Мы надеемся, что именно так новый закон будет воспринят всеми партиями. Ведь даже наиболее левые политические группы должны будут признать, что этот акт «буржуазного» Временного Правительства дает русской городской демократии муниципальное право, по своей широте и правам нигде еще не превзойденное…
Речь. 1917, 17 апреля. № 89.
Чернов В.М. ДО ПОЛНОЙ ПОБЕДЫ!
«До полной победы!» — подсказывают нам лозунг английские и французские гости-социалисты, представленные в правительствах стран согласия.
«До полной победы!» — настаивают они, указывая, что, после падения ненавистного всему миру царизма, Гогенцоллерны и Габсбурги — вот кто главный оплот реакции в Европе, вот кому необходимо нанести поражение.
Да, мы тоже хотим поражения Гогенцоллернам и Габсбургам. Но у нас, сравнительно с некоторыми из наших заграничных товарищей по социализму, разные методы наносить поражения.
Они ради военного поражения Гогенцоллернов и Габсбургов шли заодно с русским царизмом и потому не только «менажировали» его в своей прессе, но и допускали, чтобы, напр., Гюстав Эрве в своей «Guerre Sociale» печатал статьи под заглавием: «Vive le tzar!» — «Да здравствует царь!».
Конечно, как социалисты они прекрасно понимали, что к украшению им этот союз не служит, но будь на месте царя хан Батый с ордой — они делали бы ему глазки, а представитель социалистов в министерстве ездил бы пожимать ему руки. Ибо тогда, при царе, русские войска для них имели лишь служебное значение — они должны были притягивать к себе определенную массу немецких вооруженных сил и тем облегчать французский фронт. И если бы вместо русских войск стояли просто полчища обученных для войны горилл, стратегическое положение не менее давило бы на их политику, определяемую лозунгами: все — для войны, все — для победы!
Военных побед при этом одержано было не очень много, зато моральных уронов и поражений пришлось потерпеть весьма много.
Поражение Гогенцоллернов и Габсбургов… Если мы спросим себя, когда и где было им нанесено за это время самое сильное поражение, то ответ будет очень ясен: это поражение было нанесено не под Варшавой, не под Лембергом и не на полях Восточной Пруссии, — а это поражение было им нанесено… под Петроградом! Это поражение было им нанесено в уличных боях революционной недели!
Да, слеп тот, кто не видит, что в этих боях удар был нанесен не только Николаю, а и Вильгельму.
В Германии, где Вильгельм и Гинденбург под своими знаменами могли удерживать немецких пролетариев ссылками на то, что на востоке Германия ведет освободительную борьбу против худшей из мировых деспотий, где менее приглядно выглядевшая борьба против войск французской республики на территории этой республики могла скрашиваться ссылкой на то, что «республика, проституировавшая себя царизму, есть республика только по имени», — в Германии сразу рухнули все эти раззолоченные ширмы, и во всей наготе предстала грязная действительность. Германия Вильгельма сразу оказалась главным оплотом абсолютизма в Европе, и сражаться под знаменами Гинденбурга сразу стало означать — бороться за этот оплот абсолютизма…
Это ли не удар? Это ли не поражение?
Вторым поражением, вторым ударом Гогенцоллерну и Габсбургу было обращение ко всему цивилизованному миру Совета рабочих и крестьянских депутатов. Это было дальнейшее развитие наступления русской революции на позиции германского и австрийского абсолютизма, ибо русская революция поистине не обороняется только, а наступает. Ее наступление заставляет вырасти перед Габсбургами и Гогенцоллернами целый новый фронт: фронт внутренний, фронт гражданской войны. Оно приводит к вмешательству в войну против Габсбургов и Гогенцоллернов новой силы: их былых союзников внутри страны, рабочей демократии центральных империй.
И уже готовится третье поражение главного оплота абсолютизма в Европе. Временное правительство, прислушиваясь к голосу народной и общественной совести, перед лицом страны уже должно было торжественно отречься от всяких захватных стремлений — этого грязного наследия, перешедшего нам в секретных договорных актах, заключенных царем с его союзниками. Завтра, прислушиваясь к тому же властному голосу народной и общественной совести, оно почувствует себя вынужденным формально довести об этом до сведения союзников и пригласить их высказаться по существу принципов, положенных в основу такого заявления. А послезавтра эти союзники под давлением такого мирового события, как русская революция, под давлением примера, поданного заявлением России, под давлением, наконец, собственной демократии, чья революционная совесть чей полузаснувший революционный дух просыпается, разбуженный зовом с Востока, — также вынуждены будут присоединиться к провозглашенной нами и поддержанной Америкой формуле. Думать иначе — значит совершенно извериться в трудовой демократии Европы. Она могла под ураганом войны растеряться и потерять путь, но должно же произойти ее морально-политическое возрождение, должна же она появиться снова как самостоятельная сила, а не как пристяжная лошадь в колеснице военной диктатуры, на политической арене. Ибо если не теперь, то когда же? И если не она, то кто же?
