Так думать можно было еще недавно, когда составилось коалиционное министерство и появилась декларация 6-го мая; так думать теперь становится все труднее и труднее. Яблоком раздора не только между партиями, но и между группами одной и той же партии, между лицами, связанными общностью задач и трудов, становится прежде всего роковой вопрос о войне, о способах ее ведения, об условиях ее прекращения. Энтузиазм одних, готовый зажечь большое пламя, охлаждается скептицизмом других; расчету на собственные силы, уже пробуждающиеся и крепнущие, противопоставляется неопределенная надежда на благоразумие других или на возвращение к лозунгам давно забытым. Не находят министры-социалисты единодушной поддержки и в той среде, из которой они вышли и от которой ни на минуту не отдалялись. В партиях, к которым они принадлежали и принадлежат, обостряется раскол; осуждаемая во внешних делах, «захватная политика» все больше и больше находит сторонников в делах внутренних. Все более частыми и резкими становятся нарушения свободы, завоевание которой было первым из великих дел революции. Готовится, по-видимому, еще более опасный шаг: изменение состава той революционной организации, которой принадлежал и принадлежит контроль над временным правительством, которая сыграла решающую роль в обновлении его состава. Обращение к силе, всегда рискованное и опасное, может казаться законным и неизбежным, когда нет других средств достигнуть цели, когда другая сторона также выдвигает вперед силу, отвергая уступки и соглашения; но чем оправдать его, когда открыты все дороги, свободны все начинания, и в ближайшем будущем виднеется спасительная гавань учредительного собрания? Французский социализм своими выступлениями в 1848 г. надолго отсрочил свою победу, поставил на карту свое существование; но его вожди могли сказать самим себе, что ничего другого, кроме попыток захвата власти, им, при данных условиях, не оставалось. Совершенно иным является положение, созданное нашей февральской революцией и ясно определившееся в настоящее время.
Русские ведомости. 1917, 23 мая. № 114.
Петрищев А.Б. ИЗ ВПЕЧАТЛЕНИЙ ПРОВИНЦИАЛА В ПЕТРОГРАДЕ
I.
«Вы увидите революционный Петроград… Напишите все-таки, каков он»… Так при моем отъезде говорили мне некоторые из провинциальных друзей. В Питере приходится слышать кое от кого иные речи:
— Гм… «Революционный Петроград»… Знаете, — прямо умилительная эта склонность провинциалов принимать метафоры за действительность…
В скептических улыбках, с какими это говорится, невольно читаешь: «революционный Петроград» — пустые слова, на самом же деле революционного Петрограда нет, да, может быть, и не было его… Есть что-то другое. Должен признаться, таковы были и мои первые впечатления: не видно революционного Петрограда… В первые же часы приезда встречаюсь с группою знакомых питерских интеллигентных обывателей. Публика — сплошь левая. Полушутя-полусерьезно предлагаю:
— Ну, что ж, давайте поздравлять друг друга с свободою…
Уныло машут руками:
— Какая свобода… Мы теперь черносотенцы… По городовому и квартальному у нас душа тосковать стала…
— Что так?..
— А то… С половины февраля и по сей день у нас ни одной минуты просвета не было. Ни одного часа радости.
— Но почему?
— Долго рассказывать… Поживите, — сами увидите…
«Невскую столицу» я не видел во время революции. Но давно знаю. Теперь живу вот в ней уже неделю. По некоторым причинам дни проходят в больших хлопотах, в переездах из одного конца города в другой. Приходится сталкиваться с людьми весьма разнообразных слоев и весьма разнообразных настроений. И странное дело, — не видно радости, не чувствуется веры в будущее. Первые два месяца революции я провел частью в Москве, частью в провинции. Но ни в Москве, ни тем паче в провинции нет такого повального уныния, как в
Петрограде, и нет такого скептицизма, как здесь. Почти не слышно на берегах Невы бодрых слов. Правда, громких и звонких слов говорится здесь много, пожалуй, даже слишком много. Издали они, быть может, способны казаться чем-то. Но вблизи совершенно ясно, что это — пение фальцетом. Под громкими и якобы революционными фразами чувствуется надлом, упадок, пожалуй, даже конфуз. Нет подъема. Нет пафоса. Но много тревоги. Много прямого уныния, нагота которого еле прикрыта словесными побрякушками. И становится понятно, почему Петроград больше всех других мест России кричит о контрреволюционной опасности: при подъеме настроения не страшен и сильный враг, при унынии и упадке даже заяц кажется опасным зверем…
Среди хлопот и суеты присматриваюсь, прислушиваюсь, — хочется проверить первые тягостные впечатления, хочется понять источник упадка и уныния. И прежде всего в качестве наблюдателя я должен сказать, что в Петрограде много не только громких слов, тут много хороших и стройных планов. Этот город недаром был и остается умственным центром. Недаром у него Волково кладбище. У тех, кто почиет там вечным сном, есть достойные ученики и преемники. Есть умы, способные взвешивать, рассчитывать, есть глаза, способные далеко видеть. И до революции они были здесь. Теперь их, пожалуй, больше, чем когда бы то ни было. Петербург затребует себе от России все общественно-значительные силы. В этом смысле он за 2 1/2 месяца уже солидно обобрал Москву, обобрал и провинцию. За время революции он много сделал, чтобы усилиться как мозг России. Немудрено, что в нем родятся хорошие планы. Но странно они воплощаются в жизни.
