опыта в управлении разношерстный люд, набранный лишь из кругов городских рабочих различных национальностей, пытается навязать свои постановления двум миллионам грузинских крестьян, оказать влияние на их жизнь и судьбу, оставаясь при этом вне критики прессы?»
Не очаровательна ли эта филиппика националистов!
Вас, — главную силу революции, — они будут обзывать «грабителями» и поджигателями», а Вы, оказывается, должны это воспринимать — молча. А лучше даже и восторгаясь этой «очаровательной» критикой.
Нет, господа! Зря стараетесь подменить тему. Критику вам не запрещает никто. Никто не ограничивает и свобод письма и печати. Борьба идет, всего-навсего, против черносотенной агитации, против контрреволюционных выступлений.
Что правда — то правда, революция ограничивает черносотенные свободы, однако, позвольте спросить — что общего между злобной клеветой и чистосердечной критикой?
Как можно позволить себе так злобно выкручивать понятия?
Наши националисты так и не смогли забыть методы борьбы Дубровина «благословенного» и К°, которые всех российских революционеров называли «жидами». Этим же занимается сегодня «Сакартвело».
Вот как она обращается к социал-демократии: «…Вся Грузия, которая не стоит рядом с Вами, в этих делах обвиняет Вас» и пр.
Оказывается, вся Грузия стоит в стороне от нас! Так из кого же состоит социал-демократия?
Наверное, из армян и русских! Не так ли?
Придите в себя, пора! Отбросьте даже саму мысль, что Вы можете что-либо предпринять против демократии. Вспомните, хотя бы судьбу российских либералов! Остановитесь сами, не то Вас остановят другие!
Неужели только для затуманивания ваших мозгов выкроил время Юпитер?
Эртоба. 1917,6 апреля. № 16.
Губер П. АРМИЯ И ДЕМОКРАТИЯ
I
Какой-нибудь месяц спустя после русской революции, которая произведена была и до сих пор поддерживается и охраняется армией, странно и даже несколько дерзновенно будет звучать тезис, что армия, по существу своему, есть установление не демократическое. Тем не менее тезис этот верен, и его легко обосновать.
Несомненно, что все существующие армии в отношении внутреннего устройства оставались до сих пор чужды демократическому принципу. Английские и французские войска похожи в этом смысле на германские и австрийские. Черты различия, конечно, имеются, но они не так уж многочисленны и, сверх того, сводятся к мелочам, зависят от бытового уклада соответственных народов больше, нежели от какой-нибудь продуманной системы.
Главные же принципы военной администрации всюду одинаковы. И это неудивительно, ибо самое бытие армии покоится на некоторых простейших законах массовой психологии, законах, по-видимому, столь же всеобщих и неизменных, как законы физики и химии. Все известные нам армии, во-первых, иерархически устроены, во-вторых, предполагают безусловное подчинение старшим младших, в-третьих, имеют регулятором всех внутренних отношений организованное принуждение, достаточно грозное, чтобы принудить к послушанию недисциплинированные элементы.
По «конституции» своей современная армия приближается к типу абсолютной централизованной монархии. Из истории мы знаем, что образование абсолютных монархий и создание постоянных армий шло в Европе параллельно, причем навыки мысли и приемы управления постоянно переносились из одной области в другую. В XVIII веке и в первой половине XIX армия была подобна государству. Затем обозначились признаки расхождения. Полицейский абсолютизм исчез, в одних странах раньше, в других позже. За установлением правового государства последовала постепенная демократизация законодательства и управления. Однако армии остались в стороне от этого процесса. Он коснулся их лишь с одной стороны посредством введения всеобщей воинской повинности. Армия стала вооруженным народом — термин, приобретающий свое истинное значение только во время войны, когда произведена мобилизация.
По составу своему армии приблизились к народу. Благодаря переменам в государственном устройстве они из инструментов насилия и угнетения стали, по крайней мере в идее, средством для защиты национальной свободы и самостоятельности, орудием в руках демократии.
