Я провожу пальцем по ее словам. По торопливым строчкам, написанным, пока она мучилась от боли и страха — пока скрывалась в катакомбах.
Каково ей было там одной, когда кругом холод и мрак и не с кем поговорить, кроме покойников?
Я никогда не была в катакомбах. Не представляю даже, какие там проходы, узкие или широкие. Можно ли в них стоять в полный рост или нужно нагибаться?..
И внезапно я понимаю, что хочу в катакомбы. Хочу быть там, где была она. Меня тянет туда так же сильно, как тянуло зайти в комнату Трумена, когда он умер. Посидеть на его кровати, рассматривая его вещи. Как тянуло побыть в кабинете отца, когда он ушел от нас, чтобы слушать, как íикают часы на его столе. Как тянуло прийти на кухню, когда мама перестала разговаривать, и зарыться лицом в ее брошенный фартук.
Я гадаю, где умерла Алекс. Возможно, в тех самых катакомбах, ведь Джи сказал, что гитару вытащили из-под груды скелетов. Среди них могли быть и ее останки. Как она умерла? Встретила свой конец в черноте подземных лабиринтов — или на гильотине? Или ей удалось спастись?
Краем глаза я замечаю быстрое движение и поднимаю взгляд. На соседний столик приземлился воробей. Он наклоняет голову и смотрит на меня блестящими черными глазками, пока женщина, сидящая за столиком и болтающая по телефону, не замечает его и не прогоняет взмахом меню. Воробей улетает.
— Желаете еще чего-нибудь? — спрашивает официант. — Круассан? Пирожное?
— Нет, спасибо. — Поднимаясь, я достаю из рюкзака кошелек.
Пора. Вход в катакомбы — на той стороне реки. Нужно туда добраться, пройтись по туннелям, а потом еще успеть вернуться в библиотеку, чтобы уговорить Ива Боннара меня впустить. Я убираю дневник в рюкзак, расплачиваюсь с официантом, хватаю вещи и отправляюсь в путь. Откуда-то сверху доносится чириканье.
37
Катакомбы не так-то просто найти. Будто их нарочно прячут.
Я выхожу из станции «Данфер-Рошро» и минут десять иду не зная куда, пока не встречаю табличку с указателем. Потом перебегаю транспортную развязку. Остается еще пройти мимо парка. Наконец вижу вход. К нему выстроилась довольно длинная очередь. С чего бы? Это же не могила Джима Моррисона. Джим Моррисон лежит на кладбище Пер-Лашез.
Я встаю за говорливым американским семейством. Их пятеро: мать, отец, мальчик лет двенадцати и две девочки постарше. Все чистенькие. На кроссовках ни пятнышка. У каждого поясная сумка, бутылка с водой, карта и витаминный батончик. Они одеты в прочные водонепроницаемые и непродуваемые куртки и, кажется, готовы к любым превратностям путешествия. Мистер и миссис Готовы-Ко-Всему и их потомство. Мальчик зачитывает из путеводителя:
— «К концу восемнадцатого века городские кладбища были переполнены, и разлагающиеся трупы стали угрожать здоровью горожан, превратившись в рассадники крыс и заразы. Смрад стоял непереносимый. Иногда кладбищенские ограды не выдерживали, и тела вываливались на улицы. Парижане жаловались все чаще, и наконец городские, власти приняли решение запретить захоронения в черте города и перезахоронить мертвецов в отработанных каменоломнях. Трупы сваливали на телеги, накрывали черной тканью и среди ночи увозили с кладбищ. За телегами шли священники, всю дорогу служившие заупокойные мессы…»
Мальчик продолжает читать. Очередь движется ужасно медленно. Я достаю дневник Алекс.
7 мая 1795
Я почувствовала чей-то взгляд. Кто это? Я оглянулась, но никого не увидела. Близилась полночь.
По пустым дворам Пале-Рояля полз туман. Я пыталась почитать Вольтера пьяному гуляке, но он предпочел высокой страсти страсть низменную, в объятьях костлявой шлюхи под колоннадой.
Часы на башне пробили полночь. Я наклонилась, чтобы поднять шляпу с монетами, — и вдруг разглядела блестящий золотой луидор среди тусклых су. Я стала озираться. Человек, бросивший луидор, должен был стоять неподалеку, скалиться и манить меня пальцем, как случалось уже не раз. Актрис часто путают со шлюхами. Но вокруг не было ни души.
Я представила, сколько всего можно купить на эту монету: кусок печеной утки, шерстяные чулки, унцию гвоздики — я люблю жевать гвоздику. Казалось бы, такие мысли должны согревать. Но меня била дрожь. Я торопливо собрала заработанное и поспешила прочь из Пале.
Какое-то время я шла по Сент-Оноре, потом свернула на Сент-Анн. Туман бледными пальцами обвивал фонари, скрадывая свет. Я прошла мимо клуба якобинцев со спящими окнами, потом повернула на Милль — узенькую улочку, где едва могла проехать телега.
И тут услышала шаги за спиной.
Это был он — тот, кто бросил мне луидор. И он, конечно же, хотел, чтобы я отработала деньги. Я развернулась, готовясь дать отпор.
— Кто здесь? Кто вы? — закричала я. В ответ тишина. И я решила, что это пьяница Бенуа с кухни «Фуа» вздумал надо мной пошутить.
— Бенно? — Опять тишина. Только шаги. Размеренные. Неторопливые. Уверенные, что достигнут цели. Если не сегодня, то завтра. Если не завтра — все равно скоро.
