Вот против чего предупреждает теперь голос России, пережившей переворот и одержимой припадком ясновидения. «Не надо захватов!» Это сказала сначала русская демократия народам, потом подтвердило государство государствам как первую основу для мира.
За себя Россия вперед отказывается от Константинополя и проливов, которые уже были обещаны нам нашими союзниками в случае победы. Правда, мы слышим то и дело, что Константинополь и проливы вовсе не нужны нашему народу, а нужны только капиталистам, торговцам и промышленникам. Но это совершенно не так. Правильнее сказать, что они нужны нашей торговле и промышленности. От этого капиталисты выиграли бы прежде всего, но, я уже говорил это выше, выиграл бы и весь народ. Но, говоря о том, что, владея проливами, мы были бы хозяевами на Черном море и в случае новой войны не пустили бы вражеских кораблей громить наши приморские города, как это то и дело бывало в настоящую войну, мы вдобавок могли бы уменьшить постоянные траты на дорогой черноморский флот.
Совершенно ясно, что и на случай войны, и на случай мира обладание проливами принесло бы огромную пользу всей России, и когда П.Н. Милюков, будучи министром, так упорно отстаивал эту обещанную нам долю будущей военной добычи, то он отстаивал ее не для одних капиталистов, но и для всего государства.
Это - несомненно, но какой ценой досталась бы нам эта добыча, и какой ценой пришлось бы ее отстаивать в будущем? Захват ведет к необходимости новых захватов, как война призывает войну. Мы стали бы сильнее для войны всех против всех, если ей суждено продолжаться и в будущем, но мы сами ослабили бы возможность единения и мира в человечестве. Пришлось бы тотчас же принимать меры, чтобы обеспечить «плоды победы». Для этого, вероятно, пришлось бы каким-нибудь захватом от Турции и Болгарии, - а может, и от союзной Румынии, - проложить на Балканском полуострове полосу, соединяющую нас с нашими новыми владениями. А это повело бы к столкновениям с теми самыми малыми народами полуострова, которых мы якобы защищаем. И т. д. Мы сделали бы большой шаг в сторону наших выгод в войне всех против всех, но вместе с тем нанесли бы удар прочному миру в Европе. Наш захват в этой войне посеял бы зародыши будущей войны, как немецкий захват 1870 года посеял нынешнюю войну.
Теперь Россия говорит: не надо захватов. Постараемся договориться так, чтобы проливы приносили пользу всем.
Восставший народ - не дипломат. Делают много возражений русскому призыву. Что такое захват и что такое контрибуция? Как быть с теми контрибуциями, которые Германия уже содрала с занятых местностей? Как быть с разоренной вконец Сербией? Кто восстановит Бельгию, пострадавшую за верность установленным всей Европой договорам о нейтралитете?..
Да, все это верно, если смотреть на русское обращение, как на дипломатическую ноту или проект международного закона. Но это ни то, ни другое. Это - человеческий голос среди звериной свалки. Это - призыв к переговорам о мире на новых началах, рука, протягиваемая во имя будущего.
Она осталась висеть в воздухе...
Ее не приняли. Это, говорят, постыдно для нашего отечества.
Нет, это не постыдно. Напоминание о высших истинах человечности, само по себе не приносит стыда. Принять протягиваемую нами руку или отвернуться - дело других, а мы отвечаем только за свои слова и поступки. И только от нашего собственного поведения зависит, во что обратится наш призыв: в великое дело или в ничтожные слова без значения и веса.
Кем сделан призыв? Какой-нибудь политической партией? Советом рабочих и солдатских депутатов? Частью армии, находящейся в Петрограде?
Тогда он стоит немного, во всяком случае, не более, чем смелый протест немецких социалистов в 1870 году. Верная мысль, честное мнение, но оно не могло остановить войны ни тогда, ни впоследствии.
Лишь после того как этот призыв повторен нашим правительством в международных нотах, он стал голосом России, который русское государство берется поддержать на мирном совещании народов [...].
Русские Ведомости. 1917,25 августа (7 сентября). № 194.
Погодин А.Л. ЦЕРКОВНЫЙ СОБОР. ВПЕЧАТЛЕНИЯ УЧАСТНИКА
В дни нашей первой революции был поднят вопрос о церковном Соборе, который должен был перестроить церковное управление на началах сближения церкви с мирянами, насколько такое переустройство допускается каноническими установлениями, обязательными для православной церкви. Тогда было собрано совещание для выработки основ будущего Собора, а самый вопрос об этом последнем живо интересовал общество. Революция 1905 года шла под знаменем высоких идейных стремлений, и вопросам церковного устроения, естественно, уделялось должное внимание. Поэтому реакция, наступившая так скоро после революции, отодвинула на многие годы и церковный Собор.
