Русские ведомости. 1917,23 апреля. № 90.
Трубецкой Е.Н. АНАРХИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ
Из рассказов о московском вооруженном восстании 1905 года мне врезалась в память в особенности одна сцена.
Вдали слышны ружейная перестрелка и частные пушечные выстрелы. А в это время старушка перед колокольней крестится и охает:
— Господи, когда же это, наконец, свободу запретят!
Вот яркое изображение контрреволюционной психологии — той главной опасности, которая была причиной неудачи многих революций, в том числе и революции 1905 года. Страх перед хаосом — таков основной мотив контрреволюционного движения.
Напрасно было бы отождествлять его с так называемым «буржуазным страхом». Тот страх, который вызывает наиболее могучие реакционные движения, овладевает не одними имущими классами. Бывают минуты в истории, когда ему подчиняются решительно все — и верхи, и низы общества. Именно в этих случаях реакционное движение приобретает непреодолимую силу.
Так было, например, у нас после революции 1905 года. Кто делал тогда реакцию? Конечно, не одни «помещики», не одни «имущие классы», но вместе с ними и широкие крестьянские массы. Вы помните, что происходило тогда в деревнях! Сначала «иллюминации» и погром помещичьих усадеб. Потом крестьяне, не поделившие помещичьей земли, стали бросаться друг на друга. По деревне прошла волна грабежа, разбоя, экспроприации. И что же, ужас перед анархией оказался сильнее стремления крестьян к земле. Все изголодались по порядку и власти. Тогда пришел Столыпин с военно-полевыми судами да расстрелами. Успех был полный: революцию подавили и, согласно желанию московской старушки, «свободу запретили».
Возможность дикого хаоса таится во всякой революции, — в этом заключаются, основной контрреволюционный факт и главная опасность для свободы, ибо анархический хаос до того ужасен, что он заставляет людей бросаться в объятия всякой власти, как бы плоха она ни была. Для людей, охваченных паникой, в с я к а я власть лучше, чем полное отсутствие власти.
Всякий из нас хорошо понимает, что эта возможность таится и в недрах нынешней революции. Чтобы усиленно бороться с этим врагом, нужно внимательнее к нему присмотреться.
Оружие всякой революции — захват.
В этом ее сила и слабость. Сила потому, что только захватным путем народ может овладеть властью; слабость потому, что захват всегда может обратиться против самого народа, овладевшего властью. Захват легко может стать оружием контрреволюции. Чтобы этого не случилось, нужно уловить ту грань, за которой захват перестает быть орудием революции и становится орудием контрреволюции.
Быть может, никогда эта грань не намечалась так ясно, как теперь, — 2-го марта 1917 года захват власти народом стал совершившимся фактом. Политическая революция в этот день закончилась; открылась полная возможность законодательным путем проводить в жизнь самые смелые демократические реформы. Ясно, стало быть, что с этой минуты захват становится не только бесполезным, но и вредным для свободы. Раз народу принадлежит вся полнота власти, захват может совершаться только за счет народа, путем узурпации власти. Какая бы общественная группа ни была виновницей такой узурпации, и какими бы мотивами она ни руководствовалась, — все равно, такой насильственный захват направляется против народа и, следовательно, должен рассматриваться как выступление контрреволюционное.
Захват после революции может быть только началом общественного разложения и дезорганизации.
Есть яркое олицетворение того хаоса, который отсюда должен родиться: это — наши железнодорожные поезда, захваченные беспорядочною толпою, мчащиеся без расписания. Посмотрите на эти битком набитые вагоны с разбитыми стеклами: в каждом вагоне по митингу, на крышах солдаты рассуждают об устройстве новой жизни в России и падают под колеса, а иным сносит головы на мостах. Этот катастрофический бег захваченного поезда — до жути похожий образ современной России, — точнее говоря, того, чем не должна быть Россия, да послужит же он нам предостережением!
Захват, попирающий всякое право, неизбежно приводит к катастрофам. А у нас, в России, теперь только ленивый не захватывает. Если мы не сделаем героического усилия, чтобы остановить эту захватную оргию, нам предстоит целая серия катастроф.
Из них первая и самая опасная — голодная анархия, во всех возможных видах и формах. Угроза серьезна. Я укажу здесь ее общую причину. Это — частью захват, частью иные, смягченные формы анархии. Прежде, при старом порядке, у нас царила анархия мундирная, чиновничья, теперь она заменена той демагогической анархией, которая в деревне сказывается в форме аграрных волнений. Волнения эти прежде были опасны для одних помещиков, — теперь они грозят голодной смертью городам.
До сих пор главными поставщиками целого ряда необходимых для города припасов были помещичьи экономии: оттуда город получал хлеб, молоко, сахар, шерсть и дрова. Теперь, когда крупное землевладение доживает свои последние дни, спасение или гибель городов всецело зависит от того, как совершится переход от старых форм землепользования к новым. Если он совершится безболезненно и мирно, в законодательном порядке, — будущий законодатель сумеет обеспечить при этом продовольственные потребности городского населения.
