– Вы хотите сказать, что я должен тотчас взять жену?
– Разве я прошу вас забрать ее? Я хочу только одного – быть совершенно свободным. Если вы предоставите мне свободу, моя жена и я будем делать все, что в наших силах, чтобы спасти вашу жену, а вы можете ехать обратно, не тревожась за ее здоровье. Если же вы не уразумеете этой простой вещи, я вынужден буду просить вас взять вашу жену из моего дома.
Кажется, один из моих сыновей был вместе со мной. Он был полностью согласен со мной и сказал, что его матери не следует давать бульон. Затем я поговорил с самой Кастурбай. Она была так слаба, что не следовало бы спрашивать ее мнения. Но я считал своей тягостной обязанностью сделать это. Я рассказал ей, что произошло между доктором и мною.
Она решительно ответила:
– Я не буду есть мясной бульон. В этом мире редко удается родиться в виде человеческого существа, и я предпочитаю умереть на твоих руках, чем осквернить свое тело подобной мерзостью.
Я старался уговорить ее, сказав, что она не обязана следовать по моему пути, и указал ей, как на пример, на наших индусских друзей и знакомых, со спокойной совестью употреблявших мясо и вино как врачебные средства. Но она была непреклонна.
– Нет, – сказала она, – пожалуйста, забери меня отсюда.
Я был в восторге. Не без некоторого душевного волнения решился я увезти Кастурбай и уведомил доктора о ее решении. Он в бешенстве воскликнул:
– Какой же черствый вы человек! Как вам не стыдно было говорить ей об этом в ее теперешнем положении. Уверяю вас, ваша жена сейчас не в таком состоянии, чтобы ее можно было взять отсюда. Она не вынесет даже самой легкой тряски. Она может умереть по дороге. Но если вы все-таки настаиваете, дело ваше. Если вы не согласны давать ей мясной бульон, я не рискну ни одного дня держать ее у себя.
Итак, мы решили тронуться в путь немедленно. Моросил дождь, а до станции было довольно далеко. От Дурбана до Феникса нужно было ехать поездом, откуда до нашей колонии оставалось еще две с половиной мили. Я, конечно, сильно рисковал, но уповал на бога. Я послал вперед в Феникс человека и предупредил Уэста, чтобы он встретил нас на станции с гамаком, бутылками горячего молока и горячей воды и шестью людьми, чтобы нести Кастурбай в гамаке. Чтобы поспеть с ней к ближайшему поезду, я нанял рикшу, положил ее в коляску, и мы двинулись в путь.
Кастурбай была в тяжелом состоянии, но в ободрении не нуждалась. Наоборот, она сама утешала меня, приговаривая:
– Ничего со мной не случится. Не волнуйся.
От нее остались кожа да кости, так как в течение многих дней она ничего не ела. Станционная платформа была длинной, и требовалось пройти порядочное расстояние до поезда. Рикша не имел туда доступа, поэтому я взял жену на руки и донес до вагона. Из Феникса мы понесли ее в гамаке. В колонии она постепенно стала набираться сил благодаря гидропатическому лечению.
Через два-три дня после нашего прибытия в Феникс к нам забрел свами. Узнав о решительности и твердости, с которой мы отвергли совет врача, он пришел к нам из чувства сострадания, чтобы убедить нас, что мы не правы. Насколько помню, когда свами вошел к нам, в комнате были мои сыновья Манидал и Рамдас. Свами стал разглагольствовать о том, что религия не запрещает есть мясо, и ссылался на авторитеты из «Ману». Мне не понравилось, что он затеял этот спор в присутствии жены, но из вежливости я терпел его. Мне были известны эти строки «Манусмрити», но они не могли повлиять на мои убеждения. Я знал также, что некоторые ученые рассматривали эти строки как позднейшие вставки, но даже если бы они и были подлинными, то это не имело в данном случае никакого значения, так как мои взгляды относительно вегетарианства не зависели от религиозных текстов, а вера Кастурбай была непоколебимой. Священные тексты были для нее книгами за семью печатями, но она строго придерживалась традиционной религии своих праотцов. Дети разделяли веру отца, и поэтому не приняли всерьез доказательств свами. Кастурбай решительно вмешалась и прервала монолог свами.
– Свамиджи, – сказала она, – что бы вы ни говорили, я не хочу исцеляться при помощи мясного бульона. Пожалуйста, не тревожьте меня больше. Если вам угодно, можете обсуждать этот вопрос с мужем и детьми. А я уже приняла решение.
Впервые я попал в тюрьму в 1908 году. Я увидел, что некоторые предписания для заключенных совпадают с правилами самоограничения, которые добровольно соблюдает брахмачари. Таким, например, было предписание о том, чтобы последний раз заключенные ели до захода солнца. Заключенным – и индийцам и африканцам – не разрешалось пить чай и кофе. Они могли, если хотели, добавлять соль в приготовленную пищу, но не разрешалось ничего такого, что бы услаждало их вкус. Когда я попросил тюремного врача дать мне карри и разрешить солить пищу во время ее приготовления, он ответил:
– Вы здесь не за тем, чтобы услаждать свой вкус. Карри для здоровья не обязательна, и нет никакой разницы, солите вы свою еду во время приготовления или после.