Революция 1917 года выросла из голодных хвостов, свергла всякую власть и всякий авторитет, не имела решительно никаких идейных вопросов, кроме грубо материальных требований, и ей, разумеется, не было никакого дела до церкви и до справедливого устроения ее, которое могло бы привести к возрождению церковной православной жизни. И самые деятели «революционной демократии» были в громадном большинстве своем, по самому своему национальному происхождению, совершенно чужды православию и церкви. В таких условиях церковный собор явился каким-то пасынком революции, едва терпимым и, во всяком случае, подозрительным по своей благонадежности.
Если бы церковный Собор проявил бессилие в устроении церковной жизни, если бы он обнаружил немощность русской церкви, то и это было бы вовсе не печально для той группы, которая стала во главе русской политической жизни. Итак, Собор был разрешен, и 15 августа собрался.
Той опасностью, которой наша безыдейная, грубо хищная смута угрожала церкви, определился состав мирян, избранных епархиальными съездами для участия в Соборе. Около церкви в это смутное время остались те, кому она была дорога по религиозным или национальным основаниям, люди наиболее стойкие, крепкие и непоколебимые в своих убеждениях. Таких людей в России, к счастью, оказалось не особенно мало, и состав мирян, избранных на Собор, вышел довольно разнообразным. Здесь были и судебные деятели, и преподаватели различных учебных заведений, высших, средних и низших, и купцы, и служащие разных ведомств, и офицеры.
На епархиальных избирательных съездах, разумеется, преобладали крестьяне, так как деревенские приходы посылали именно их. От каждой епархии должно было явиться на церковный Собор по три мирянина, и следует отдать должное политическому разуму крестьянства, что оно в громадном большинстве отдало свои голоса интеллигенции, видя в ее представителях тех «лучших людей», которые наилучшим образом смогут защитить интересы церкви. Ведь поставленная нашим временем культурно-историческая проблема заключает в себе и глубочайший религиозный смысл: социализм, прикрываясь христианскими лозунгами свободы, равенства и братства, но вкладывая в них совершенно не христианское содержание и исходя не из христианской любви, но из чувств ненависти и зависти, является ярко антихристианским учением. Недаром и примыкают к нему в таком огромном числе элементы, враждебные христианству.
Говоря упрощенно, но вкладывая в эти слова более глубокий смысл, мы имеем здесь борьбу Христа с Антихристом, Христа с дьяволом. Все разрушено: в высшей школе посеяна вражда между студентами и профессорами, в деревне захваты чужой земли, в городах разложение промышленности и торговли. Начала любви и согласия вытеснены всходами «дьявольских» посевов лжи, лукавства и ненависти.
Естественно, что крестьянство, не порвавшее своей кровной, национальной связи с церковью, не выдвинуло каких-нибудь, узко сословных требований, и не отмежевалось от интеллигенции. Для тех, кто провел резкую грань между «пролетариатом» или «революционной демократией» и «буржуазией», должно быть хорошим уроком, что там, где выступил подлинный народ, крестьянство, он и не подумал отметать «буржуев». А, наоборот, их и выбрал в подавляющем числе в качестве своих представителей. Среди 250 (по крайней мере) мирян едва ли не четыре пятых принадлежат к всевозможным интеллигентным профессиям и к лицам, занимающимся торговым и промышленным трудом.
Общее настроение мирян, съехавшихся на Собор, можно определить в начале Собора как очень повышенное в нравственном отношении и как горячую готовность принести все свои силы и знания на пользу делу церковного устроения. Всякие попытки внести разделение встречались решительным протестом, и стремление к согласию и справедливости служило основным мотивом речей. К сожалению, сознательная или бессознательная тактика затягивания дела, какую принял командующий на Соборе епископат, сильно расхолодила первоначальное рабочее рвение. Те невозможные и невыносимые для культурного человека условия казарменного общежития, в какие была поставлена преобладающая часть лиц, съехавшихся на Собор, весьма многих из них разогнала. Затяжка и волокита, заставившая две недели потерять на пустые формальности, на обрядовую и богослужебную сторону, вынудила также многих вернуться к своим неотложным делам. Тем не менее мы были бы неправы, если бы не отметили, что состав мирян, приехавших на Собор, представлял собою в большинстве действительно «лучших людей», которые готовы были и на самопожертвование, и на серьезный труд ради дела устроения Церкви, верность которой они сохранили среди всех превратностей жизни.
Другая группа членов Собора состоит из представителей белого духовенства, по двое на епархию. Здесь довольно резко намечаются две основные подгруппы, характеризующиеся общим своим направлением. Иначе как с большим уважением и сочувствием я не могу отозваться о том течении, к которому примыкает просвещеннейшая часть духовенства во главе с профессорами А.П. Рождественским, К.М. Агеевым, Смирновым и др. На эту группу посыпались укоры, особенно резкие на столбцах «Московских Ведомостей», -укоры в том, что она ведет русскую церковь