Из вихря утопических надежд и неясных страхов, из метанья от вольницы к самосуду и от несдержанной свободы к принужденью силой оружия вновь, как бывало, вырастают забытые нами великие и бессмертные традиции независимой и свободной политической мысли. Для которой главные основы свободного строя уже давно и прочно кристаллизованы в ясные и незыблемые формы реальной свободы: совести и слова, неприкосновенности личности гражданина, независимого суда и автономии местных самоуправлений.
Ирония жизни заставляет русскую демократию встать на защиту этих принципов против начинающих сыпаться на них ударов одновременно справа и слева, и из рядов господствующих крайних левых, и из укрывшихся за их спинами рядов давно нам знакомых представителей «темной безответственной силы». Весы политической жизни на зыбком уровне: да не перевесит их правая чашка!
* * *
Одним из первых творческих актов русской революции была отмена смертной казни. Величие этого акта революционного Правительства в том, что он был объявлен еще в разгар революционной борьбы, когда народное сознание было еще полно ненависти к представителям павшего режима и когда естественнее всего было ждать актов мести, а не акта великодушия.
13-го июля, после прорыва на юго-западном фронте и отступления революционной армии, смертная казнь восстановлена на фронте. Никогда, ни при каких условиях, ни в какой обстановке совесть гражданина страны свободной не может мириться со смертной казнью. Как бы ни был испуган наш ум, какие бы страшные перспективы пред ним ни вставали, что бы ни сулил нам ужас ближайших дней, наше внутреннее, в тайнике души скрытое чувство протестует против убийства по судебному приговору. Можно убивать, обороняясь и нападая. Можно слепо верить, что для спасения страны, ее благ и ее чести нет иных средств, как быстрый и жестокий суд смерти, но и эта слепая вера не заглушит голоса совести, который кричит, протестуя против того холодного ужаса, который носит название смертной казни.
Мы не хотим верить, что без смертной казни нет дисциплины. И неразрешимой остается трагедия нашей гражданской совести, для которой не может быть двух отношений к смертной казни - в тылу и на фонте, в нормальное и в исключительное время. Смертной казни мы не можем признать и оправдать никогда. Не сказать этого прямо и откровенно, значило бы умалить свою гражданскую честь. Но и только сказать - мало. Мы должны еще признать, что вся тяжесть возврата в нашу жизнь этого позора лежит на общей нашей ответственности, и что пока новым и последним актом не будет восстановлен величайший из творческих актов революции, - мы не можем быть носителями звания свободных граждан свободной России. Это звание должно быть нами вновь завоевано.
Законом 4 августа вводятся некоторые ограничения закона 13 июля, разъясняется подсудность дел, грозящих смертной казнью, и даются известные гарантии правосудности применения кары. Принципиально все эти поправки ничтожны, хотя юридически они, быть может, не бесполезны.
Дальнейшее умаление революционных завоеваний является уже вполне естественным скатом по той наклонной плоскости, на которую поставили Россию «июльские события» и отступление на фронте. Теми или иными способами власть должна была стать подлинной властью. Высокого морального авторитета за нею не было; с нею не считались не только те, кто объявлял ей войну, но даже и те, кто обещал ей поддержку. Та же необходимость срочных мер, которая привела к восстановлению смертной казни на фронте, вынудила коалиционное Правительство отказаться от политического творчества и обратиться к готовым мерам борьбы с политическими противниками, выработанным старым режимом и слишком ненадолго сданным в архив. За короткое время мы имеем длинный ряд постановлений Временного правительства о предоставлении военному министру права закрывать органы печати, призывающие к военному бунту и неповиновению власти на фронте, о предоставлении министрам военному и внутренних дел права не допускать, закрывать съезды и собрания, представляющие опасность в военном отношении или в отношении государственной безопасности. И, наконец, о предоставлении министру внутренних дел по соглашению с министром юстиции постановлять «о заключении под стражу лиц, деятельность которых является особо угрожающей завоеванной революцией свободе и установленному ныне государственному порядку». И «подвергать этих лиц высылке в особо указываемые для сего местности». В последнем постановлении, дополняющем постановление Правительства от 16 июля 1917 года «Об отмене исключительных положений и о внесудебных арестах», новинкой является только особая мера: «предлагать указанным лицам в особый назначенный для сего срок покинуть пределы Российского государства». Да оговорка, что «действия этого постановления прекращаются со дня открытия Учредительного собрания».
Было бы излишним выступать с критикой всех этих «временных» мероприятий. За долгие предшествующие годы, невзирая на стеснения цензуры, прогрессивная печать посвятила их критике тысячи бумажных стоп, не разойдясь по вопросу о бесполезности, несправедливости и ненужности этих мер, стесняющих гражданскую свободу и не достигающих ни целей порядка, ни целей государственного успокоения. И не о том сейчас может идти речь.
