фельда и Рудакова. Сменив прежних красногвардейцев Блюмфельдом и Рудаковым, Басов в качестве разводящего вместе с первой сменой удалился.
Первая смена вместе со своим разводящим вернулась в помещение районного совета.
Затем, согласно показаниям задержанных до сих пор красногвардейцев, в том числе и Басова, около полуночи в помещение районного совета явился сборный отряд вооруженных матросов человек в 20-25, которые обратились к Басову как к разводящему и потребовали, чтобы он их повел в больницу, где находятся переведенные из крепости члены Учредительного Собрания А.И. Шингарев и Ф.Ф. Кокошкин. В это время в совете был также и старший красногвардеец Куликов.
Басов, по его словам, подчинился и повел матросов в больницу, причем часть из них осталась на страже во дворе и на улице больницы, а человек 10 матросов вошли с ним вместе в лечебницу. Басов не был вооружен. Он взял у сиделки лампочку и светил матросам в то время, как они расстреливали больных, спящих узников. После этого все матросы вместе с Басовым и с теми двумя красногвардейцами, на смену которым он, будто бы, привел матросов, удалились из больницы. При этом Басов, однако, более не вернулся в районный совет, а отправился в штаб красной гвардии, при котором он числился в качестве инструктора.
По распоряжению следственной комиссии были прежде всего задержаны и арестованы красногвардейцы; Блюмфельд, Рудаков, Розин, Амбус, Артемьев и Семенов, а затем был арестован также и Басов. Задержан также старший красногвардеец первого городского района Куликов. Все арестованные содержатся в Смольном.
Никто из матросов пока не арестован.
Как передают, Совету народных комиссаров удалось выяснить картину убийства и арестовать некоторых из убийц. Арестовано около 20 человек, которые были подвергнуты допросу.
Арестованный красногвардеец Басов, сопровождавший убитых из Петропавловской крепости в Мариинскую больницу, показал, что он прибыл в Петроград 3-го января и сейчас же поступил в штаб гвардии Выборгского района. Басов нарисовал перед следственными властями картину, предшествовавшую убийству. По его словам, Кокошкин и Шингарев были в отдельных палатах. Красногвардеец Басов оставил в коридоре караул и отправился в штаб красной гвардии, но на углу Кирочной и Литейного пр[оспекта] они встретили группу матросов, которые предложили Басову отправиться с ними пить чай. Басов отправился с этими лицами потом в больницу, откуда в то же время заведующим городским штабом, старшим красногвардейцем Куликовским 397 было приказано увести оставленный ранее караул. Басов зажег керосиновую лампу, стоявшую на столе в швейцарской больнице, и проводил неизвестных лиц, которые с ним пришли, в палаты, где находились А.И. Шингарев и Ф.Ф. Кокошкин.
По словам Басова, А.И. Шингарева душил какой-то матрос-эстонец, а остальные в это время в него стреляли.
Убийцы подарили Басову кожаную тужурку А.И. Шингарева. Тужурку эту Басов отнес затем для переделки к портному в деревню Волынкину, за Нарвской заставой.
По сведениям следственных властей, кроме Басова, замешаны в убийстве Розин и Куликовский.
Убийцы показали, что когда они явились в палату, где лежал Ф.Ф. Кокошкин, Ф.Ф. Кокошкин проснулся и, увидев, что на него нападают, закричал: «Братцы, что вы делаете?!»
Век. (Пг.) 11 января 1918. № 6.
225. Г.В. Плеханов. Буки-Азъ-Ба («Наше Единство») 398
11,13 января 1918 г.
Должны ли мы, революционеры, в своей практической деятельности держаться каких-нибудь безусловных принципов?
Я всегда говорил и писал, что у нас должен быть только один безусловный принцип: благо народа - высший закон 399. И я не раз пояснял, что, в переводе на революционный язык, принцип этот может быть выражен еще так:
Высший закон - это успех революции.
Я не помню, чтобы мне приходилось сколько-нибудь подробно обосновывать эту мысль: ее истинность представлялась мне очевидной. Теперь, оказывается, что я довольно сильно ошибался в этом отношении. С тех пор как, г. Борис Мирский в одном из недавних своих фельетонов в «Вечернем Часе» разразился благородным негодованием по тому поводу, что вышеназванная мысль была защищаема мною на нашем партийном съезде 1903 г., некоторые читатели-друзья просят меня подробнее высказаться на тему о неуместности безусловных принципов в нашей политике и тактике. Кроме того, одни из моих противников по тому же поводу упрекают меня, что я проповедую вредную ересь, - гражд. Виктор Чернов в «Деле Народа», - а другие, находя мою мысль совершенно правильной, ехидствуют на ту тему, что я отказываюсь от нее в настоящее время, когда сторонники Ленина взялись усердно применять ее на практике.
