Выходец из жандармского корпуса, а такие крайне редко делают карьеру в императорской армии, Проничев выглядел, как полагается полевому агенту, желающему не привлекать внимания. Он был неприметный, серолицый, с прожилками под глазами, вряд ли от винных возлияний, скорее — от болезни или нервического недосыпания. Статные красавцы вроде Игнатьева, склонные добывать сведения в постелях жен и любовниц вражеских (или даже союзных) военачальников, обычно вызывают у подобных личностей чувство ревности. Проничев ничего такого не выказал.
Сев за стол, он открыл сейф, извлек толстую кожаную папку, из нее — исписанный листок.
— Ваш рапорт, Алексей Алексеевич, о счетах Юсупова-Кошкина во Франции. Ничего не желаете добавить? Да вы садитесь.
Пододвинув кресло, Игнатьев устроился в нем. С разрешения начальника раскурил «гавану».
— Смею заметить, ваше превосходительство, французские банкиры поступают подло. Их правительство задолжало российской императорской казне более двадцати миллионов франков. В том числе, и это звучит как анекдот дурного тона, за ручные пулеметы Кошкина. Половина роялти за выпуск его же пулеметов во Франции оседает на счету покойного, и эти же франки банк ссуживает правительству под проценты.
— Именно, полковник. Полгода прошло. Старший князь Юсупов назначен единственным наследником и душеприказчиком приемного сына. Вам отправили его доверенность с приказом: снять все франки со счета Кошкина и передать российской казне!
— Да, я получил доверенность, — Игнатьев пыхнул сигарой. — Но ничего не смог добиться. При оформлении счета Кошкин оставил запись, что распоряжаться финансами может он лично или третье лицо, сообщившее кодовый набор цифр. Банк уперся: по закону он вынужден ждать не менее десяти лет. Вдруг придет кто-то, владеющий шифром.
— Я вас понимаю, полковник. Но знайте, что казна пуста. Ассигнований не хватает. Снабжение мятежников в Венгрии обходится нашей империи чрезвычайно дорого. А еще восстановление белорусских и прибалтийских губерний, где похозяйничали германцы… Это десятки миллионов рублей! В то время как наш законный капитал застрял у французов и нам не доступен.
— Что прикажите делать?
— Добыть деньги Кошкина и вернуть в Россию. Любой ценой. Справитесь — получите повышение. В случае неудачи я даже боюсь представить последствия.
Оставив Проничева, Игнатьев спустился в холл. Надел в гардеробе шинель и фуражку, поправил шашку, глянув в высокое зеркало. За годы службы в Париже малость поотвык от ношения формы, хотя она ему нравилась — придавала мужественность и законченность облику.
У входа ожидал извозчик, нанятый в Питере.
Возвращаясь в столицу, полковник напряженно думал: с какой стороны приступить к решению задачи, казавшейся неприступной. Может, набрать банду и совершить налет на банк CDC, где хранится вклад усопшего?
Он усмехнулся в усы. В сторону глупые фантазии. Нужно думать о деле. Тем более, есть один человек, которому Федор доверял. Пусть — не безгранично, но больше, чем кому-либо другому в Париже. Подруга и, скорее всего, любовница князя.
Перед тем, как нанести ей визит, Игнатьев собрал кое-какие сведения и разочаровался. Варвара Николаевна Оболенская объявила об окончании траура по князю Юсупову-Кошкину, затем — о помолвке со сделавшим головокружительный взлет по служебной лестнице инженером-полковником Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем.
Если бы эта цепкая сударыня имела хоть какие-то шансы добраться до счета Федора в CDC, она бы землю рыла в Париже.
Не вариант.
Удрученный, Игнатьев купил билет до Гельсингфорса, чтобы оттуда отправиться во Францию на судне под шведским флагом. В смутное время, когда немцы очень нервно реагировали на проход британских и российских судов по Балтике и в Северном море, это был единственный безопасный путь к месту службы.
Глава 3
Неужели теплая вода каждый день — привилегия для избранных?
Теперь Федор угодил в их число. Он вселился в комнату, прежде занимаемую семьей Отто Циммермана. В Туле переезд из съемного жилья в княжеские хоромы не принес Федору столько радости, как возможность покинуть в Гамбурге опостылевшую казарму.
Фрау Марта его обрадовала: ванной может пользоваться, когда захочет. Но за уголь для водогрейного котла нужно доплачивать сверху тех шестидесяти марок, что он вносит в месяц. На фоне нового жалованья это мелочь…
В первый же вечер Федор израсходовал целых два ведра угля. Наполнил чугунную ванну и блаженно в ней улегся, предоставив воде смывать копоть и усталость. Отмокнув, поднялся и намылил камышовое мочало дегтярным мылом. Напомнил себе присмотреть какое-то получше, чтоб с приятным запахом. Это оставить как хозяйственное.
Для бодрости окатил себя прохладной водой. В мыльной прополоскал исподнее. Больше не придется сушить его прямо на теле. Можно развесить в комнате на высоких спинках железной кровати, на которой раньше спали Циммерманы.
Сложно представить, как умещалась на ней целая семья. Отто с супругой коротали ночи на ложе шириной около метра. Хозяева добавили второй ярус, дети спали там валетом. Еще в комнату втиснулись платяной шкаф, стол и единственный стул. Свободного места — не развернуться и не разминуться.