Спрашиваю, напр[имер], что сделано для упорядочения продовольственного дела в городе. В виде ответа мне вручают «Положение о продовольственной организации Петрограда». Стройная продуманная схема. Во главе стоит центральный городской продовольственный комитет, организационно связанный с продовольственными учреждениями уезда и губернии. Он опирается на 12 районных продовольственных комитетов, избирающих районные управы. Районы делятся на 17 подрайонов с подрайонным комитетом и управою в каждом. Подрайоны разбиты на продовольственные кварталы, во главе которых стоят квартальные продовольственные комиссары. Наконец, «в каждом доме учреждаются домовые продовольственные комиссары, в помощь которым жители дома могут избирать домовые комиссии». Здесь трудно останавливаться на разных деталях общего плана. Но я готов отнестись к ним почти восторженно. Я склонен предложить, чтобы это «Положение» было отпечатано в большом количестве и разослано по всем сколько-нибудь крупным городам России как образец. Петроградцы насмешливо улыбаются:
— Полноте, какой это образец… Гладко на бумаге, да забыли про овраги.
— Какие овраги?..
— А такие… 47 подрайонных управ. Каждая управа из пяти человек. И каждому «товарищи» требуют жалованья 6000 руб. в год. Всего, стало быть, около 1 1/2 милл. рублей. Это только на содержание подрайонных управ. Да жалованье членам районных управ. Жалованье членам центральной продовольственной управы. Жалованье 400 или 500 квартальным комиссарам. Жалованье 8-10-ти тысячам домовым комиссарам. А знаете, какие теперь жалованья? Кухарке «товарищи» требуют 110 руб. в месяц. Трамвайной кондукторше приходится около 5000 руб. в год. Ну, значит, комиссару меньше 6000 руб. никак нельзя. Да при каждой управе секретари, барышни с машинами, сторожа, курьеры. И каждому носу 300 руб. в месяц, — более никаких оплат труда «товарищи» признавать не желают… Сосчитайте, во что обойдется вся эта великолепная, как вы думаете, продовольственная организация… мы уже прикидывали. Чтобы оправдать ее, надо приплачивать копеек по 10 за каждый фунт хлеба, копеек по 25 за фунт мяса, копеек по 50 на фунт масла, копеек по 5 на фунт соли… Хуже всяких купцов и «мародеров тыла».
— Вольно ж вам назначать такие бешеные оклады…
— Мы тут ни при чем… «Товарищи» назначают…
— Но, ведь, вы же избиратели?..
— Никакие мы избиратели… Вот вам, если угодно, маленькая цифровая справка. Возьмите хотя бы Адмиралтейский район. В нем круглым счетом 43 000 избирателей. Из них 23 000 — солдаты, 9000 — кухарки, горничные, лакеи, дворники, швейцары, курьеры, и прочие «услужающие люди». На долю всех остальных остается, значит, 11 000. Сообразите сами, какой процент из этих 11 000 принадлежит людям двадцатого числа. Прикиньте к ним биржевых маклеров, зайцев, мародеров, иную публику, которая издавна слетается сюда на ловлю счастья и чинов… Много ль других-то граждан останется?
— Позвольте, — пусть обыватель питерский — особенный, налетный, без корней. Насчет питерской дворни, — кухарок, горничных, лакеев, швейцаров, — я с вами спорить не стану… Но, ведь…
— Не спорьте, — перебивает собеседник. — Вы вот говорили про «революционный Петроград»… Нет его и не было. А хотите знать, что было? Извольте. Восстали лучшие люди, живущие в столице, чтобы свергнуть самодержавие ради спасения России. К ним присоединились солдаты, — хорошие почвенные люди из провинции. Вот это и есть революционный центр России. А собственно Петроград — статья особая. 200 лет он был столицей самодержавных царей. 200 лет здесь накоплялись их приспешники, мародеры, опричники, шакалы. Им все равно — Иван ли Кронштадтский, Григорий ли Распутин, революция ли — лишь бы грабить. Этим вот уже третий месяц они и занимаются. Грабят государственную казну. Грабят городской сундук. Грабят всякими способами Россию… Одно слово — шакалы. И они — большинство, если не считать доброкачественного пришлого элемента, вроде тех же солдат. Создавайте самые лучшие, самые демократические планы, схемы, законы. Шакалы обращают их в свою пользу. Захватывают ответственные места и первым долгом назначают себе оклады… И какие оклады… 6000 руб. теперь пустяки, плевок… Посмотрите новые штаты городского отдела по топливу. 18 тыс., 15 тыс., 12 тыс., 9 тыс… Посадили на ответственное место бывшего рабочего с лесопилки. Неграмотный. Своей фамилии подписать не умеет. А жалованья себе он требует 12 тысяч… Вот вам…
— Позвольте… Вы все о шакалах… Ведь есть же рабочие, есть солдаты…