Но этот новый шаг на пути освобождения от стяжательных и корыстных стремлений в этой войне поставит и в центральной Европе ребром проклятый вопрос о целях войны и условиях мира. Исчезнет возможность твердить избитые, вульгарные, плоские и фальшивые слова об «обороне». Придется или отвлечься от всего того, что заставляло гордо биться сердца юнкеров, буржуазных империалистов и служителей «блеска и престижа династии», или же стать поперек дороги раскованным стремлениям демократии, поперек дороги жажде справедливого мира, с силой элементарной стихии, пробуждающейся в истощенной голодом, исстрадавшейся под трауром стране. Ибо прямое и публичное заявление всех союзников о полном, безоговорочном, честном отказе от завоевательных целей — но только оно одно — как рукой снимет все кошмарные видения, которые и в Германии, как и повсюду, обуяли воображение народных масс, поразили его паникой и вылились в крике — у одних фальшивом, у большинства же болезненно-искреннем: «Отечество в опасности!»
Рассеять эти кошмары — значит нанести смертельный удар всей внутренней политике коронованных владык центральной Европы. И подготовить этот удар суждено революционной России.
Ее призвание, великое историческое призвание — наносить тронам поражение за поражением, одерживать над ними победу за победой, одерживать своим, особым путем, тем путем, который дает ей союзников внутри тех самых стран, чьи троны она уже колеблет.
Первое мая этого года — первый смотр этих союзников, первый смотр их боевым силам! Они будут расти и пойдут вместе с революционной Россией до полной победы!
Дело народа. 1917, 18 апреля. № 27. С. 1.
Карташев А.В. СИНОД И ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО
3-го минувшего марта у нас произошла государственно-правовая катастрофа. Вместе с отречением последнего Михаила Романова от царства пали на мгновение и все высшие правительственные установления, созданные волеизъявлением монаршей власти. Где Государственный совет? Его нет и, конечно, не будет. Где Государственная дума? Она не упразднена, но не может и действовать на старом основании. Сенат? Сенат вместе с министерствами действует, но реорганизуется и приспособляется к новому строю. Кто вправе все это делать? Единственно только одно временное правительство, родившееся в грозе и буре революции из недр Государственной думы. Лишь тайные поклонники павшего монархизма пытаются утверждать, что верховная власть в государстве временного правительства чем-то, будто бы, меньше бывшей царской власти. Это праздный вздох огорченного сердца, а не голос трезвой государственной мысли. На самом деле выпавшая из ослабевших рук царей власть вся целиком подобрана и поднята на свои плечи признанным всей Россией и всем миром нашим временным правительством. Другой высшей санкции внутри государства сейчас не существует. Временное правительство, как правомочный наследник бывшей власти, совершенно законно признает или упраздняет государственные учреждения, вызванные к бытию царской юрисдикцией, руководясь при этом только соображениями государственной целесообразности.
Самоочевидны выводы, вытекающие из данного положения в применении к Синоду. Это — не автономно-канонический институт, а государственное учреждение, созданное Петром I для управления церковными делами и лишь терпимое и до известной степени приемлемое для церкви в качестве ее правящего органа. Следовательно, наряду с прочими органами высшего государственного управления 3-го марта 1917 г. пал и Святейший Правительствующий Синод, ибо утратил опору в отрекшейся от своих прав монархической власти. Духовный регламент и указ Петра Великого лишились силы действующего права без утверждения их волей временного правительства.
Правительству оставалось одно из двух: или молчаливо признать в силе духовный регламент и стоящий на нем Синод, приспособив последний к задачам момента, как оно приспособляет Сенат, или декларировать отмену духовного регламента и создать заново такой же государственный, но только временный, впредь до Собора, орган управления делами православной церкви. «Временный Священный Синод», созванный по соответствию с установившимися формами синодского устройства и обер-прокуратуры при нем, действовал бы по составленному им и утвержденному правительством наказу и имел бы своей экстренной задачей подготовить церковь к ее новому, независимому от государства положению после Учредительного собрания и сорганизовать ее на началах выборности и самоуправления для создания нормального, неподдельного Собора. Заявление правительства об упразднении духовного регламента прозвучало бы для русской церкви радостным манифестом о ликвидации мрачного крепостного периода ее истории под пятой петербургского абсолютизма и явилось бы правовым праздником совершившегося переворота и в церковно-государственной области. Общей признательностью и благодарностью Временному правительству ответило бы на такой акт церковное общество, а высшая иерархия, не умеющая ясно сознать своего государственного положения и свою политическую роль, поняла бы, что старая, дореволюционная почва унесена у нее из-под ног совершившимся переворотом, и что судьба ее находится пока всецело в руках новой государственной власти. Еще было бы лучше, если бы с ненавистным духовным регламентом и духовной коллегией одновременно исчезло бы и одиозное звание «