Русское слово. 1917,22 апреля. № 89.
Петрищев А.Б. ШТАТСКАЯ ВОЛЬНИЦА
До переворота была солдатская вольница. Тем более до переворота была вольница «вольная» или штатская.
Чтобы правильно судить об огорчениях, причиняемых ныне солдатской вольницей, надо помнить, что революция спасла нас от неминуемой катастрофы на фронте: там ведь не было хлеба, и не было никакой надежды, что Риттих доставит его. Еще несколько недель, — вернее, пожалуй, дней, — и наименее устойчивая часть армии с голоду ринулась бы в тыл за хлебом, съедая на пути все, что можно съесть, и закупоривая все дороги, которые могут питать армию. Этот позорный и страшный «конец войны» грозил нам. Но революция спасла. Спасла уже одним тем, что сумела доставить фронту хлеб. Как она это сделала, — объяснит впоследствии история. А пока можно сказать одно: хотя железные дороги были совершенно загружены и работали с максимальным напряжением, тем не менее в первую же неделю переворота некоторые из них, — например Екатерининская, — увеличили пропускную способность вдвое. Специалисты говорят об этом, как о чуде. Быть может, оно и есть чудо, совершенное энтузиазмом железнодорожных тружеников, их гением изобретательности.
И еще надо сказать одно, чтобы правильно судить о неприятностях, причиняемых солдатской вольницей. Уже в конце осени 1916 г. фронт стали питать за счет сначала ближайшего, а потом и более глубокого тыла. Во многих местах без хлеба сидел обыватель, переводили на полуголодное или даже почти голодное пищевое довольствие и воинские части. Фронтового солдата питали плохо. Тылового еще хуже. Продовольственная политика Риттиха исключала надежды на счастливое разрешение кризиса. Положение день ото дня становилось непоправимее и грознее. И было ясно, что Россия быстро приближается к двоякой возможности: либо тыловые солдаты сами станут разбегаться за хлебом, либо их начнет под тем или иным предлогом усиленно распускать по домам правительство. Практически это было одно и то же: сами ли разбегутся, правительство ли их распустит, — они запрудят и закупорят железнодорожную сеть; при повадке прежних начальников прятаться от опасностей, при общей озлобленности против них это не могло кончиться иначе, как катастрофой. Революция дала хлеб не только фронтовому, но и тыловому солдату. Правда, она отпустила много лишнего или даже попросту не способного к воинской службе народа из воинских частей по домам. Но это сделала она не вследствие бесхлебья, а по другим соображениям. И хоть она для эвакуации отпущенных не могла дать ни специальных вагонов, ни специальных паровозов, тем не менее дело обошлось без катастрофы. Огромный наплыв отпущенных и спешащих домой почувствовался болезненно. Но он не мог пройти безболезненно. Задача была в том, чтобы боль не перешла в несчастье. И с этой задачей революция, по-видимому, справилась.
Для правильного представления о неприятностях, причиняемых теперь штатской вольницей, надо помнить о том, о чем не могла говорить печать до переворота: вольница уже начинала разгуливаться и забирать силу. Это было и в городах, и в деревнях. В деревнях положение складывалось, быть может, особенно остро: беднейшее большинство крестьян доело или доедало последние остатки урожая. Съедено даже то, что берегли на семена; подвоза нет, хлеб остается только у богачей и помещиков, но они чаще всего придерживали запас и безбожно взвинчивали цену. В середине января мне пришлось объехать несколько губерний — Рязанскую, Тульскую, Калужскую. Перспективы ближайшего будущего складывались вполне определенно: более трезвая часть деревни сдерживает раскаляемые голодом страсти, но нельзя надеяться, что сумеет до конца сдержать их. Из деревенских мест, в Калугу, например, уже летели телеграммы и спешные рапорты о полицейских и воинских командах, требующихся для охраны кооперативных лавок и складов. Вольница разгуливалась, и, видимо, начинала по линии наименьшего сопротивления — с кооперативов, как наименее охраняемых начальством и не приятных начальству мест. Сама собою возникла мысль, что, не напитавшись скудными кооперативными запасами, вольница, руководящая голодной толпой, направится за хлебом к торговцам, благо против них натравливало начальство, а от торговцев к кулакам, а, может быть, и мимо кулаков прямо к помещикам.
Представлялся неизбежным поход в помещичьи экономии не только за хлебом для еды. К весне требовались и семена. Риттих плохо доставлял их. Видно было, что и не доставит. А где их взять, если не у помещиков? Явно назревало тяготение и вообще свести счеты. Уже летом 1916 г. отношения крайне обострились. В Саратовской, например, губернии требовались особые усилия, чтобы избежать эксцессов по случаю крайне обидного для крестьян распределения пленных. В сторону эксцессов толкали неправильности при реквизициях, слишком обидное для крестьян распределение государственной помощи, получаемой сельским хозяйством, агрессивный тон помещиков, поддержанных дороговизной, легенды об их намерении вернуть крепостное право… Представлялось весьма реальным опасение: начнется из-за голода, а разыграется вообще. К одному и тому же времени, к весне, история, казалось, подготовляет общую постановку российской трагедии: развал голодного фронта, развал голодного воинского тыла, путейский крах, деревенский разгром и окончательный натиск австро-немецко-турецких полчищ.
