Вторым последствием корниловской попытки является всеобщая боязнь контрреволюции и в связи с этим чрезвычайно усилившееся влияние крайних левых партий, преимущественно так называемых большевиков. В заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 31 августа подавляющим большинством принята была резолюция, предложенная большевиками, требующая немедленного осуществления целого ряда радикальнейших реформ, а именно:
«немедленной отмены частной собственности на помещичью землю без выкупа и передачи ее в заведывание крестьянских комитетов с обеспечением беднейших крестьян инвентарем» (т. е. скотом и орудиями насчет неисчерпаемых казенных, т. е. тех же народных, средств?);
«немедленного восстановления полной свободы агитации в армии», «объявления тайных дипломатических договоров недействительными» (с риском прямой ссоры с правительствами Англии, Франции и Северной Америки?). И т. д.
Большевики торжествовали и постепенно достигли фактического преобладания в Совете. Президиум с г. Чхеидзе во главе вышел в отставку, и 25 сентября состоялись новые выборы, которые, к общему удивлению, привели к избранию на пост председателя известного союзника гг. Ленина и Зиновьева г. Троцкого.
Откровенные демагоги завладели самым влиятельным и, можно сказать, руководящим органом революционной демократии, и такие заслуженные деятели, как гг. Чхеидзе и Церетели, должны были уступить место бесцеремонным агитаторам, соблазняющим народные массы необычайною щедростью своих программ. Они обещают немедленный мир, хотя бы и сепаратный, и в этом - секрет их возрастающей популярности в темных классах населения. Но эта популярность быстро исчезнет, когда им придется перейти от громких слов к деловой прозаической работе.
Временное правительство, с своей стороны, совершило ряд крупных ошибок, которые неминуемо должны были подорвать доверие к завоеваниям революции и к созданному ею государственному строю. Во-первых, передовые деятели, входившие в состав этого Правительства, изменили всем прежним своим принципам и традициям, допустив восстановление смертной казни, административной ссылки и произвольных насилий над печатью. Причем эти суровые беззаконные меры мотивировались теми же самыми соображениями - и даже теми же словами, - какие обыкновенно приводились в защиту их при царском режиме. В-третьих, Правительство, по неизвестным причинам, допустило устранение от дел наших лучших генералов - Брусилова, Рузского, Алексеева, Лечицкого, - которых нельзя было отпускать ни в коем случае, точно так же, как в Германии правительство не могло расстаться с Гинденбургом.
Последней, не только военною, но и политическою ошибкою было возложение обязанностей Верховного главнокомандующего на министра-председателя, который по своей прошлой деятельности не имел никакого отношения к военному делу. Одно из двух: или звание Верховного главнокомандующего имеет реальное значение, и тогда оно может принадлежать только лицу наиболее компетентному и авторитетному в военном деле; или же это звание есть только пустой почетный титул, а не высшая ответственная должность в управлении армией, и тогда это звание должно быть отменено. Двусмысленный характер верховного командования не может способствовать поддержанию авторитета правительственной власти и водворению дисциплины в рядах высшего офицерства и подчиненной ему солдатской массы.
Нечего говорить о том впечатлении, какое производят печальные дела нашей новорожденной Российской республики за границей и особенно среди союзных с нами наций. Добровольное оставление Риги русскими войсками по приказу командующих генералов, не вызванное военною необходимостью, при отсутствии соответствующего напора со стороны германцев, о чем откровенно заявляется в официальных сообщениях германского Генерального штаба, принято было в западноевропейской печати как начало конца России в качестве великой державы.
Парижский «Temps» видит в оставлении Риги не только военную, но и моральную катастрофу: «Ничто, даже выигранное сражение, - по словам газеты, - не радует так сердце германского правительства, как зрелище революции, совершающей самоубийство».
Лондонский «Times» оправдывает действия Корнилова тем безысходным положением, в какое поставили Россию военные и рабочие советы и комитеты, не дающие установиться никакому правительственному порядку. «Виды (России) на будущее, - заключает “Times” свое рассуждение о наших делах, -крайне мрачны, и этот факт существенно влияет на войну на всех фронтах, и союзники приходят уже к убеждению, что даже при самых благоприятных обстоятельствах возрождение русской военной силы представляется делом более или менее отдаленного будущего».
Среди союзных стран не замечается уже внешних признаков и проявлений симпатии к русской революции и к русской свободе; напротив, все сильнее высказываются совершенно противоположные чувства, и вместе с тем все более распространяется взгляд, что бесполезно рассчитывать на дальнейшее участие России в войне, что не следует уже оказывать ей какую-либо поддержку или принимать во внимание ее интересы, а надо предоставить Россию собственной ее судьбе.
