Голос из публики заявляет: «Мы не начали бы, так и немцы не начали бы».
Я ставлю тогда вопрос: «Почему же немцы наступали до июня - в марте на Стоходе, и после окончания июньских боев, в августе, у Риги, и у Якобштата, а в сентябре - октябре у Даго, Эзеля и Моозунда? Ведь мы не только не наступали, но даже явно для всякого были не способны начать наступление».
Но тот же голос с упорством верующего отвечает: «Потому, что мы начали наступление в июне!»
- «А март - Стоход - был ведь до июня?»
- «И все-таки, если бы мы не начали наступать, немцы нас не тронули бы!»
В этом споре всего интереснее было отношение слушателей. Прежде публика сразу определялась и становилась на ту или другую сторону. Теперь было не то. Свои симпатии - аплодисментами мне или моим оппонентам -выражало всего человек 50-60. И симпатии эти делились более или менее поровну. Остальная же публика - почти исключительно солдаты - всего человек 300-400, не одобряла ни той, ни другой стороны. Чувствовалось глубокое недоверие ко всем, кто выступал в прениях. Слушатель оставался замкнутым, чуждым, думающим свою собственную думу.
Я думал, что, может быть, я сам не сумел сказать о войне и мире то, что было нужно. Но, нет, товарищи в комитете подтвердили, что такова теперь огромная масса слушателей. Слушают, молчат. Никому и ничему не верят, и думают свою заветную думу: «Будь, что будет, лишь бы мир, лишь бы вернуться скорее домой!»
Перспективы для предвыборной кампании складывались невеселые. Враждебность большевистских комитетов, робость наших, глубокое недоверие и, быть может, равнодушие масс.
Все же я решил не поддаваться настроениям и поехать по боевым полкам.
В дивизионном резерве
Первый опыт я сделал на следующий же день. Товарищи из крестьянской полковой организации объявили мою лекцию об Учредительном Собрании в 66 Бутырском полку. Полк был расположен в лесу на песчаных и глинистых буграх, в прекрасных землянках, оставшихся от прошлого года. Правда, землянки были починены плохо, но жить в них было вполне возможно.
Местом собрания служила полковая церковь. Это громадная землянка, врытая в землю на три аршина, с деревянным полом, бревенчатыми стенами и дощатым потолком. Не особенно теснясь, в ней могло собраться до полутора тысяч человек.
Устроители позвонили еще раз по телефону в роты и предупредили о начале лекции.
Мы прождали с полчаса, но народу все же собралось мало - человек 300-400, да и то из двух полков.
Я начал свою лекцию. Приветствовал собрание от имени крестьянской армейской секции и при полном внимании собравшихся проговорил минут 10. Вдруг с шумом вошло человек пять-шесть солдат и начали кричать во все горло, не обращая ни малейшего внимания на то, что шла лекция: «Бородинцы, на митинг, бородинцы, идите на митинг!» Человек сто ушло вместе с ними. Я переждал, пока кончился шум и грохот и перекликание, и продолжал чтение.
Аудитория слушала внимательно, только один «большевик» попытался сорвать собрание, заявив вдруг, что нечего мне было приходить людей мутить: «Ходят, тут ходят, крутят людям голову, совсем запутали». Но и этот большевик после разъяснения аграрной программы большевиков на мое обращение: «товарищ-большевик», мрачным тоном ответил: «Да какой я большевик!»
Лекция окончилась, попрощались. Хлопать не хлопали, возражать не возражали. Задали два-три вопроса, и кончено. Товарищ - председатель крестьянской секции объяснил: «Люди стали вполне безучастны ко всему и предпочитают валяться по землянкам. Вот если бы вы не об Учредительном Собрании говорили, а об мире, то народу было бы много. А остальные, те, что еще ходят на лекции, никому больше по-настоящему не верят».
Я предполагал читать в тот день лекции в двух полках, но из этого ничего не вышло.
Товарищ с[оциалист]-р[еволюционер], солдат 152 полка, который накануне поехал в свой полк устраивать собрание, пришел во время лекции и сообщил, что ничего не удалось.
Председатель-большевик первым долгом спросил: «Какой партии лектор?» Я ему говорю: «Беспартийная лекция», он отвечает: «Вот если бы большевик приехал, так все бы пришли. А так никто не придет. Могу позвонить в роты, да только все равно. Никто не придет». - «Ну, я вижу, что он и звонить не будет. Крестьянской секции в нашем полку нет, так я и не устроил ничего».
На всякий случай, располагая двумя часами свободного времени до поезда, пошел я в соседний Бородинский полк, тот самый, который ушел от меня на митинг. Думал, не удастся ли затянуть несколько собрание и прочесть краткую лекцию об Учредительном Собрании. Полк Бородинский считался полком большевистским, было мало надежды на возможность устроить отдельный митинг для чтения лекций. Но мне и здесь не повезло. Я подошел к месту митинга на полянке в лесу в то время, когда расходились последние группы участников. Митинг был собран на животрепещущую тему: сменять ли полк своей дивизии, стоящий в окопах? Этот вопрос в сравнительно «благополучной», т. е. не разбегающейся дивизии, разрешало не начальство, не комитеты, а случайный митинг, на котором не было и половины состава полка.