Единственным украшением спальни служили холщовые занавески на окне. Федор их сразу задернул. За окном — глухая кирпичная стена метрах в шести за стеклом.
Как дань передовой германской цивилизации с потолка свисала электролампочка без абажура. Пятнадцать свечей! Собственно — все.
Вернувшись в комнату после ванной, Федор почувствовал себя лучше, чем когда-либо за все время пребывания в Германии. Конечно, главное — сделать дело, ради которого приходится здесь болтаться. Бытовые удобства не столь важны, но до чего же хочется жить по-человечески, даже во вражеской стране!
Раздался стук в дверь.
— Войдите!
— Герр Клаус, согласитесь ли вы столоваться с нами? — фрау Марта нерешительно вытерла руки о серый передник, надетый поверх коричневого платья. Руки, покрасневшие и грубые, соответствовали облику рано постаревшей женщины из припортового квартала. — Фрау Циммерман предпочитала сама готовить и покупать продукты. Считала, что так ей дешевле.
Федор лишь на миг задумался.
— Боюсь, не найду времени заниматься готовкой. Буду рад разделить с вами ужин. Ну, а вы расскажете, сколько мне придется платить, — порывшись в карманах, Федор достал два купленных на улице леденца. — Это вашим ребятишкам.
— Данке, герр Клаус! — улыбнулась Марта. — Они скучают по сорванцам Циммерманов.
Поданная каша с овощами и чай, конечно же, мало соответствовали представлению о немецкой кухне, почерпнутому из книг. Вместо чая с сухарем зажиточные германцы предпочитали сопровождать поглощение напитков массой разнообразных десертов. Одних только пудингов существовали десятки видов. В Петрограде Федору как-то довелось отведать баварский плеттен-пудинг — многослойное изделие из орехов, ягод, бисквитного теста и заварного крема. Детвору баловали забавным пылающим плум-пудингом. Но, конечно же, не детей с рабочих окраин большого промышленного города.
— Доброго вечера! — за стол присел запоздавший Гюнтер Штаубе, супруг фрау Марты. — Как вам стряпня моей женушки?
— Вполне… — начал было Федор, но Гюнтер, весь день таскавший ящики, мешки и бочонки на пристани, бы намерен говорить, а не слушать постояльца.
— Знаю-знаю. В России с жратвой лучше? Мы, как война началась — еще первая с французами, каждый месяц чувствуем, что не можем позволить себе того, что считалось обычным ранее. А сейчас стало еще хуже. По весне уголь обычно дешевел. Теперь — наоборот, каждый мешок дороже на две марки! Дорожает все. Старшему в школу осенью. Все лето копить — не скопить, чтоб собрать. Хорошо, что за старшим одежду с обувью донашивает. Только если это будет продолжаться, не доучится Михаэль. Пойдет разносчиком газет, чистильщиком обуви, подмастерьем. Хоть немного марок принесет.
— Может, станет лучше с окончанием войны?
— Сомневаюсь, — замотал головой Гюнтер — Пока нами правят проклятые князья-маги, а деньгу гребут заводчики и евреи-банкиры, нам, рабочим, будет только хуже.
— Ты один такой в доках? — спросил Федор.
— Так или почти точно так думают все наши, — заверил Гюнтер. — Но боятся своих крох лишиться. К тому же обещают новые законы военного времени. Стачки запретить, митинги — само собой, и закрыть рабочие газеты. Шайзе! Скоро и дышать нам запретят.
«Наверняка Отто Циммерман отлично находил общий язык с Гюнтером, — подумал Федор. — Оба — левые по взглядам, но совсем не революционеры. В их глазах восстать означает развалить ордунг (порядок). С другой стороны, если поднимется вся Германия, докеры и заводчане их поддержат. Хочется, чтоб было так».
— А ты, Клаус? Каково тебе на «Ганомаге»? — вдруг проявил любопытство хозяин.
— Сейчас сложно, — не стал кривить душой Федор. — Таких как Отто отправили во Францию. Его камрады-социалисты маршируют во фрайкоре вместо того, чтобы стоять у станков. Три дня назад ко мне приставили дюжину бывших сельских кузнецов из восточных земель, поручив научить их точить поршни для паровых машин… Если не сделаю из них приличных токарей, потеряю в жалованье. Несправедливость везде, Гюнтер! «Ганомаг» не исключение. Если уж менять — то все.
— Как? — заинтересовался докер.
— Не могу сказать пока. Как узнаю, буду действовать. Может, более умные люди подскажут. Что в газетах, кстати, пишут?
Гюнтер достал из ящика стола несколько свежих номеров «Форвертс», газеты социал-демократов. Более ранние фрау Марта пустила на растопку печи и котла.
— На, читай! Только там сплошное словоблудие: обсудим, вынесем в Рейхстаг проект резолюции. Или заявим протест по поводу увеличения военных ассигнований… А чтобы предложить французам вывести рейхсвер из Бельгии и Франции, затем подписать прочный мир вместо перемирия — кишка тонка. А знаешь, почему? Среди социалистов множество евреев. Каждый — сионист. Вот пусть и валят в Палестину. Германия — для германцев, камрад!