Ввиду всего этого ясно, что мне действительно надо высказаться подробнее. Правда, болезнь мешает мне писать. Но обстоятельства требуют, чтобы я сделал над собой маленькое усилие, как говаривала высокопочтенная мисс Домби у Диккенса.
Похоже на то, что читатели-друзья, ждущие моих разъяснений, несколько смущаются опасными выводами, в основу которых может быть положена мысль, высказанная мною на нашем втором съезде. Но я позволю себе спросить: есть ли такое открытие, которым не злоупотребляли бы люди? По-моему, нет!
Один из самых красивых и наиболее богатых содержанием греческих мифов повествует, как Прометей похитил огонь с неба и научил человечество его употреблению. Хорошо ли он поступил? Греки находили, что превосходно. И у нас, думается мне, нет никакого основания оспаривать их суждение. А между тем вспомните, сколько поджогов произошло с тех пор, как могучий титан совершил свой благодетельный для человечества подвиг, сколько несчастных еретиков отправлено было на тот свет с помощью огня, похищенного Прометеем. Почему вы не оплакиваете открытия огня? Да очень просто: вы понимаете, что польза, принесенная этим великим открытием делу человеческого прогресса, бесконечно превышает вред, причиненный употреблением его во зло. Люди, к сожалению, способны злоупотреблять всем. Но из этого отнюдь не следует, что, опасаясь злоупотреблений, человечество должно стоять на одном месте.
И это верно как в области техники, так и в области теории. Я не знаю такой политической мысли, которая, будучи правильной сама по себе, не могла бы быть исполнена искусным софистом для подкрепления ложных и вредных выводов. Но разве на этом основании мы станем налагать цензуру на политическую мысль, станем требовать от нее свидетельства о благонадежности? Да избавят нас от этого боги Олимпа! Мы уподобились бы тому осмотрительному субъекту, который, оспаривая атеистов, говорил: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?»
К плодам человеческого мышления приложим только один критерий: критерий истины. Нельзя спрашивать: вредна или нет данная теория? Можно спрашивать только о том, представляет ли она собой истину или заблуждение.
Я требую, чтобы с помощью этого критерия судили и о той мысли, которая, была не раз высказана мной, неожиданно вызвала теперь шум в печати.
Однако, возразят мне мои противники, вы далеко не грешите излишней скромностью. Вы стараетесь поднять свою мысль на один уровень с величайшим открытием человеческого ума: вы готовы приравнять себя к Прометею.
Вовсе нет! Не скрою, что мне в высшей степени лестно было бы иметь право называть своим теоретическим открытием ту мысль, по поводу которой зашумели газетные витии. Но чтобы хоть на минуту вообразить, будто я могу иметь такое право, мне предварительно нужно было бы, подобно моим противникам, стать круглым невеждой в вопросах этого рода.
Мысль, о которой идет здесь речь, представляет собой один из плодотворнейших результатов движения философской мысли XIX столетия.
Она ведет начало от Гегеля. В своей «Маленькой логике» гениальный немецкий идеалист с высоким красноречием изображал непобедимую мощь диалектики, которая все зовет к своему суду, и перед которой ничто устоять не может. Она все отжившее осуждает на гибель во имя дальнейшего движения. Таким образом, уже у Гегеля, - поскольку он продолжал держаться своей диалектической точки зрения, - не оставалось ничего безусловного (абсолютного), кроме самого хода диалектического развития, этой бессмертной смерти или, что одно и то же, вечного возрождения.
Какой общественный политический строй лучше всех других соответствует требованиям человеческой природы? Над решением этого вопроса усердно трудились социалисты-утописты. Для Гегеля этот вопрос не существует. Идеального строя нет и быть не может. Все течет, все изменяется. Превосходный при одних исторических условиях, данный строй оказывается никуда не годным, когда условия эти сменяются другими, на них совсем не похожими. И этот неизбежный политико-социальный вывод из теоретической философии Гегеля явился одной из важнейших составных частей теории научного социализма.
Научный социализм тоже не знает ничего абсолютного, ничего безусловного, кроме беспристрастной смерти или вечного возрождения. Он стройно и последовательно развивает то положение, что все зависит от обстоятельств времени и места. До какой степени это так, покажет следующий пример.
Одному из основателей научного социализма, Ф. Энгельсу, принадлежит замечательная фраза: «Если бы не было древнего рабства, то не было бы и новейшего социализма». Вдумайтесь в эту фразу: она равносильная относительному оправданию рабства, т. е. его оправданию в пределах известной исторической эпохи. Но есть ли это позорная измена требованиям идеала?
Успокойтесь! Здесь нет измены. Здесь есть только отрицание того утопического идеала, который возникает в тумане отвлечения, вне всякой органической связи с определенными условиями времени и места. И в таком отрицании не вина Энгельса, а его заслуга.
Отвлеченный идеал слишком долго задерживал поступательное движение человеческого ума. Недаром наш В.Г. Белинский оплакивал то время, когда находился под его вредным влиянием.