[...] Падение Риги послужило наглядным доказательством полного торжества Германии на важнейшем для немцев восточном фронте; последовавшее затем занятие германцами островов Даго и Эзеля отдает весь Рижский залив во власть неприятеля, угрожая Финляндии и Петрограду.
Все мечтают у нас о мире, но достигнуть его при настоящих обстоятельствах можно только одним способом - подчинением воле Вильгельма II и беспрекословным принятием тех условий, которые он предпишет нам совместно с императором Карлом V. В этом случае Российская республика своими руками надолго укрепила бы монархический принцип в центральной Европе, заслужила бы презрение и вражду союзных западноевропейских наций и подготовила бы свое собственное падение.
Что же делается у нас ввиду этой грозной перспективы?
Открываются все новые говорильни. Спорят без конца о партийном составе Правительства, о буржуазии и капитализме. Предлагают сразу решить все социальные вопросы и перевернуть вверх дном весь хозяйственный быт страны. Пристраиваются так или иначе к «общественному пирогу», предъявляют неслыханные требования к государственному казначейству и доводят государственные расходы (не считая военных) до фантастических размеров. Принимают разные широковещательные резолюции и все еще сомневаются, следует ли обороняться от внешнего врага или надо ему предоставить свободу дальнейшего движения к русской столице.
Между тем лучшие деятели нашей интеллигенции молчат или держатся в стороне, и никто не крикнет увлекающимся представителям наших многочисленных демократических и партийных организаций: «Остановитесь, одумайтесь, пока еще не поздно! Ведь вы губите Российскую республику своими бесконечными внутренними распрями и возрастающими притязаниями, губите не только материально, но и морально, и вместе с нею хороните те возвышенные идеалы, за которые боролись и жертвовали собою благороднейшие русские люди в течение многих десятилетий!»
Вестник Европы. 1917. № 7-8. С. 395-414.
СЕНТЯБРЬ
Мы живем, словно в заколдованном кругу. Большевистское восстание в начале июля ускорило открытые выступления контрреволюции. Теперь, после ликвидации корниловского заговора, снова подымает голову большевистский авантюризм.
Если в предпоследнем номере «Рабочего» мы еще видели проблески трезвого отношения к действительности, если там мы еще читали о том, чего не надо теперь делать, о том, что попытка повторения коммуны неизбежно привела бы к поражению пролетариата, - то во вчерашнем номере большевистской газеты перед нами снова без всяких фиговых листиков обычная демагогия Зиновьева.
Здесь нам снова предлагают диктатуру пролетариата, контроль рабочих организаций над производством и банками, переход центральной власти «в руки рабочих, солдат и беднейших крестьян» и многое другое, что кажется столь соблазнительным неискушенным в политике и в истории массам, но что неизбежно повело бы к поражению демократии и к прочному торжеству контрреволюции. Ведь именно восстание Корнилова показало, что широкие массы мелкой буржуазии уже подготовлены к контрреволюции, что на защиту революции поднялись лишь организованная революционная демократия в лице Советов, армейских комитетов и некоторых городских дум.
А если принять во внимание, что в деревне растет озлобление против города вообще и против рабочих в особенности, то фактическая диктатура пролетариата, если бы она осуществилась (так как «беднейшие крестьяне» притягиваются большевиками, конечно, лишь для красного словца), означала бы не что иное, как именно «коммуну». И притом чисто пролетарскую, кратковременное восстание рабочих, которое, несомненно, было бы задавлено буржуазией при содействии части крестьянства.
Большевики еще накануне сознавали опасность и «роковые последствия» преждевременного выступления пролетариата, попытки захвата власти рабочими. Они, очевидно, понимали, что при такой попытке Петроград был бы прежде всего отрезан от России, что здесь начались бы голодные бунты и черносотенные погромы. Они, конечно, и теперь понимают, что этим новым междоусобием прежде всего воспользуется германский империализм. Раньше, чем новое рабочее и солдатское правительство обратится с предложением о всеобщем мире, как это рекомендует Зиновьев, наша армия подвергнется новым ударам и новым поражениям. И это опять сплотит все контрреволюционные элементы для нового, на этот раз гораздо более грозного выступления.
Большевики все это, несомненно, знают. Почему же они рисуют перед массой именно эту перспективу, почему же они зовут ее на губительный путь? Неужели только потому, что этого требует революционное настроение петроградских рабочих, и, как всегда в таких случаях, большевики, боясь потерять свое влияние, покорно плетутся за взбудораженной стихией или даже за теми