В эту свою поездку я вынес впечатление «умирающего фронта». Прежде прифронтовая, позиционная полоса до дивизионного резерва всегда была очень оживлена. Шли вереницами обозы, подходили команды, носились верхами ординарцы, тянулись гуськом санитарные двуколки. На стоянках, в местах расположения штабов и резервов всегда была оживленная толкотня. Люди сновали с места на место, как муравьи.
Ничего подобного нет теперь. Обозов не видно, ординарцев нет, ни солдаты, ни офицеры не ходят взад и вперед с деловым озабоченным видом, как это бывало прежде. Пусты дороги. Пустынно у землянок. У штаба полка, кроме красного флага и сонного «земляка», нет ничего. Только кое-где между землянок бродят фигуры солдат, от ленивой медлительной походки которых издали веет нездоровым бездельем в полутемных землянках. Пусто, грязно. Землянки - жилые - в скверном виде, нежилые - в совершенно разваленном. Офицеров не видно нигде. Картина удручающая, как будто вся дивизия вымерла от чумы, и лишь последние, еще уцелевшие люди доживают кое-как свои дни в ожидании той же участи.
Одно меня порадовало в этой поездке. Я ясно почувствовал, что если нет больше прежнего обаяния нашей партии, то зато не очень велико обаяние и большевиков. Масса не верит им. Их поддерживают условно, ради достижения мира, так как изверились в способности остальных партий добиться этого. Правда, есть отдельные большевики, готовые фанатично бороться за большевизм, срывая собрания, затыкая рты инакомыслящим. Но их не так много, и если умело говорить, не вступая в прямую полемику до тех пор, пока не сказано главное, то можно высказаться вполне. Только две вещи не будут слушать ни в коем случае - это проповедь продолжения войны и защиту Керенского.
Окрыленный этими впечатлениями, я двинулся вновь в Двинск, а по прибытии туда собрал комитет и уговорил товарищей повторить мой опыт в широких размерах, т. е., чтобы поехал на места целый ряд работников, фактически почти все наличные агитаторы. Утром мне удалось добиться выезда с той же целью в части еще нескольких членов крестьянской секции.
Сам я выбрал себе самый отдаленный корпус пятой армии, расположенный в озерном районе у озера Дрисвят, у Видзы и пр. Целью моей было объехать все пехотные полки этого корпуса и в каждом полку устроить хотя бы по одному предвыборному собранию.
На деле это оказалось невыполнимым. Полки стояли на позиции, а в полковом резерве оставалось по одному, по два батальона. Но и наличные люди не собирались на собрания. Многими, слишком многими владело тупое равнодушие ко всему.
На лекциях
Прежде всего поехал я в Медынский полк. Председатель полка социал-демократ (объединенец) солдат Канторович. Славный человек, развитой самоучка. Он по горло занят полковыми делами: солдаты не хотят получать по полтора фунта хлеба и насильно раздали по два фунта, что может грозить голодом, так как запасы минимальны; в штабе дивизии назначено собрание полковых комитетов по вопросу о сепаратных полковых перемириях. И еще целый ряд таких же важных вопросов. В этих условиях ему уже не до предвыборной агитации. Но кроме того, и в его голосе слышна безнадежность, когда он говорит о положении вещей:
- «Требуют мира. Грозят уходом с фронта. Быть может, и в самом деле уйдут. Хотя теперь я не стал бы еще утверждать это наверное. Правда, выносили резолюции об уходе. Сначала постановили: “Уйти 1-го октября”, потом перенесли на 13-е, потом на 3 ноября, теперь постановили ждать до 28 ноября. И все же не уйдут. Не могут решиться на это. Не хватает духу. Вряд ли и решатся».
Лекцию я читал в землянке. Собралось человек около 200-220. Выслушали внимательно. Слегка поспорили и разошлись. Ужинать и ночевать я пошел к хозяину полкового собрания и командиру роты, поручику П. Завели меня к нему и представили товарищи-прапорщики из армейского партийного комитета, которые поехали вместе со мной в полк.
Меня накормили, уложили спать, и вместе с тем я получил еще более драгоценную возможность наблюдать отношения между офицером и солдатами в домашней, так сказать, обстановке.
У поручика П.
Поручик П. фигура довольно оригинальная. Призванный из запаса прапорщиком армейской пехоты, он не в пример прочим оказался убежденным монархистом, но порядочным человеком. И судьба заставила его жить вместе с людьми, которым сейчас и упоминать нельзя о монархизме.
В большой и просторной землянке помещалось шесть человек. У одной стены, на одиночных нарах помещался сам хозяин - поручик П. У противоположной стены на нарах же, но уже общих, разместилось пять человек солдат. Я не мог выяснить их профессии. По-видимому, это была прислуга офицерского собрания. По крайней мере, там были: парикмахер, повар, вестовой. Вся эта разношерстная публика жила довольно дружно, коротая время за бесконечными спорами и рассказами. Но все эти рассказы, видимо, были жеваны-пережеваны и всем набили оскомину. Поручик больше помалкивал, слонялся по землянке и иногда вставлял задумчивое: «Да-с!» И от этого да-с, равномерно падавшего через короткие промежутки времени, веяло тоской, душевным одиночеством и скукой.