В конце концов эти ограничения были отменены, хотя и не без борьбы, но оба представляли собой полезные правила самовоздержания. Навязанные запрещения редко достигают цели, но когда сам налагаешь их на себя, они несомненно благотворны. Поэтому тотчас после освобождения из тюрьмы я стал приучать себя не пить чай и ужинать до захода солнца. Сейчас соблюдение этих правил не требует от меня никаких усилий.
Как-то раз случай побудил меня совершенно отказаться от соли, и я не употреблял ее целых десять лет. В книгах по вегетарианству я прочел, что соль не является необходимым компонентом пищи человека и даже наоборот: пища без соли полезнее для здоровья. Я сделал отсюда вывод, что для брахмачари будет только полезно не солить пищу. Я читал и понял на собственном опыте, что люди слабого здоровья не должны употреблять в пищу бобовых. Сам я их очень любил.
Случилось, что Кастурбай после краткой передышки в результате операции опять стала страдать кровотечениями. Болезнь была очень упорной. Водолечение перестало помогать. Она не очень верила в мои методы, хотя и не противилась им. Однако она и не думала искать помощи со стороны. Когда все мои средства оказались напрасными, я предложил ей отказаться от соли и бобовых. Она не соглашалась, как я ни уговаривал ее, подкрепляя свои слова ссылкой на авторитеты. Кончилось тем, что она упрекнула меня, сказав, что даже я не смог бы отказаться от этих продуктов, если бы мне посоветовали. Я был опечален, но вместе с тем обрадовался тому, что могу доказать ей свою любовь, и сказал:
– Ошибаешься. Если бы я был нездоров и врач посоветовал мне отказаться от этой или какой-нибудь другой пищи, я бы сделал это без всякого колебания. Так вот: хотя меня не побуждают к этому медицинские соображения, я отказываюсь на год от соли и бобовых независимо от того, сделаешь ты то же самое или нет.
Она была потрясена и воскликнула с глубокой скорбью:
– Умоляю, прости меня. Зная тебя, я не должна была вызывать тебя на это. Обещаю отказаться от этих продуктов, но ради самого неба возьми свой обет обратно. Это для меня слишком тяжело.
– Тебе будет полезно отказаться от этих продуктов, – сказал я. – Я ничуть не сомневаюсь в том, что тебе станет лучше, когда ты это сделаешь. Что касается меня, то я не могу пренебречь обетом, данным мною с полной серьезностью. И наверно, это будет полезно и для меня, ибо всякое воздержание, чем бы оно ни было вызвано, благотворно для человека. Поэтому обо мне не беспокойся. Это будет для меня лишь испытанием, а для тебя нравственной поддержкой в осуществлении твоего решения.
Она перестала настаивать.
– Ты слишком упрям. Ты никого не послушаешься, – сказала она и заплакала.
Мне захотелось поведать об этом случае, как о примере сатьяграхи и одном из самых сладостных воспоминаний моей жизни.
После этого Кастурбай стала быстро поправляться. Что ей помогло: отказ от соли и бобовых и другие изменения в питании, а может быть, мое строгое наблюдение за точным выполнением других жизненных правил или же, наконец, душевный подъем, вызванный этим случаем, и в какой именно степени – сказать не могу. Но она скоро выздоровела, кровотечения прекратились совершенно, а репутация моя как знахаря еще более упрочилась.
Что касается меня, то я лишь выиграл от новых ограничений. Я никогда не жалел о том, от чего отказывался. Прошел год, и я еще больше научился владеть своими чувствами. Этот опыт способствовал развитию склонности к самовоздержанию. Долгое время спустя, уже после возвращения в Индию, я продолжал отказываться от этих продуктов. Только в Лондоне в 1914 году я нарушил это свое правило. Но об этом случае и о том, как я вновь стал употреблять соль и бобовые, расскажу в одной из последующих глав.
В Южной Африке я проверял питание без соли и без бобовых на многих своих товарищах по работе, и результаты всегда были хорошие. С медицинской точки зрения могут быть различные мнения относительно целесообразности такого питания, но с моральной точки зрения у меня нет сомнений, что для человеческой души полезно любое самоограничение. Питание ограничивающего себя человека должно отличаться от питания человека, ищущего удовольствий, так же, как и его жизненный путь. Тот, кто стремится к брахмачарии, часто наносит ущерб своей собственной цели, избирая путь приятной жизни.
В предыдущей главе я рассказал, каким образом болезнь Кастурбай способствовала проведению некоторых изменений в моем питании. В последующий период я вновь менял свое питание с целью облегчить соблюдение обета брахмачарии.
Первым из этих изменений был отказ от молока. От Райчандбхая я впервые узнал, что употребление молока способствует развитию животной страсти. В книгах по вегетарианству я нашел подтверждение этому, но до принятия обета брахмачарии я не решался отказаться от молока. Я давно понял, что оно не является необходимым продуктом для поддержания организма, но отказаться от него было нелегко. В то время, когда мною все больше овладевало сознание необходимости в интересах самоограничения не употреблять в пищу молока, я случайно натолкнулся на книжку, изданную в Калькутте, в которой описывалось, как мучили коров и буйволов их хозяева. Эта книжка оказала на меня сильное влияние. Я разговорился о ней с м-ром Калленбахом.