— Пусть знает, — легкомысленно отмахнулся Федор, не умудренный собственным семейным опытом, да и чужим — только рассказами от заводчан в Туле.
Несмотря на близость боев, нашлась работающая продовольственная лавка. Правда, цены не просто кусались — норовили разорвать на куски, что, видимо, компенсировало риск торговли в прифронтовой полосе.
На скамейке у Мариенплац Федор уселся удобнее, развернул лист вощеной бумаги и неторопливо принялся поглощать сытную баварскую колбасу, заедая хлебом и запивая сухим виноградным вином. Куски колбасы отрывал зубами прямо от кольца, вино отхлебывал из горлышка бутылки, но все это гастрономическое бескультурье было невыразимо питательнее, чем благопристойное чаепитие из фарфора фрау Хуммель. Им бы отправить хлеба да колбаски…
Вернувшись в Одеон, он воспользовался советом Троцкого и растянулся на нарах с наброшенным на доски матрацем, искренне надеясь не подхватить насекомых в этих скученных условиях. Смежил веки, но сон не шел. Вместо него начался военный совет двух неизменных собеседников.
— Наши собрали много народа и кинут его в наступление. Пойдут без нормального взаимодействия, потому что работяги и фрайкор друг дружку на дух не переносят и после изгнания пруссаков вцепятся в глотки бывшим союзникам.
— Да, Федя. В том и заключается перманентная революция Троцкого. Княгиню, судя по всему, здесь особо не жалуют, она — больше символ Баварии, а не руководитель. Учредят или республику, или типа конституционной монархии, что не устроит Либкнехта и ему подобных, им нужна «диктатура пролетариата». То есть собственная диктатура от имени пролетариата. Муж фрау Хуммель будет ликвидирован как классово чуждый элемент, семейство сгонят в дальнюю комнату к больной бабушке. В остальных именем революции поселят семьи сознательных рабочих. И тогда Баварии — жопа. Экономика заработает, но хреново, потому что ориентироваться будет не на рыночные стимулы, а на «пятилетний план» и «социалистическое соревнование».
— То есть в интересах безопасности России Карл Либкнехт — ценнее казачьего полка?
— Именно. Такие как он — пламенные коммунисты — разлагают противника изнутри, что гораздо важнее лихой сабельной атаки. Хотя… Из всех чисто коммунистических экспериментов в экономике наименее провальным он получился в Германской Демократической Республике. Старшие рассказывали, из служивших в ГДР. Там качество жизни было на уровне.
Федор приуныл. В очередной раз его терзало противоречие. Когда ходил за линию фронта с пластунами и кромсал кайзеровских вояк в оптовом количестве, не терзался нисколько. Солдаты и офицеры в германских шинелях казались однородной враждебной массой, воплощением зла для Руси, подлежащим истреблению и изгнанию остатков.
Но тот же Юрген… Погиб, защищая Баварию от пруссаков, таких же, как он сам. Ровно так же погиб бы на русском фронте, вполне вероятно — от пуль из ручного пулемета, пистолета-пулемета или карабина Дегтярева. То есть, фактически, благодаря им обоим — Федору и Другу. И больше этого не хотелось!
Неужели человечество не способно жить нормально — без войн, без бряцанья оружием и гребаного социализма с его «диктатурой пролетариата»? Тогда не надо убивать Юргена и подвергаться опасности быть убитым от рук его собратьев.
— Перестань терзаться. Поверь: кровь и потери неизбежны, и со временем все утрясется. Подумаем о ближайшем. Подкрепления будут брошены в мясорубку. Регулярная часть рейхсвера должна уметь грамотно выстраивать оборону.
— Должна. Но оборона для них — что поражение. Их задача была — вернуть Мюнхен в руки Рейха. Наша — противоположная. Нельзя усилить Вильгельма возвращением Баварии.
— Вот! Поэтому мы должны придумать хитрый план. Как спровоцировать германских командиров на аферу, оборачивающуюся для них разгромом. Федя, нужен троянский конь. Линии фронта как таковой нет, есть зона непосредственного соприкосновения — в кварталах у левого берега Изара. Пруссов явно не так уж много, дивизия некомплектная, коль они не рискуют брать под контроль весь север Мюнхена. Они хотят захватить Одеон и верхушку восстания, а не перебить в открытом бою десятки тысяч бунтовщиков. От них самих тогда мало что останется.
— Догадываюсь. Какой же ты авантюрист! Только такого могло забросить на сто лет раньше и в параллельный мир. Ты хочешь предложить пруссакам пробраться в Одеон малой группой…
— Да! Ротой. Чтоб она попала в ловушку и погибла. Если повезет, отправят и мага. Ему уж точно не оставим шанса. Для них это будет чувствительной потерей. На боевом духе точно скажется.
Вскочив с матраса, Федор начал действовать.
К операции нужно привлечь новичков — прибывших с гор охотников или швабов. Троцкого с коммунистами, командование полиции или фрайкора ставить в известность нельзя, среди них наверняка затесались стукачи. Из серии «и нашим, и вашим», с целью: кто бы не победил — любому можно напомнить о своих заслугах и хорошо устроиться.
— Еще один перебежчик, герр фенрих — доложил ефрейтор. — Ввести? Или прикажите к остальным?
Откровенно говоря, Мюллер больше никого видетьне хотел. Суматошный выдался день. Баварцы начали контратаковать сразу с двух направлений — с юга и запада. Шли бестолково, совсем не использовали возможность пробраться через подвалы, черные ходы и канализацию, хоть, будучи местными, обязаны знать городские кварталы куда лучше прибывших из Пруссии.
