Прокатным цехам также придется лишь изменить, главным образом, вырабатываемые сорта железа.
Наибольшие трудности представляет демобилизация снарядных и орудийных цехов в наиболее крупных заводах. Здесь демобилизация потребует времени, безработица неизбежна, неизбежно уравнительное деление безработицы в виде системы гулевых дней 387, неизбежны будут и столкновения внутри самих рабочих, потому что рабочие местные захотят вытеснить с заводов рабочих пришлых, которых на Урале, особенно на крупных заводах, появилось во время войны очень много.
Самым лучшим средством для наиболее успешного проведения мобилизации и вообще для регулирования уральской промышленности было бы централизовать это дело для Урала и децентрализовать в отношении к Высшему Совету народного хозяйства. Необходимо создать хозяйственный центр на Урале по выбору советов, фабрично-заводских комитетов, профессиональных союзов с участием техников и инженеров-социалистов. Этот центр должен принимать и распределять по уральским заводам все заказы, распределять все получаемые от центральной власти кредиты, вступить с продовольственными организациями в сношения для обмена на хлеб продуктов уральской промышленности, регулировать дело с топливом и вырубкой лесов, помочь железным дорогам, разгружая ж.д. мастерские от ряда работ и т. д. и т. д.
Мы не сомневаемся, что такой хозяйственный центр создастся в самое ближайшее время (многое в этом отношении уже сделано), и Совет Народного Хозяйства окажет этой организации все необходимое содействие.
Побольше творческой работы, побольше самодеятельности самих рабочих и общими усилиями всех, стоящих на почве октябрьской революции, - и мы сумеем преодолеть все трудности, закладывая первые кирпичи социалистического регулирования производства.
Е. Преображенский 388. Правда. 9 (22) декабря 1917. №210.
195. Редакционная статья «Раскисший Горький» («Правда»)
9 декабря 1917 г.
В развертывающихся событиях Горький не замечает ничего, кроме неудобств и неприятностей, проистекающих для «благополучного россиянина».
Он кисло жалуется, как жалуется обыватель, захваченный дождем врасплох без зонтика. По его мнению, «грубость представителей правительства народных комиссаров вызывает общие нарекания. Разная мелкая сошка, наслаждаясь властью, относится к гражданину, как к побежденному. Орут, на всех орут, как будочники в Коломне или Чухломе».
Мы не сомневаемся, что «высшим чинам» не нравится быть под революционной властью «мелких сошек». Конечно, княгиня Кекаутова недовольна «грубым обращением» комиссаров, а директорам правлений и банков не улыбается, что на них «орут» рабочие.
Но мы поставим раскисшему Горькому один вопрос: что было бы в случае поражения октябрьского восстания и установления диктатуры буржуазных политиков и казачьих генералов? Какую «грубость» проявили бы эти «победители» и какой «тон» взяли бы они? Они расправились бы с побежденными рабочими, как всегда расправлялась буржуазия. Сколько трупов, сколько голов, сколько крови затребовали бы они? Горький знает, что они массами расстреливали бы своих классовых врагов. И конечно, тогда быть может, он в «благородной позиции» вступался бы за расстрелянных и мученых. Но какая цена этому литераторскому благородству, которому нужно в виде пьедестала поражение рабочих и крестьян?
А теперь, хныкающий обыватель, печалующийся о грубости нравов гражданской войны, он ухитряется «не приметить слона» - не приметить огромного великодушия победившего народа, который ничем не мстит вчерашним властителям и хозяевам. Вместо того, чтобы учить народ, не согласится ли М. Горький поучиться у народа?
Правда. 9 (22) декабря 1917. № 210.
196. М. Горький. Несвоевременные мысли («Новая Жизнь»)
10 декабря 1917 г.
Не так давно меня обвинили в том, что я «продался немцам» и «предаю Россию», теперь обвиняют в том, что «продался кадетам» и «изменяю делу рабочего класса».
Лично меня эти обвинения не задевают, не волнуют, но - наводят на невеселые и нелестные мысли о моральности чувств обвинителей, о их социальном самосознании.
Послушайте, господа, а не слишком ли легко вы бросаете в лица друг друга все эти дрянненькие обвинения в предательстве, измене, в нравственном шатании? Ведь если верить вам - вся Россия населена людьми, которые только тем и озабочены, чтобы распродать ее, только о том и думают, чтобы предать друг друга!
Я понимаю: обилие провокаторов и авантюристов в революционном движении должно было воспитать у вас естественное чувство недоверия друг к другу и вообще к человеку, я понимаю, что этот позорный факт должен был отравить болью острого подозрения даже очень здоровых людей.