Уже тогда он следил за мной. Оценивал. Присматривался. Ждал.
Я чувствую на своем плече чью-то руку.
— Блин!.. — вскрикиваю я и чуть не роняю дневник. Это мальчишка, Готов-Ко-Всему Младший. — Извини, — смущаюсь я. — Что ты хотел?
— Вас зовут, — отвечает мальчишка. — Вон там, видите?
Я смотрю, куда он показывает. Побитое синее «Рено» на светофоре сигналит вовсю. Водитель, высунувшись из окна, машет мне рукой.
Это Виржиль. С его теплыми кофейными глазами и таким прекрасным лицом. И бархатным голосом. С ним в машине сидит Жюль. Спокойно, приказываю я себе, — но спокойствие дается непросто, когда сердце бьется на шесть восьмых.
— Я скажу, что вы за нами, — обещает мальчишка. Должно быть, он бойскаут.
Я успеваю пройти всего несколько шагов к перекрестку, когда Виржиль кричит:
— Лови! — В мою сторону летит компакт-диск в прозрачной коробочке. Я ловлю.
— Что это?
— Лучшие стихи в целом мире.
— Твои, что ли? — спрашиваю я — и чувствую себя дурой.
Виржиль закатывает глаза. Жюль начинает ржать.
— А как же айпод? — спрашиваю я.
— Дома оставил. Прости. Закину тебе сегодня, обещаю. Ты решила катакомбы посмотреть?
— Ну да.
— Дело хорошее, — кивает Виржиль.
Жюль начинает выть как привидение. Светофор загорается зеленым. Машины трогаются с места. Все, кроме машины Виржиля. Ему начинают сигналить.
— Ты будешь у Реми? — кричит мне Жюль.
Я качаю головой.
— Самолет в воскресенье.
— Ну так отмени его! — кричит он в ответ.
— Не могу, — отзываюсь я, надеясь изобразить сожаление — но получается отчаяние, — и смотрю при этом не на него, а на Виржиля.
Им продолжают сигналить. Из задней машины высовывается мужик и сыплет проклятьями. Виржиль отмахивается от него, и мужик опять разражается бранью, теперь в мой адрес. Мне совсем не нравится стоять на тротуаре посреди Парижа, перекрикивать машины и выслушивать ругань. Хочется оказаться где-нибудь в другом месте. Где тихо и безопасно. И где есть Виржиль. Хочется закрыть глаза и услышать его голос. Негромкий, низкий.
Он тоже смотрит на меня и, кажется, хочет примерно того же — или мне это мерещится?
— Позвони, — просит он. — Сегодня вечером, ладно?
Я киваю и стукаю кулаком его протянутый кулак. Жюль машет мне, и они уезжают.
— Спасибо, — говорю я мальчишке, возвращаясь в очередь. Она так и не сдвинулась с места. Переведя дух, я убираю компакт-диск в рюкзак и продолжаю читать.
38
8 мая 1795
Мне приходилось воровать — в основном еду или мелочи, которые можно обменять на еду. Я высматривала добычу, как сорока. Осенью 1790-го мать снова слегла, а у нас не было ни доходов, ни сбережений.
Я таскала картошку с телеги торговца, колбасу со стойки мясника, крала веера и табакерки в кабаках, где их оставляли нерадивые владельцы. Я выхватывала перчатки у рассеянных дам и обчищала пьянчуг. Воровала маленьких собачек и возвращала их за вознаграждение. Отрезала хвосты лошадям и продавала их на парики.
В тот вечер я плелась домой еле живая от голода, волоча мешок с реквизитом. За целый день в Пале я не заработала ни су — и тут мне на глаза попался этот коричневый кошелек, распухший, как дохлая крыса. Он лежал на краю стола, а его хозяин, отвернувшись, о чем-то спорил с подавальщиком. Могла ли я устоять перед такой легкой добычей?
Стражи из Пале не было видно. Я медленно пошла вперед, в кои-то веки довольная тем, как выгляжу: на нищего мальчишку-оборванца никто не посмотрит дважды. Я незаметно смахнула кошелек со стола. Он оказался удивительно тяжелым. Я отправила его за пазуху и спустя несколько секунд уже подбегала к воротам, но тут меня и схватили. Кто-то вырвал из моих рук мешок, кто-то другой швырнул меня об стену. Моя голова ударилась о камни. Перед глазами вспыхнули искры.
Я снова бросилась бежать, но меня опять поймали и швырнули об стену. Один из стражников держал меня за горло. Другой разорвал мою рубашку и забрал кошелек.
— Надо же, — усмехнулся он, хищно разглядывая меня, — это вовсе не пацан.
Я ударила его ногой, но стражник только рассмеялся. Мне было трудно дышать. Казалось, легкие вот-вот лопнут. Искры перед глазами стали меркнуть, все вокруг почернело.
И тогда я услышала голос:
— Довольно.
Стражник отпустил меня. Я упала на колени, жадно хватая воздух ртом.
— Пойдешь со мной, воробушек.
Я подняла взгляд. Передо мной стоял человек с убранными за спину черными волосами и золотым кольцом в одном ухе. Его глаза были цвета полуночи.
— А если не пойду? — спросила я, стараясь не выдать страх.
— Тогда пойдешь с ними, — он кивнул на стражников. — В Сент-Пелажи.
Сент-Пелажи — самая зловещая тюрьма во всем Париже. Я посмотрела на стражника, который разорвал мою рубашку. Он так пялился на меня, что я поняла: перед тюрьмой будет остановка в каком-нибудь грязном закоулке. Их четверо. Я одна.