Есть черты сходства и в другом. В совете дворянских депутатов большинство принадлежало более умеренным и более осторожным течениям, а не тому крайнему, которое с особенной яркостью выражалось Марковым II. Но, во-первых, умеренное и осторожное большинство, было в сильной степени заражено ядом марковщины. Во-вторых, марковский дворянский большевизм всего больше соответствовал чувствам и аппетитам последышей, диких захолустных панов. Этого было достаточно, чтобы политика объединенного дворянства шла не по умеренной, а по большевистской линии.
В Советах рабочих и солдатских депутатов большевики - лишь меньшинство. Большинство принадлежит социалистам-революционерам и социал-демократам меньшевикам. Но, во-первых, среди социалистов-революционеров есть немалое тяготение к максимализму и синдикализму. Во-вторых, и среди социалистов-революционеров, и среди социал-демократов меньшевиков сильны течения новейшего циммервальдовского интернационализма, которому весьма по дороге с большевиками. В-третьих, значительная, наиболее темная, часть рабочих и солдат чрезвычайно доверчива к тем посулам, которые горазд расточать большевизм... И много в деятельности советов шло по большевистской линии. Но, конечно, это была линия не Маркова II, а Ленина...
* * *
Черты сходства, быть может, отдалены. Но они привели к аналогичным до некоторой степени последствиям.
Как и прежде, имеется единственная сильная организация, от которой революционная государственная власть зависима и которая как бы держит эту власть на поводу. Но сила рабочих, солдатских и крестьянских советов обладает довольно болезненными свойствами. Советы оказывались мощными, пока они предлагали что-либо выгодное или приятное массе; в этих случаях массы «слушались», и советы могли говорить, что они опираются на значительные силы демократии. Но когда те же советы требовали чего-либо невыгодного или неприятного, они сами часто убеждались, как слаб их авторитет, до какой степени сомнительно их влияние.
«Известиям Петроградского Совета Рабочих Депутатов» приходилось отмечать это прискорбное обстоятельство. В «Известиях» указывалось, напр[имер], к чему привело решение Советов содействовать успеху «Займа свободы». До этого решения рабочие и крестьяне, внося значительные вклады в государственную сберегательную кассу, очень плохо подписывались на заем. А затем, хоть советы и решили поддерживать, хоть и выпустили по этому поводу воззвания и обращения, но среди рабочего и крестьянского населения не увеличилось сколько-нибудь заметно стремление подписываться на заем, хотя заработки увеличились, и вклады в сберегательные кассы растут. Этот частный случай общего правила в некоторых отношениях особенно характерен. Подписка на заем не есть, в сущности, жертва, это всего лишь выгодное помещение денег. И было интересно, поверят ли рабочие соответственным разъяснениям своих Советов... Оказывается, - увы! - не поверили.
При таком настроении масс самой сильной и влиятельной группой могло быть большевистское меньшинство. Но сила большевиков состояла лишь в том, что они держались с массами не как вожди, а как потворствующие и услужливые лакеи. Они не требовали ничего неприятного низменному интересу толпы, а предлагали лишь выгодное и приятное.
Все новое, иное, диаметрально противоположное. Но слышится старина. И по-старому получился порочный круг: правительство зависит от советов, советы на поводу у большевиков, а большевики на поводу... У кого?
Дворянский большевизм Маркова начал в пятом году с коленопреклонений перед Вильгельмом и уперся в мясоедовщину, штюрмеровщину, булацеливщину. Плебейский большевизм Ленина свои «революционные» похождения начал путешествием через Германию в запломбированном вагоне, а к началу июня уперся в скандальные разоблачения по делу Роберта Гримма, который приехал в Россию из Швейцарии якобы для «идейной пропаганды» циммервальдизма, а затем оказался уличенным в исполнении поручений германского правительства.
История Роберта Гримма была грозным предостережением. Но она не остановила и не послужила уроком. Петроградский Совет отмолчался от этой неприятности. Правительство выслало Р. Гримма, но не углублялось в исследование корней и нитей. Совет не прекращал, следуя за большевизмом, покушений на диктатуру. Правительство отбивалось, но не давало решительного отпора. Безудержная демагогия большевиков и близких к ним элементов из других партийных групп разжигала настроение темных элементов. Не имея сколько-нибудь твердой опоры вне советов, шедших на поводу у тех же большевиков, правительство было бессильно принять меры против болезни, поражающей государство. Приходилось ограничиваться более или менее платонической словесной «борьбой» против отдельных симптомов болезни -кронштадтских, царицынских, одесских и многих других вспышек.