Но все же, бросая друг другу столь беззаботно обвинения в предательстве, измене, корыстолюбии, лицемерии, вы, очевидно, представляете всю Россию как страну, сплошь населенную бесчестными и подлыми людьми, а ведь вы тоже русские.
Как видите - это весьма забавно, но еще более - это опасно, ибо постепенно и незаметно те, кто играет в эту грязную игру, могут внушить сами себе, что действительно вся Русь - страна людей бесчестных и продажных, а потому -«и мы не лыком шиты!»
Вы подумайте: революция у нас делается то на японские, то на германские деньги, контрреволюция - на деньги кадет и англичан, а где же русское бескорыстие, где наша прославленная совестливость, наш идеализм, наши героические легенды о честных борцах за свободу, наше донкихотство и все другие хорошие свойства русского народа, так громко прославленные и устной и письменной русской литературой?
Все это - ложь?
Поймите, обвиняя друг друга в подлостях, вы обвиняете самих себя, всю нацию.
Читаешь злое письмо обвинителя, и невольно вспоминаются слова одного орловского мужичка:
- «У нас все пьяное село: один праведник, да и тот - дурачок».
И вспоминаешь то красивое, законное возмущение, которое я наблюдал у рабочих в то время, когда черносотенное «Русское Знамя» обвинило «Речь» в каком-то прикосновении к деньгам финнов или эскимосов.
- «Нечего сказать негодяям, вот они и говорят самое гадкое, что могут выдумать».
Мне кажется, что я пишу достаточно просто, понятно, и что смыслящие рабочие не должны обвинить меня в «измене делу пролетариата». Я считаю рабочий класс мощной культурной силой в нашей темной мужицкой стране, и я всей душой желаю русскому рабочему количественного и качественного развития. Я неоднократно говорил, что промышленность - одна из основ культуры, что развитие промышленности необходимо для спасения страны, для ее европеизации, что фабрично-заводской рабочий не только физическая, но и духовная сила, не только исполнитель чужой воли, но человек, воплощающий в жизнь свою волю, свой разум. Он не так зависит от стихийных сил природы, как зависит от них крестьянин, тяжкий труд которого невидим, не остается в веках. Все, что крестьянин вырабатывает, он продает и съедает, его энергия целиком поглощается землей, тогда как труд рабочего остается на земле, украшая ее и способствуя дальнейшему подчинению сил природы интересам человека.
В этом различии трудовой деятельности коренится глубокое различие между душою крестьянина и рабочего, и я смотрю на сознательного рабочего как на аристократа демократии.
Именно: аристократия среди демократии - вот какова роль рабочего в нашей мужицкой стране, вот чем должен чувствовать себя рабочий. К сожалению, он этого не чувствует пока. Ясно, как высока моя оценка роли рабочего класса в развитии культуры России, и у меня нет основания изменять эту оценку. Кроме того, у меня есть любовь к рабочему человеку, есть ощущение кровной моей связи с ним, любовь и уважение к его великому труду. И, наконец, я люблю Россию.
Народные комиссары презрительно усмехаются, о конечно! Но это меня не убивает. Да, я мучительно и тревожно люблю Россию, люблю русский народ.
Мы, русские, народ, еще не работавший свободно, не успевший развить все свои силы, все способности, и когда я думаю, что революция даст нам возможность свободной работы, всестороннего творчества, мое сердце наполняется великой надеждой и радостью даже в эти проклятые дни, залитые кровью и вином.
Отсюда начинается линия моего решительного и непримиримого расхождения с безумной деятельностью народных комиссаров.
Я считаю идейный максимализм очень полезным для расхлябанной русской души - он должен воспитать в ней великие и смелые запросы, вызвать давно необходимую дееспособность, активизм, развить в этой вялой душе инициативу и вообще - оформить и оживить ее.
Но практический максимализм анархо-коммунистов и фантазеров из Смольного пагубен для России и прежде всего - для русского рабочего класса.
Народные комиссары относятся к России, как к материалу для опыта, русский народ для них - та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции.
В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85 % крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников.
От этого безумнейшего опыта прежде всего пострадает рабочий класс, ибо он - передовой отряд революции, и он первый будет истреблен в гражданской войне. А если будет разбит и уничтожен рабочий класс, значит, будут уничтожены лучшие силы и надежды страны.
Вот я и говорю, обращаясь к рабочим, сознающим свою культурную роль в стране: политически грамотный пролетариат должен вдумчиво проверить свое отношение к правительству народных комиссаров, должен очень осторожно отнестись к их социальному творчеству.