Речь идет о том, где должна остановиться сдача позиций революции. Что мы присутствуем при ее стратегическом отступлении, - это ни для кого более не тайна. Безграничная свобода оказалась нам не по плечу. Сейчас уже нет речи не только об «углублении революции», но и об окопании на месте; лишь выбор новых позиций для обороны может быть предметом обсуждения.
И вот здесь-то независимая мысль, чуждая революционного якобинства и стократ чуждая реакционного малодушия, должна указать Временному правительству, что траншеи старого режима, взятые почти без бою в дни февральской революции, не могут служить базой для новой оборонительной линии. Плохи эти траншеи, в которые нас загоняет теперь паника отступления. Плохи, ненадежны, оскорбительны для воинского духа. Если правительственная мысль принуждена, забыв о творчестве, обратится к архивам, то правильнее она поступит, порывшись в архивах, хотя бы той умеренной оппозиции старому режиму, которую в дни революции революционная власть презрительно клеймила кличкой «либеральной буржуазии». Не характерно ли, что протест против явно-реакционных постановлений Правительства мы слышим, прежде всего, со страниц тех самых «Русских Ведомостей», которым еще недавно, в пылу революционного увлечения, бросался упрек не только в отсталости, но чуть ли не в противодействии революции?
«Так ли необходимы все подобные меры? - спрашивает газета. -Действительно ли Правительство не может обойтись без исключительных полномочий, без отмены основных гарантий неприкосновенности личности, для того, чтобы охранять завоевания революции? В этом можно сомневаться». В этом нельзя не сомневаться, добавим мы.
Если возможно когда-нибудь прибегать к таким исключительным мерам, веруя в их целебные свойства, то не прежде, как будут использованы все меры правовые и законные, а их Временное правительство не использовало. Разве не в его руках немедленно предать суду тех «злонамеренных лиц», для которых оно готовит теперь чрезвычайную административную ссылку и даже высылку за пределы Российского государства? Разве не от него зависит проявить ту же или большую энергию в делах о государственной измене лидеров большевистских организаций, чем какая проявлена в деле Сухомлинова? Разве не в его власти закрыть по суду те газеты, которые оно закрывает в порядке административном? Разве не его обязанность противопоставить силу права анархической вольнице, тем самым прекратив мотивы для самосуда толпы?
И вполне правы «Русские Ведомости», напоминая, что надо, наконец, считаться и с возможным будущим. Если теперешний состав Правительства дает нам известную гарантию против злоупотреблений новыми мерами, то что будет, «если настоящее Временное правительство сойдет со сцены, не дождавшись Учредительного собрания, и будет заменено Правительством, или опирающимся исключительно на Советы рабочих и солдатских депутатов, или наоборот, Правительством, во главе которого будет стоять какой-нибудь предприимчивый генерал? Нужно помнить, - говорит газета, - что отступления от великих заветов права никогда не проходят безнаказанными».
* * *
Но есть реакция, страшнее реакции власти и страшнее всяких правительственных заблуждений; это - реакция общественная.
Зачавшись, кто знает где, быть может, в том же хвосте у булочной, в котором зачалась и революция, эта реакция в форме уныния, отчаяния, апатии охватывает широкие слои населения, интеллигентные круги, партийные организации, руководящую прессу, город, деревню, обывателя, воина, дельца. Всю Россию сверху донизу. Страшный натиск упадка духа настигает нас в то самое время, когда лишь общественный, всенародный, национальный подъем может вывести страну и революцию из тупика событий.
В частной жизни эта реакция духа сказывается в охватившей всех жажде бегства от политических интересов в уют личной жизни, к интересам возможного личного благополучия. В жизни политической она выражается в явном уклонении тех немногих интеллигентных сил, которыми Россия располагает, от прямого участия и ответственности в делах государственного управления. Но ярче всего сказывается она в настроении масс, уставших за дни революции от сумятицы идей, беспорядочно наваленных на их непривычный мозг. Прежнее целодневное внимание митинговым речам сменилось угрюмым отмахиванием от партийных проповедей и легких посул. Партийные организаторы констатируют бегство из организационных ячеек не только «мартовских» революционеров, но и более старых работников. Прекратился, наконец, рост газет-поденек; часть представителей новой прессы сумела упрочиться и развиться до «размера столичных газет», более значительная часть доживает последние дни. По инерции еще возникают издательства брошюр, но в последнее время книжные магазины отказываются принимать на комиссию брошюры новых издательств, ограничивая заказы и старым. Непомерный, исключительный рост пьянства, неистовый картеж, п