Но есть другой, захватный путь, на который толкают крестьянство безответственные ораторы. Кто эти ораторы, — партийные или внепартийные, — для нас неважно. Важны результаты их деятельности.
Первый результат заключается в том, что благодаря им значительная часть полей останется незапаханной. Захватить землю нетрудно, но поделить ее между крестьянами невозможно, так как попытки поделить захваченное легко могут окончиться поножовщиной. В этих случаях «захваченная» земля просто остается неиспользованной, тем более что у захвативших иногда не оказывается нужного для ее обработки инвентаря. Подобные случаи, к сожалению, у нас бывали и нынешней весной. К чему это приводит, — показывает пример 1905 года, когда, вследствие паники в деревне, 15 % земель осталось незапаханными.
Собственно, прямых захватов земель у нас теперь меньше, чем в 1905 году, но есть другие, смягченные формы захвата, приводящие к тому же параличу сельского хозяйства: таковы самовольное снимание австрийцев и служащих в экономиях, воспрещение нанимать работников из других губерний и другие многообразные способы обструкции помещичьего хозяйства, перечислять которые здесь нет надобности.
Анархия парализует не только производство хлеба, но и правильное распределение хлеба, уже добытого. При старом порядке вывозу хлеба из губернии в губернию нередко препятствовали местные уполномоченные по продовольствию: тогда Россия как бы распадалась на независимые друг от друга уделы. Теперь эти уделы заменены независимыми друг от друга республиками волостными и уездными, которые унаследовали от старого строя то же стремление — не выпускать хлеба из пределов данной местности.
К чему это приводит, — об этом красноречиво говорит только что опубликованное воззвание петроградского совета рабочих депутатов к крестьянам. Оно говорит о предстоящем голоде в городах и в армии. Я же знаю целую губернию, — губернию Калужскую, — которая, может быть, через несколько дней останется без единого пуда ржаной муки, потому что ее сейчас купить негде! Вот результаты захватного права и анархического утверждения свободы отдельных групп и местностей за счет народа как целого.
К опасности голода хлебного присоединяется еще и перспектива голода молочного в ближайшем будущем. В снабжающей молоком Москву конторе Чичкина мне сообщили, что некоторые экономии, снабжавшие Москву молоком, уже дрогнули и стали распродавать скот. Да как тут не дрогнуть?
К одному землевладельцу приходят крестьяне требовать «лужок», служивший пастбищем или сенокосом; у другого снимают австрийцев, ходивших за скотом или русских рабочих. Прибавьте к этому, что и «реквизиция» скота для армии теперь часто считается не столько с нуждою городов в молоке, сколько с желанием крестьян, чтобы скот брался преимущественно у помещиков, — и вы поймете, как мало обеспечено снабжение городов молоком на будущую зиму. Если не будет найдено выхода из нынешнего трудного положения, молоко в недалеком будущем будет у нас продаваться как аптекарский товар п о рецептам врачей для больных.
Прибавьте к этому, что по тем же причинам недосев и недобор свекловицы грозят нам голодом сахарным, а захват пастбищ для помещичьих овец — голодом шерстяным, — и вы все-таки не составите себе полного представления о тех «казнях египетских», какими грозит России аграрная смута. Есть еще один вид голода, самый страшный изо всех: это — голод дровяной.
На днях мы прочитали в газетах, что Москва обеспечена топливом только до декабря. После того совету московского университета пришлось обсуждать вопрос, не перенести ли учение с зимних месяцев на летние, так как университет, как и все вообще московские правительственные учреждения, может рассчитывать только на 60 % потребного для него топлива.
Не знаю, в каком положении окажутся зимою частные квартиры. Знаю только, что, кроме бедствия «недоедания», нам предстоит другое, неслыханное доселе бедствие — «н е д о м е р з а н и е». Тут опять-таки, помимо иных видов анархии, одна из главных причин — переживаемая нами аграрная смута.
В целом ряде местностей крестьяне, подбиваемые «орателями», не позволяют помещикам рубить и вывозить дрова, так как ожидают, что леса перейдут в их владение. Легко себе представить, что будет в городах, да и в тех же деревнях, если против этого не будут приняты немедленно меры, — ведь мы доживем последний срок сводки лесов: летом их сводить нельзя без ущерба для будущих зарослей.
Последствия надвигающегося на нас дровяного голода неисчислимы. Возможно, что железные дороги и не станут, но движение на них значительно сократится. Возможно, что не все фабрики прекратят работу, но, во всяком случае, многие, и у нас начнется ужасающая безработица при нынешних невероятных ценах на жизненные припасы. При этом представьте себе, что будет происходить в частных квартирах, где тепловая норма будет доведена до трехчетырех градусов по Реомюру. Чтобы избежать холода, семьи будут собираться в кучу по нескольку в одну хорошо отопленную квартиру. А