Каким образом демократия, по крайней мере современная буржуазная демократия английского или французского типа, делает армию своим орудием? Она, через посредство ответственного перед парламентом военного министра, назначает главнокомандующего и высших генералов.
И это все. Начала, руководящие жизнью самой армии, остались, в общем, те же, что и в XVIII столетии. Случилось это потому, что полное уподобление армии современному демократическому и правовому государству встретило серьезные препятствия практического характера.
Попытки достичь такого уподобления делались неоднократно. Так, во Франции, перед самой войной, возникла целая литература по вопросу о том, как реформировать армию сообразно духу времени и демократическим началам. Напомню книгу Жореса «L’armée nouvelle». Были и другие авторы, предлагавшие порою меры весьма крайние и далеко идущие, например заменить армию поголовным ополчением всего населения без различия пола; роль же постоянного войска ограничить задачами современных штабов и офицерского корпуса.
Но разразилась война, и все эти предложения были отвергнуты как неисполнимые. Друзья и сподвижники Жореса вынуждены были признать, что существующая военная организация всего более отвечает условиям нынешней военной техники. Немного позднее, когда Англия начала создавать вместо прежнего наемного войска новую армию на основе общей повинности, она опять-таки взяла в пример готовые континентальные образцы. Все принципиальные и идейные соображением оказались бессильны перед неумолимыми требованиями жизненной необходимости.
С этими требованиями предстоит считаться и нам на намеченной и уже совершающейся перестройке нашей военной системы.
Всем известно, что бытовой уклад нашей армии многими своими сторонами был связан с полицейским и крепостническим строем старой русской жизни. Теперь, в связи с падением царского самодержавия, тягостные и одиозные особенности военного быта, конечно, должны быть устранены. Они и устранены уже почти повсеместно. Сюда относится рукоприкладство, телесное наказание, рабское бесправие солдата перед офицером — словом, все то, чем давно уже тяготились наиболее чуткие и сознательные личности из профессиональной офицерской среды. Закрепить создавшуюся перемену, ввести ее в плоть и в кровь огромного большинства, будет, конечно, нелегко. Однако это совершенно необходимо. Это нужно прежде всего для увеличения боеспособности армии, для укрепления вооруженной мощи страны и силы ее сопротивления завоевателю.
Но изменение быта в более гуманном и — да простится мне это истасканное и скомпрометированное слово — в более либеральном духе, еще не разрушает собою старых органических законов армии. Оно, это изменение, осуществляется не столько правовым, сколько психологическим путем, вследствие перемены в самосознании солдат и офицеров, переживших революцию. Такое изменение еще не имеет права именоваться реформой армии.
Быть может, благоразумнее, быть может, гораздо осторожнее и мудрее было бы подождать с коренными реформами до конца войны. Но, к несчастью, острожная мудрость в революционные эпохи сплошь и рядом оказывается ничем не лучше тупости и недальновидности. Если нам суждено было пережить революцию во время войны, а не по окончании ее, то из этого факта необходимо сделать все логические выводы. Потому нам нужно не столько благоразумие, сколько полная ясность мысли, определенное и кристаллизованное сознание намеченных целей. Ясности мышления и сознательности действий вправе требовать страна от всех своих деятелей и руководителей, на каком бы поприще они ни выступали — в политике, в публицистике или в деле управления.
Именно этих качеств нам, пока что, сильно не хватает.
Две меры, выдвинутые самою жизнью, как естественное следствие революции, заслуживают названия реформы армии, а не простого изменения ее быта. Я разумею дарование полноты политических прав военнослужащим и введение выборного начала как нового принципа организации войсковых частей.
По существу этих мер можно высказывать разные мнения. Но, во всяком случае, одно из них имеет отвлеченно теоретический, кабинетный характер и начинает граничить со слепым доктринерством. Это то, которое считает обе меры нежелательными и подлежащими немедленной отмене.