Трагические дни переживают Петроград и Россия.
Вокруг Учредительного Собрания, которое, как спасительный маяк, светило в кромешной тьме действительности, собрались тучи еще до того, как зажжен путеводный огонь. И первые удары уже нанесены, удары разбивающие самый фундамент Учредительного Собрания.
При царском самодержавии ненависть к народному представительству выражалась в стремлении лишить членов его права неприкосновенности, подобрать состав его таким образом, чтобы народные представители покорно ставили свою печать ко всему, что задумывалось и осуществлялось Дурново, Горемыкиным, Столыпиным. Чтобы достигнуть этой цели, была разогнана первая Государственная Дума, был инсценирован и т. н. Выборгский процесс, лишивший народных избранников права участия в политической жизни и пославший их в тюрьму. Чтобы устрашить народных представителей первого созыва, Союз русского народа, в соответствии с задачами царской политики, убил Герценштейна и Иоллоса. Это мученики за народное представительство, это искупительные жертвы русского народовластия. Военный заговор, устранивший социал-демократов из второй Государственной Думы, акт 3-го июня, имевший целью дать правительству только своих людей, процесс социал-демократов четвертой Государственной Думы - все это этапы борьбы самодержавия с народным представительством.
Новое самодержавие вступило в новую борьбу с высшим выражением народовластия, с Учредительным Собранием, но пути этой борьбы старые. Разгон народных избранников, презрение к депутатской неприкосновенности, устройство заговоров с целью устранить неудобных депутатов и создать покорное новому самодержавию представительство - все это старые приемы борьбы с учреждениями, выражающими народную волю. Правительство Смольного проникнуто той же ненавистью к свободному волеизъявлению народа, оно опирается на ту же тьму и невежество народные, которые составляли силу и мощь голштинцев и их приспешников.
Когда вчера первые народные избранники явились в Таврический дворец, они нашли его окруженным военными отрядами и пулеметами. Они здесь узнали, что еще до того, как Учредительное Собрание начало свою работу, первые народные избранники, собравшие сотни тысяч голосов, брошены в казематы Петропавловской крепости.
Это мрачная прелюдия к борьбе с Учредительным Собранием, пред которой бледнеют все акты царского самодержавия. Борьба за право, за Учредительное Собрание началась - и от исхода этой борьбы зависят свобода, честь и достоинство России.
27 ноября русская делегация, ведущая переговоры с делегатами центральных держав, снова выехала в Брест.
Как сообщает «Правда», перерыв в переговорах был сделан для того, чтобы вновь обратиться к союзным странам с предложением принять участие в Брестской конференции. Так как ответ не получен, то большевистский официоз возлагает всю ответственность на наших союзников за дальнейшее направление переговоров.
Это сообщение несколько приподымает занавес с той дипломатической тайны, которою покрыта вообще грядущая судьба конференции. На основании прежних сведений можно было предположить, что перерыв вызван тем, что германцы, с генералом Гофманом во главе, решительно отвергли русские условия о перемирии (очистка Моонзунда и запрещение перебрасывать войска на западный фронт) как совершенно неприемлемые для Германии и ее союзников. Оказывается, что причина перерыва была иная, а именно стремление возложить ответственность за дальнейшее ведение переговоров на наших союзников. Это откровение дополняется совершенно ясным по смыслу заявлением, что делегация едет для того, чтобы «заставить хотя бы на фронте от Балтики до Черного моря умолкнуть пушки и пулеметы, опуститься ружья».
Смысл этой поэтической фразы весьма прозаический: делегаты едут заключать сепаратное перемирие на основаниях, предложенных немцами. Последние, как видно из протоколов, обнаруживают полное равнодушие к идее демократического мира на всех фронтах, но готовы даровать русским пролетариям и их вождям перемирие, которое даст возможность Германии и ее союзникам широко использовать все свои стратегические преимущества, а также извлечь выгоды из беспомощности и распада России, из ее грядущей изолированности в культурном мире.
Наш Век. (Пг.) 30 ноября 1917. № 1.
164. В. Утгоф. По фронту («За Народ»)
[Ноябрь] 1917 г.
- Ты что про Ленина говоришь? Видно, и сам буржуй, что Керенского защищаешь!
Этими словами, подслушанными в вагоне III класса, проводил меня Питер в агитационную поездку на фронт. В вагоне шумно. Пассажиры - и солдаты и вольные - ведут непрерывные беседы на политические темы. Имя Керенского мелькает поминутно. И насколько в мае-июле всеобщее восхищение сопровождало это имя, настолько теперь сопутствует ему лишь всеобщее порицание и часто площадная брань. В этом есть глубокий смысл. Бранят не Керенского -бранят протекший восьмимесячный период революции. На Керенского, олицетворяющего собой этот прошедший уже этап истории, изливают всю озлобленность, все недовольство, вызванное затянувшейся войной, всеобщей разрухой и голодом.
