Было бы чудом, если бы русский народ, рожденный рабом и изживший свое рабство только внешне, вдруг, в один из мартовских дней стал народом культурным и готовым к принятию таких форм общежития, которые недоступны были даже его западным братьям. Было бы чудом, если бы русская интеллигенция, этот «первый ученик» школы общественной жизни, назубок выучивший девизы передовой европейской демократии, смогла сразу наполнить их практическим, применимым к жизни содержанием. Было бы чудом, если бы Россия из отсталого государства, миновав переходную полосу, вдруг стала передовым, образчиком государственности новой, по которому должна равняться Европа.
Таким образом, все явления реакции у нас более чем естественны: они неизбежны, они, пожалуй, необходимы. И законную тревогу вызывает лишь темп этой уже начавшейся реакции, не замедляющейся, но растущей. Лишь то, что ее проводниками оказываются не вновь окрепшие, хорошо нам знакомые «темные силы», а представители той самой революционной демократии, которая взяла вожжи революции с первых дней и из последних сил до сего дня старается направить разнесших лошадей на верную дорогу. Именно от нее исходят приказы об ограничении необузданной свободы, о подчинении чужих воль дирижерской палочке власти, о «новой железной дисциплине», о приостановке действия нашего своеобразного Habeas Corpus Act'а. Поскольку в привычных руках старой власти это являлось бы привычным для населения очередным нажимом, постольку в практике власти революционной это может означать грядущую диктатуру. Диктатура же, хотя бы временная, хотя бы кажущаяся для данного момента желательной и спасительной, есть всегда явление опасное, свидетельствующее прежде всего о крушении первоначальных надежд революции.
Но, конечно, и это явление не должно быть источником крайнего пессимизма, которому мы с такой легкостью предаемся. Творческий элемент революции никогда не гибнет. То, что свершается на наших глазах, я сравнил бы с великим и таинственным актом рождения. Мы видим муки и слышим вопли рождающей, и это зрелище заслоняет от нас красоту воплощающейся тайны в мире нового существа, призванного быть участником новой творимой миром истории. Мученья матери лишь усилят ее тесную связь с ребенком, и чем сильнее мученья, тем прочнее эта связь.
Одним из творческих проявлений русской революции является оригинальная структура органов, объединяющих революционную демократию. Можно сомневаться в том, донесет ли революция до периода успокоения эти органы в том виде, как они создались и действуют от ее имени сейчас. Но как явление переходного момента они в будущем послужат не только материалом социологических исследований, но образцами для европейских демократий, среди которых уже определяется будущее, быть может, недалекое реагирование на идею русской революции.
Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов нельзя назвать ни представительством чисто классовых организаций, ни представительством профессиональных союзов, ни органом партийных объединений, ни тем более суррогатом народного представительства. Это - революционные организации, объединяющие отдельные группы революционной демократии; и вполне естественно к ним пытается приобщиться еще одна группа того же порядка -группа революционной трудовой интеллигенции. Если до сих пор она не может создать своих обособленных «советов», то только потому, что почти вся трудовая интеллигенция разбилась по трем основным группам, взяв на себя представительство специфически ей чуждых интересов рабочих и крестьян. Впрочем, в Москве, например, уже существует особый «совет интеллигентных депутатов», хотя и не проявляет себя деятельно и не пользуется признанием широких слоев демократии.
До июньского съезда Советы рабочих и солдатских депутатов имели лишь местное значение, кроме петроградских, которые, наоборот, претендовали на всероссийский масштаб влияния. Июньский съезд впервые дает их объединению авторитет голоса всей российской демократии. Хотя к этому времени крестьянские Советы оказываются еще недостаточно организованными, чтобы занять в этом представительстве подобающее им место, но и их голос уже принимается во внимание с тем большей готовностью, что он не вносит никакого диссонанса в общее настроение. Дальнейшим шагом организации революционной демократии явится, конечно, тесное объединение всех трех революционно-демократических групп, призванных революцией к активному участию в организации порядка.
Несмотря на то что Государственная дума, из лона которой вышло первое Временное правительство, никаким декретом не распущена и лишь - как признано на съезде Советов - перестала существовать с момента революции, фактически она, как государственное учреждение, конечно, уже не существует. Ее роль все более и более переходит к съезду Советов, являющемуся для переходного времени как бы полномочным парламентом, перед которым Временное правительство и, во всяком случае, министры-социалисты, считают себя ответственными. Так как эти строки пишутся как раз после «июльских событий», не случайно совпавших с кризисом первого коалиционного министерства, то мы еще не можем сказать, в какую форму выльются дальнейшие отношения между съездом Советов и только что сформировавшимся новым коалиционным министерством. Рано поэтому и выступать с критикой этой невыясненной формы.