Некоторое время могло казаться, что болезнь не идет далеко вглубь, не приняла общего характера, захватила лишь отдельные участки, например Финляндию, подпавшую под влияние партий, желающих отложиться от России и поддержанных большевиками резолюцией, Малороссию, увлекаемую аналогичными партиями на тот же путь отложения... Но в начале июля бунтарские вспышки сразу, как по команде, охватили Петербург, Н.-Новгород, Иваново-Вознесенск, Киев, Брянск, целый ряд других центров тыла и значительные участки фронта. На фронте целые полки и даже дивизии бросили позиции и двинулись куда-то на восток - по домам. Неприятель оказался достаточно подготовленным к тому, чтобы использовать этот момент. Бунтарский уход отдельных частей превратился в паническое бегство. Бегущие солдаты бросились грабить ближайший тыл. Другие помогали неприятелю разгромить сопротивляющиеся ему полки, дивизии и корпуса - объясняли расположение русских войск, указывали, где скрыты батареи, где находились склады снарядов... Юго-Западный фронт подвергся общей катастрофе. Попытка парировать этот удар наступлением на западном и северо-западном фронтах разбита тем же бунтарством. Официальные сообщения Ставки и прошедшие через военную цензуру сведения отдельных лиц и частей не оставляют места для иллюзии. Местами было хуже, чем отказ выполнить распоряжения. Верные долгу батальоны и полки шли в атаку и гибли не только потому, что им не оказывал поддержки резерв, - кое-где бывало так, что стоящие в резерве «солдаты революционной армии» помогали неприятелю расстреливать своих сограждан, идущих в наступление.
С легкой руки А.Ф. Керенского газеты с весны треплют выражение «взбунтовавшиеся рабы». Прилагались эти слова и к июльским катастрофическим событиям. Действительность, разумеется, гораздо сложнее. Нельзя сказать, что на фронте безумствовали рабы. Там были, между прочим, правда, очень малограмотные, правда, очень простодушные, правда, страшно обманутые, но все-таки граждане. Их уверили, что таким способом можно прекратить войну - они уйдут, а немцы против свободной России не пойдут, пролетариат немецкий не позволит против революции идти; стало быть, сам собою установится мир... Не только «рабы» бунтовали и в тылу. Здесь также всякий народ попал в число мятежников. Не упустила случая «примкнуть к движению» уголовная публика. Примкнули остатки черной сотни, со своими обычными призывами бить евреев. В Петербурге 4 июля среди приехавших кронштадтских «большевиков» были мирные, в сущности, обыватели с женами и детьми: они полагали, что будут резать «буржуев», от буржуев останутся квартиры, -почему же в какой-либо из этих квартир не поселиться бедному человеку с семейством? Разная публика была. Но были и люди, увлеченные желанием если не уничтожить, то покорить каких-то врагов народа, затягивающих ненужную войну, мешающих заключить мир, препятствующих установлению действительной свободы, переходу власти из рук «буржуев» в руки народа... В бунтарстве было смутное подобие борьбы за какую-то идею, хотя и шалую, подсказанную либо провокаторами, либо безумцами.
Бессмысленность движения с особенною наглядностью сказалась в Петербурге. Здесь солдаты, матросы и рабочие двинулись, вопреки увещанию Совета рабочих и солдатских депутатов, но с плакатами, на которых было написано: «Вся власть Советам»... И несмотря на эти плакаты, бунтующие оказались склонными подвергнуть исполнительные органы Совета аресту и насилию. Толпа бродила по улицам, явно не находя того врага, против которого она восстала.
Было бессмысленно. Но кое-что имело слишком определенный смысл. В Петербурге такой смысл имели, напр[имер], попытки ворваться в Генеральный штаб, где сосредоточены чрезвычайно секретные документы государственной обороны. И уже в ночь с 4 на 5 июля по улицам Петербурга и в редакциях газет были известны данные, способные удовлетворительно объяснить эти попытки: против некоторых очень видных вождей большевизма, в частности против Ленина и Зиновьева, оказались улики в изменнических связях с германским правительством. Этим замыкался круг: правительство на поводу у Советов, Советы на поводу у большевиков, большевики на поводу у неприятельских шпионов. В этом находила объяснение одновременность бунтарских вспышек в тылу и на фронте. Стала понятнее та энергия, с какою большевики защищали «братанье» на фронте, поощряли дезертиров, призывали к дезертирству, требовали, чтобы сам народ явочным порядком приступил к перемирию...
Многое другое стало объясняться даже слишком просто. Сложные и стихийные явления жизни людьми, не привыкшими долго раздумывать, легко могут быть относимы в разряд «провокации немецких шпионов». Но именно возможность такого истолкования действий организации, шедшей на поводу у большевиков, закрыло дорогу. Дальнейший путь в прежнем направлении стал невозможен. Надо избрать какое-то другое, новое направление.
* * *
Самодержавие закончилось крахом претензий дворянства, которое было действительно организовано. Революция началась с претензий на диктатуру пролетариата, который, по признанию даже социал-демократической прессы, даже в таком районе, как петербургский, не организован. Под разными влияниями слова о диктатуре пролетариата были заменены словами о диктатуре «революционной демократии». Под последней разумеются рабочие, солдаты и крестьяне. Но все эти группы неорганизованны. И реально речь могла бы идти о диктатуре «депутатов», избранных более или менее случайными собраниями, более или менее митинговым способом.