У повстанцев появился даже аэроплан! Большой беды не наделал, покружил, пострелял из пулемета, сбросил пару гранат и улетел. Но солдаты струхнули. Многие прятались вместо того, чтобы поднять винтовку и пальнуть вверх — одна из сотни выпущенных пуль наверняка попадет в мотор или в пилота.
Не имея никаких резервов, командир решился затыкать дыру в обороне ротой Мюллера. Пришлось даже отпустить арестантов — их некому охранять, в строй поставить трех перебежчиков, включая последнего, самого подозрительного. А что делать — потери-то огромные. У восставших появились отменные стрелки. Странного вида охотники в тирольских зеленых шляпах палили из двустволок, настолько точно, что полегло человек двадцать из полицейской роты. Вдобавок — до трех десятков раненых ружейной картечью, большинство из них не встанет в строй. Итого — половины нет…
Поэтому перебежчик, пусть — сомнительный, как минимум заслуживает того, чтобы стать в строй вместо выбывших.
Фенрих, ничуть не суеверный, выбрал для расположения своих людей похоронную контору, только приказал выбросить кладбищенскую утварь. Набрал подушечек, предназначенных под голову покойника, выложил их рядками на полу и сверху кинул красный бархат для обшивания гробов. Получилось уютно. Но перед тем как вытянуться и провалиться в праведный сон, решил все же посмотреть на перебежчика.
— Ефрейтор! Введите.
Лицо вошедшего показалось знакомым. А когда тот развернул документы и представился: «Клаус Вольф», у Мюллера отпали последние сомнения. Тот самый тип! Только одет приличнее — в слегка запылившуюся одежду бюргера средней руки, отпустил бороду.
Перебежчик вряд ли узнал в Мюллере стрелка, пальнувшего в него в Гамбурге.
— Как вы оказались в Мюнхене? — спросил фенрих.
— Длинная история, герр офицер.
— Я — фенрих. Подофицер.
— Буду знать, герр фенрих. Позвольте присесть? Весь день на ногах.
Он опустился на стул, здесь их много — ставили вокруг гроба для посиделок и прощания с покойным. Мюллер кивнул:
— Рассказывайте.
— Я работал токарем на «Ганомаге» в Гамбурге. Начались забастовки и восстание, но я в них не участвовал. Приходил в цех и сидел у выключенного станка, как и все, не поддержавшие стачку. Однажды в апреле по пути домой меня окликнул какой-то негодяй и выстрелил. К счастью, рана была неопасной, пуля скользнула по ребрам справа. Но началось воспаление. В госпитале меня нашла одна добрая мадам, вызвала частного доктора, а потом оплатила выезд из Гамбурга в Мюнхен для окончания лечения. Бог ее наградит! Я забрал все свои сбережения, около четырехсот марок. Купил здесь приличную одежду, хоть немного ношеную. Надеялся устроиться на работу, чтобы не возвращаться в Гамбург. В газетах пишут, там часть предприятий разорилась, с работой трудно.
— Это верно. Куда вы устроились в Мюнхене?
— Не успел, герр фенрих. И здесь начались забастовки, будь они прокляты. Деньги закончились. Затем прямо на улице меня остановил патруль фрайкора. Доставили в полицейский участок, долго спрашивали: я за восставших рабочих или за порядок. Конечно — за порядок! Записали во фрайкор. Форму не выдали — кончилась. Сказали, что право жить в Баварии — богатом, культурном и пристойном месте — надо заслужить. Но потом фрайкор сам начал воевать с законной властью — с Берлином! Негодяи отправили на баррикады всех, даже мальчишек. Меня — тоже, в отряд под командованием некого Юргена Грюна. Он, как оказалось, тоже из гамбургских рабочих. Но — коммунист, мечтает о пролетарской революции во всей Германии. Раз в Гамбурге восстание провалились, рассчитывает на пролетарскую революцию в Баварии, которая перекинется дальше на север.
— Пусть мечтает… — осклабился Мюллер.
— Он погиб, герр фенрих. Дело так было. Позавчера нас поставили на набережной у Изара. На убой. Защитниками баррикады командовал отставник-ветеран. А меня и еще десяток, там были и ополченцы, и рабочие, Юрген повел в банк.
— Чем вы были вооружены?
— Французскими пулеметами. Еще Юрген взял несколько бутылок с бензином.
— Вы стреляли в нашу пехоту?
— Клянусь — нет! Стрелял выше голов! Но это мало повлияло на итог. Другие парни сначала убили мага, дав по нему залп из пулеметов. Следом — по пехоте. А затем Юрген встал во весь рост к окну и начал бросать бутылки, поджигая фитили.
— Дальше!
Перебежчик развел ладони.
— Снизу ответили. Пулеметная очередь. Я упал на пол, а Юрген не успел. Смотрю: баррикаду всю сожгли. Патроны кончаются. Сейчас придут ваши и всех нас в отместку — к стенке. В общем, Юрген мертв, командовать некому. Мы взяли пулеметы — и в люк, что во дворе банка. Там разделились, много проходов-поворотов было. Встретились у Одеона. Четверо еще вышли. Остальные или заблудились, или вылезли не там — на ваших нарвались. А может вообще сбежали. Думаете, охота умирать? Я тоже сбежал. Но потом.