роникший в деревню в качестве модного «разумного развлечения», - все это характерные показатели начавшейся реакции. Вера в революцию утрачена; но реакция еще не дошла до тех пределов, когда тоска по порядку может облечь в мантию великомученичества старый режим.
Для многих эти показатели движения назад мерещатся грозными. Но правильнее признать их естественными и столь же преходящими, сколь преходящим был молодой революционный экстаз. В данную минуту мы не ближе к гибели или к спасению, чем были в первый месяц революции. Как бы ни были сложны и запутаны наши внутренние дела, первоисточником событий остается мировая война, в которой мы лишь одна из воюющих наций. Ее исход определяет наше будущее, как и будущее всей Европы.
Прилив и отлив, отход и наступление, подъем и упадок, расцвет, увядание и новое набухание живых почек после мертвого зимнего покоя, - разве не этой весной сменой характеризуется творчество жизни? Россия - не одинокая планета, носящаяся в мировом эфире; она - живая часть культурной Европы, сплетенная с нею нитями культурных общений. И если мы действительно стоим перед перестройкой всего мира на новых началах, и если действительно не умирают великие задания, то не только удачи наши, но и наши ошибки будут вкладом в мировую сокровищницу политического опыта. Крушение социальных утопий у нас укажет верную дорогу социальному строительству Запада; но возможно, что из этих утопий мы сохраним и возродим больше, чем смели надеяться европейские реальные политики. Истории было угодно, чтобы над живым телом России была произведена вивисекция, что ее жертвами и ее страданиями были измерены завоеванья будущего. Мы пошли на это. Мы не смогли дать примера легкого и свободного творчества. Слишком груб и первобытен был сырой материал, который мы хотели обработать. Но слеп тот, кто даже в нынешних жалких обломках творческих попыток революционной России не усмотрит тех редких по смелости и красоте штрихов, которые характеризуют истинного художника. То, что мы теперь, в припадке уныния и разочарования в своих силах, готовы бросить в пыльный угол, то самое, похоже, раскопает и воссоздаст творец, более сильный и менее поддающийся припадкам меланхолии.
И какие бы новые реакционные новеллы не сулил нам завтрашний день, -разве не счастье уже то, что мы не только свободно их предвидим, не только принимаем на себя ответственность за них, но и можем с недоступной для нас прежде независимостью вскрыть их сущность, дать им свободную оценку? Это не оптимизм. Это - неумирающая вера, рожденная первой победой революции.
Вестник Европы. 1917. № 7-8. С. 383-394.
Рысс П.Я. ПОКАЯНИЕ
Московское совещание сказало все свои слова. Их было много, очень много. Были слова ударные, тяжелые. И были слова бесцветные и испаряющиеся из памяти. И после всех этих слов осталось впечатление, что совещание в Москве не было совещанием. Там не совещались, не делились мнениями, чтобы выработать единое. Нет, там шла тяжба, где обе стороны были прокурорами, и ни одна не хотела быть подсудимым. Иначе и быть не могло: политики - сегодня лишь прокуроры. Суд над ними творит история, превращая их в подсудимых.
Можно было заранее предвидеть, что московское совещание даст лишь один положительный результат: с полной определенностью выяснит предмет спора и облечет его в скульптурные, чеканные формы. Россия узнает доподлинно, чего хочет «революционный пролетариат», чего добивается «буржуазия». Надо было давно раскрыть скобки, надо было точно определить коренные разногласия между идеологами мускульного труда и защитниками науки, искусства, промышленности, торговли. Я нарочно придерживаюсь этого разделения, чтобы остановиться на речи Церетели, с такой точностью указавшего на основную тенденцию вожаков «революционной демократии».
Я - не поклонник ораторского искусства Церетели. Излишество темперамента может увлечь всякого, но убедит вряд ли кого. Церетели говорит, не отливая мысли в словах, а словами вытягивая внезапно рождающиеся мысли. И потому его обмолвки часты и показательны, ибо вдруг раскрываются затаенные мысли и подавляемые желания.
Так случилось и в Москве. Холод отчуждения сказывался все время. «За» и «против» Корнилова, вот что зрительно разбивало совещание на две группы, одна другой враждебные. Но генерал Корнилов был лишь поводом, а не существом разногласий. Суть же в другом. Русская ре[волюция] под флагом социальных общепролетарских вопросов? И отсюда: какие силы призваны для свершения ее?
В первом случае - все слои населения, все национальные силы; во втором, конечно, лишь рабочие массы. Поставив правильный диагноз, врачи из московского совещания прибегли бы и к верным методам лечения. Лишь к вечеру второго дня совещания, в порыве красноречия Церетели нанес страшный удар себе и своим друзьям, точно установив причину незадачливости революции, и ее творческое бессилие.