Что же касается до июньского съезда, то он, конечно, в значительной степени был более «голосом революционной демократии», чем одиночные выступления петроградских Советов. И в смысле определения дальнейшего развития революции его роль очень заметна. Не говоря уже о том, что его именем удалось ликвидировать две попытки контрреволюции, исходившие из блока большевистских отбросов с германским главным штабом, - он же определил и направление политики коалиционного министерства, выразив полное доверие ему и его основным планам работы. Это ярко выражено в принятой на съезде резолюции по вопросу об отношении к Временному правительству. Мы не останавливаемся здесь на анализе этой чрезвычайно важной резолюции по той простой причине, что при современном ходе событий она уже ушла далеко в прошлое. Но нужно определенно отметить, что она была первым голосом благоразумия после отуманившего головы угара революции, первым актом пробудившегося сознания государственности. Именно так ее и приняли общество и периодическая печать.
Чем больше организуется революционная демократия, тем слышнее «правеет» голос ее резолюций, тем менее шатаний в ее решениях и тем приемлемее для нее блок с партиями и организациями, представлявшими другую, чуждую ее интересам часть организованной России. И в то же время тем слышнее диссонансы распыленной революционной массы, еще не сплотившейся в организованные кадры и не способной приять принципы самоограничения во имя спасения государственности. И таким образом, вслед за июньским совещанием, казалось бы, положившим базу порядка, мы имеем события первых чисел июля, вспыхнувшие без всяких оснований и поводов и вылившиеся в форму вооруженного восстания неизвестно кого, неизвестно против кого. Кто это восстание поощрял и думал использовать, мы знаем; но разгадка удачи этих возмутительных попыток кроется только в темноте и неорганизованности масс, идущих по первому зову и разбегающихся при первом выстреле.
Был и еще один фактор, решавший дело, который мы назвали бы неврастенией революционного Петрограда, пятый месяц переживающего состояние перемежающейся революционной лихорадки. Неврастения сверху донизу. Неврастения Правительства, члены которого не знают сна и все дни проводят в метанье от инцидента к инциденту, от штыков к толпе, с заседания на митинг, из столицы в провинцию, оттуда на фронт. Неврастения представительных органов пролетариата и войска, взявших на себя не только руководство революцией, но чуть ли не управление всей страной. Неврастения войсковых частей, уставших от кипения в политическом котле, распыленных напрасным катаньем по городу, уставших от этого гораздо больше, чем могла утомлять фронтовая жизнь. И, наконец, неврастения обывателя, вконец испуганного тем строем, который лишь тогда можно будет назвать «новым свободным строем», когда он укрепится на прочной базе сознания гражданского долга еще слишком темными массами.
И чрезвычайно характерно и знаменательно, что на эту болезненную петроградскую панику ни единым жестом испуга не отозвалась Москва, менее ярко пережившая первые моменты революции и до сих пор сохраняющая самообладание. Отозвались только два-три больших провинциальных пункта, если только не более правильно будет считать нижегородские и иваново-вознесенские волнения самостоятельными вспышками тьмы народной, вне связи с бунтом петроградской уличной вольницы.
Параллель, но не прямую связь с июльскими событиями являет и наше военное поражение на галицийском фронте, конечно, представляющееся не только «результатом большевистской пропаганды», а следствием целого ряда факторов, создавших разложение сильной армии. Вообще обывательский испуг заставляет нас придавать слишком много значения деятельности маленьких безответственных сеятелей сумятицы в солдатском мозгу. Мы часто забываем о долгих годах бесправья и духовного рабства. Вовсе не требуется наличность злонамеренного смутьяна, чтобы захмелевший от свободы мозг перестал руководить движениями человека. Возможно, что позорная страничка нашего отступления была таким же естественным явлением, как и блестящий факт наступления 18 июня. Уже теперь, на расстоянии нескольких недель, мы имеем возможность не только поделить вину, но и найти более спокойное объяснение той панике, которая охватила хорошо оборудованную армию пред лицом слабейшего неприятеля.
Стратегическое значение отступления - вне настоящего обзора. Но события на фронте положили начало политической реакции по всей линии, и на фронте, и в тылу. Новое коалиционное правительство, с трудом сформировавшееся и долженствующее стать правительством деловым, взвалило на свои плечи тяжелый крест урезки революционных вольностей. Эта урезка началась еще до его образования, и она продолжается сейчас. Состав нового правительства не таков, чтобы мы могли приписать изменение курса вступлению в ряды правительства реакционных элементов. Коалиционное правительство создалось с благословения органов революционной демократии, и ею поддерживается. И постольку, поскольку уклон к реакции может быть свойственен и революционным умам, мы в данный момент должны быть особенно на страже молодой российской свободы, которой угрожает опасность уже бесспорная. Кто бы ни стоял во главе России, обязанность здорового гражданского духа - поддерживать деловую программу Правительства, предостерегая его от метания от крайности к крайности. Сейчас мы переживаем именно тот момент, когда перед печатным органом независимой мысли стоит благороднейшая из задач: задача свободной критики действий революционной власти, уже вышедшей из младенчества. Уже не нуждающейся в тактическом оправдании ошибок, уже требующей к себе отношения строгого и спокойного.