Оставались города… Но с продовольствием у них было еще хуже, чем в деревнях. И нарастала дикая психология. Вот одна из многих картинок накануне революции. Дама в уездном городе сходит с извозчика у своего дома и расплачивается. Мимо идут две подгородных бабы. Останавливаются. Кривляясь, выкрикивают площадную брань, прилагаемую к слову «барыня», плюют, замахиваются палками. За что? Почему? Ни за что и ни почему. А, ты барыня, — ну, так вот же тебе… «Погоди, мы еще вам покажем»…
Разгуливалась штатская вольница. И уже не действовали на нее напоминания о немцах. «А что нам немцы, — пущай приходят, хуже не будет»… Революция предупредила взрыв. Силы, накопленные стихийно для голодного деревенского бунта, она направила на планомерный учет и планомерное распределение местных припрятанных и придержанных запасов. Она подвезла к провинциальным городам хлеб. Пусть в малом количестве, но все-таки больше, чем давал и мог дать Риттих. Она дала возможность центростремительным силам страны хоть кое-как наскоро сорганизоваться. Она дала огромную положительную ценность, подавляющую разгул центробежных сил, — самый дикий своевольник уже не мог сказать: «Пущай приходит немец, хуже не будет»; стало совершенно очевидно, что будет хуже, что немец убьет не какую-то чаемую, еще не родившуюся русскую свободу, а свободу видимую, осязаемую, уже пришедшую.
Не трудно предвидеть конечные итоги. Вольница — оборотная сторона бесправия. Она растет за счет обездоленных и озлобленных невозможностью закономерно защищать самые высокие интересы личности, удовлетворить самые насущные потребности народа. Если революция укрепится и бесправие исчезнет, — сам собою прекратится общественный распад и сам собою иссякнет человеческий материал, питающий вольницу. Но это будет потом, — если революция укрепится и когда укрепится. А сейчас еще рано говорить о достижении конечного результата.
Вольница несколько подавлена положительными ценностями, принесенными революцией. Ее пути ограничены отпором, какой могут оказать организующиеся центростремительные силы. Но слишком много вольницы оставлено рухнувшим самодержавием. У нее есть своя инерция и нашлись свои пророки и вожди…
Не так давно петербургская «Рабочая газета» возмущалась некоторыми митинговыми лозунгами. Вот один из них: «Товарищи, готовьте гранаты, чтобы забросать ими учредительное собрание»… Почему гранаты? Потому, что учредительное собрание явится органом власти всего народа, а должна быть власть не всего народа, а наша… Чья «наша»? Тех, — объясняют рекомые ленинцы, — кого «выберут», — очевидно, митинговым порядком, — пролетарии, батраки, беднейшие крестьяне. А что будут делать те, кого они «выберут»? Вот и еще один из лозунгов, возмущающих «Рабочую газету»: долой 8-мичасовой рабочий дань, он не соответствует нашим интересам, наука доказала, что вполне достаточен 4-х часовой рабочий день. К этому надо прибавить и некоторые другие митинговые лозунги: «Жалованье должно быть всем 200 рублей в месяц… Мало двести — 300… Нет, не 300, а 500»… «Против нас только буржуи»…
А «буржуи» — это прежде всего крестьяне, за исключением разве «беднейших» или, вернее, согласных с «нашими» теориями. Вместе с крестьянами разряду «буржуев» принадлежат и все вообще, с «нами» несогласные. «Буржуи» собственно — весь народ, правомочный избрать то самое учредительное собрание, против которого надо заранее готовить гранаты. Разница лишь в том, что объявлять войну против народа неудобно. А если заменить слово «народ» словом «буржуи», то получится большое лингвистическое облегчение. Эвфемизм наизнанку…
Что должны делать «буржуи» согласно этой теории? Во-первых, платить каждому гражданину, не принадлежащему к «буржуям», не меньше 200 руб. в месяц жалованья. Во-вторых, не обременять работой. В-третьих, доставлять дешевый хлеб. Хлеб непременно для «нас» должен быть дешевым, а жалованье «нам» непременно должно быть большое. В провинции в конце марта мне довелось слышать озлобленные вопросы крестьян: чем это отличается от крепостного права? Теперь приходится такие же вопросы читать в письмах из деревень. И, к сожалению, наблюдаются при этом опасные аберрации.
Вольница жадно подхватывает приятные ей лозунги, переиначивает по-своему и разносит по всему лицу земли русской. А люди, встревоженные этими лозунгами, относят их не за счет тех, от кого они исходят, не за счет вольницы, которая их подхватывает и распространяет, а за счет всей революции.
Революция спасла Россию от катастрофы, подготовленной старым строем. Но вольница может сорвать революцию и повернуть события опять к катастрофе. Вольница еще может извратить революцию, озлобить против нее наиболее темную часть народа. Опасность минует, если государственные центростремительные силы сумеют надлежаще организоваться. Но опасность есть. И может не миновать.