Церетели зовет «цензовые элементы стать на сторону демократии», ибо это необходимо «во имя спасения страны и буржуазной организации (!)». Да разве мощная «революционная демократия», которая и есть «подавляющее большинство населения», нуждается в помощи малочисленной «буржуазии»? Церетели продолжает: «Цвет интеллигенции и цвет образования там» - и показывает «направо».
Я не думаю, чтобы Церетели получил предварительное разрешение от своих товарищей произнести эти фразы, ибо в них - полное признание тягчайших ошибок Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Осуждена пятимесячная тактика, в результате своем приведшая к разделению России на два лагеря и к возможности открытия гражданской войны. Кто тому виною?
Мы слышали, как на митингах, на заседаниях Исполнительного Комитета Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], в печати органов «революционной демократии» изо дня в день настойчиво повторялось, что революция сделана пролетариатом; что только последним она защищается; что «буржуазия» вся «контрреволюционна»; что пролетариат сам все умеет и все может, не нуждаясь в «буржуазии»; что поэтому «вся власть» или «все влияние» должны принадлежать Советам р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов].
Нам известны результаты этой агитации, беспощадная ненависть невежественных, но насвистанных масс к «буржуазии», и в отдаленной степени не понимающих, что такое «буржуазия». К ней отнесли всех, не занимающихся физическим трудом и мало-мальски литературно изъясняющихся.
Теперь, через 5 1/2 месяцев, безудержные сторонники силы и влияния «революционной демократии» узрели бесталанность ее вождей. И газета «День» печалуется о «серости» и «провинциальности» даже провозгласивших себя главами революции.
В революции не оказалось истинной действенности, подлинного героизма, настоящих талантов, - в этом сознается считающийся самым талантливым в соц[иал]-дем[ократии] Церетели. Ибо «цвет интеллигенции и цвет образования» насильно отбросили направо от революции, прокляли, как врагов ее («буржуазия»), и тем самым лишили движение ума, знаний и талантов.
Мы видели растерянную, барахтавшуюся, цеплявшуюся за видимость дела «революционную демократию». Она прожектировала, пыталась что-то делать - и ничего не могла, ничего не умела. И, проклиная «буржуазию», все глубже опускалась вниз, засасываемая тиной митинговых речей раболепствующих пред толпой ораторов. И обманутая «революционной демократией» могла убедиться, что она не в силах организовать власть и наладить жизнь, ибо это совсем не то, что произносить длинные патетические речи.
Круг завершен. Последние кольца цепи логики истории - в неудержимом порыве красноречия - сомкнул Церетели. Он открыто заявил, что революция наша тогда лишь станет творческой, когда «буржуазия», то есть «цвет интеллигенции и цвет образования», будет призвана к строительству.
Какой жестокий урок! Вновь понадобился экспериментальный способ, чтобы доказать нашим марксистам, как плохо понимают они Маркса. Им казалось, что все можно «ввести» и по заказу сделать. Они забыли, что власть переходит к пролетариату в момент завершения процесса развития двух враждебных начал: капитализма и оформления пролетариата. К этому моменту пролетариат будет иметь свою интеллигенцию и усвоит те знания, которыми обладает буржуазия.
Этот момент хотели форсировать наши доморощенные соц[иал]-демократы. Но они увидели полное отсутствие в своих рядах людей талантов и знаний. И в голосе Церетели звучит тоска безнадежности и вопль о спасении. Тяжкое разочарование, незаслуженное наказание!
Каков же выход? Он ясен. Революция должна быть творческой. Творить умеют знающие и талантливые. Их очень мало, почти нет - в рядах «революционной демократии». Следовательно, не класс рабочих в силах вывести судно революции из опасной зоны рифов и мелей. Пусть же творят революцию имеющие знания и таланты. Пусть «цвет интеллигенции» возьмет на себя всю огромную работу, запущенную за это время.
Таков практический вывод из речи Церетели. Иначе понять эту речь нельзя. И все выводы из нее, прежде всего, обязан сделать Совет р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Да, не слова, не декларации. России нужно дело. Только - дело!
Речь. 1917, 17 (30) августа. № 192.
Спиридонова М.А. О ЗАДАЧАХ РЕВОЛЮЦИИ
Русская революция, совершающаяся на фоне мировой катастрофы войны, в грозовой сгущенной атмосфере классового антагонизма, выдвинувшая и поднявшая множество вопросов, призванная разрубить сложный узел политических и классовых противоречий, небывалая по глубине и широте захвата, представляет явление настолько сложное, богатое непредвиденными возможностями, что всякая революционная партия принуждена с большой вдумчивостью и строгостью пересмотреть свою официально признанную программу и выработать, может быть, новую тактику, годную для действий во время самой революции и определяемую тенденциями этой революции. Мы стоим перед совершенно новыми проблемами и положениями, которые невозможно измерять прежним масштабом.