И вот почему имя Керенского поминается ежеминутно и всегда с бранью. О Ленине говорят значительно реже. Он еще не олицетворяет собой эпоху. Но, думается, и ему уготована та же участь.
Армейский комитет N армии, куда я поехал в агитационную поездку, захвачен людьми, называющими себя большевиками. Я знаю иных из них, до революции они не были даже просто социалистами. И убедился, что они сохранили свои дореволюционные привычки.
На мой вопрос: «Где теперь помещается армейский комитет с[оциалистов]-р[еволюционеров]?», - какой-то гражданин, с одной полоской на офицерском погоне, грубо ответил мне на ходу: «А чорт 360 их знает!»
Ну, думаю, новые хозяева - новые и нравы.
Разговор наш услышал какой-то товарищ-солдат и обстоятельно объяснил мне, как пройти в новое помещение комитета. Комитет оказался в соседнем доме.
В комитетском помещении было почти пусто. Незаметно было былой оживленной муравьиной деятельности. Кое-как разыскал по углам двух-трех товарищей-комитетчиков и спрашиваю их, как дела?
- Да что дела! - сердито отвечает мне товарищ. - Невозможно стало работать. Большевики ведут против нас отчаянную травлю, не останавливаясь ни перед чем. Агитации предвыборной нет почти никакой. Полученную литературу разослали по частям, но едва развесили плакаты, как их тотчас же сорвали. На собраниях выступать с[оциалистам]-р[еволюционерам] можно далеко не всюду. Просто не дают говорить. Долой! Довольно! не надо! - кричит большевистски настроенная часть собрания и шумом и гамом заглушает оратора.
Полковые комитеты, состоящие в большинстве из большевиков, отказываются устраивать предвыборные собрания, если предполагается выступление партийного оратора с[оциалиста]-р[еволюционера]. Предвыборную литературу берут и распространяют только большевистскую.
Словом, плохо. Да к тому же и наши партийные с[оциалисты]-р[еволюционер]ы оказались далеко не на высоте положения. Как только обнаружилось, что большевики имеют в армии перевес и что они ничем не намерены стесняться, так немедленно целый ряд товарищей под разными предлогами сбежал из армии. Из 25 человек, освобожденных согласно приказу для предвыборной агитации, осталось в армии, по словам товарищей, только 5, а остальные разбежались: кто в Петроград, кто в Москву, кто в Казань, кто даже без указания адреса. С прискорбием следует отметить, что даже из кандидатов в Учредительное Собрание в армии осталось только 2 человека. Остальные сбежали. Позор! Хорошо только то, что большевистская эпоха даст нам возможность освободиться от ложных социалистов-революционеров, бегущих из партии в трудные дни.
- Не страшно, - говорили товарищи, - если сейчас преобладающее влияние получат большевики. Страшно другое. Оплевывая, забрызгивая грязью всех инакомыслящих социалистов, смешивая их с черной сотней, называя их корниловцами, не брезгая ради этого никакой клеветой, большевики разрушили обаяние социалистического знамени. Солдаты перестали верить, кому бы то ни было. Да и удивительно ли? Если социалисты-революционеры, старые террористы, годы пробывшие на каторге, оказались, по словам «Правды», врагами народа, то кому же верить? Где же друзья народа?
Так сидели мы и беседовали в голых комнатах реквизированной квартиры. В окна смотрела зимняя ночь, и жутко было слышать, что скоро в армии не будет хлеба и дезорганизованная солдатская масса двинется с фронта, подгоняемая голодом, озлобленная против всех и вся...
Вечером на следующий день местная организация предложила мне прочесть в Народном доме лекцию на тему «Толстой и война». Я позволил себе расширить тему и говорил об отношении Толстого не только к войне, но и к смертной казни. И при этом указал, что социалисты-революционеры точно так же непримиримые противники и войны, и смертной казни. Сходясь в этом с Толстым и потому чтя его как проповедника идей, ведущих к прогрессу человечества, мы все же не толстовцы, ибо не признаем непротивления злу насилием. Наоборот, понимая, что при современном состоянии культуры непротивление злу вело бы к господству злых, мы всегда стараемся понять, кто прав из двух бойцов, и на его сторону становимся бесповоротно, какие бы последствия это за собой ни влекло. Читал я беспартийно, не затрагивая ни большевиков, ни других современных партий. По окончании аудитория похлопала мне довольно дружно. Затем я получил записку: «Если социалисты-революционеры против войны и смертной казни, то почему же они были за наступление 18 июня, а не желавших наступать предавали смертной казни?»
Я ответил на записку, что вопрос о наступлении мы не решали и решать не могли, для этого мы слишком мало знали. Этот вопрос решал штаб. В начале войны мы определили свое место, согласно нашему правилу, быть на стороне, обороняющейся от нападения, и место наше оказалось на стороне русских. Если бы войну начала Россия, то мы стояли бы на стороне немцев. Мы энергично с первых дней революции ведем борьбу за мир, но это не значит, что мы готовы бросить фронт и предать свою родину на милость победителя.